III

1) Относительно «Союза возрождения» я думаю, что ядро его составляли народные социалисты и входили отдельные с.-р. и с.-д. Не знаю входил ли Маслов, но, насколько представляю, мог входить. О Щелкунове ничего не могу сказать. С Кусковой и Прокоповичем я знаком. Я совершенно уверен, что она не участвовала в «Союзе», так как она относилась определенно отрицательно ко всякой в настоящее время политической работе, которую нельзя вести гласно и открыто. Участие Прокоповича также представляется мне невероятным, и я никогда о таковом участии не слышал. По-видимому, «Союз возрождения», как и НЦ, не представлял из себя какой-либо сплоченной организации, имея членов, более. глубоко в него входящих и других, которые принимали сравнительно незначительное участие. Ядром его как будто являлись Мельгунов, Кондратьев и Волк-Карачевский, также Титов, который, впрочем, давно уехал на юг.

2) Я не знаю, какого рода отношения существовали между «Национальным центром» и Центральным Комитетом кадетов – выражались ли они лишь в наличности общих членов или в каких-либо мандатах, даваемых ЦК, отдельным своим членам, входящим в НЦ. Несомненно, Щепкин входил в состав ЦК и, поскольку вообще последний действовал, участвовал и там, по его собственным словам. По-видимому, и Огородников, впрочем, недолго сравнительно принимавший участие в совещаниях НЦ, входил в ЦК кадетской партии. Несомненно, большинство членов ЦК в Москве прошлый год не были. Насколько я представляю, в составе ЦК были Кишкин, Кизеветтер, Протопопов, может быть, Комиссаров и Головин. Более тесная связь между НЦ и ЦК существовала, по-видимому, на Юге.

3) О военных делах на совещаниях чаще всего говорил Щепкин. Сведения у него были довольно анекдотичные, и по ним нельзя было бы заключить, имеется ли в его распоряжении сколько-нибудь точная информация. Я имел впечатление, что он совсем не знал численности Красной Армии и ее частей, действующих на Юге и Востоке. Он, например, рассказывал, что Колчак сжег весь наш Волжский флот,[216] находившийся на зимней стоянке в затоне, что мне казалось сенсационной выдумкой, сообщал о занятии Астрахани и т. п. Никогда не называл каких-нибудь имен военных, которые бы давали сведения. С. Трубецкой военных сообщений в тех совещаниях, где я был, не делал. Точно так же никаких разговоров о вооруженном выступлении в Москве при мне не велось. В частности, Герасимов несколько раз указывал, насколько подобные выступления являются безумными, и с ним соглашался Щепкин. Несколько раз, помнится, Щепкин говорил о росте дезертирства, о зеленой армии, которая является важной, хотя и неопределившейся силой, но и эти сведения мало отличались от тех обывательских слухов о росте этой армии, о ее штабах и т. п., которые распространены были в Москве прошлой весной. Не раз он говорил (также весной) о настроении рабочих Москвы и Московского района, может быть, пользуясь сведениями, которые были у Советской власти.

4) Я не был на совместном совещании НЦ и СВ, где бы обсуждались кандидатуры в состав будущего правительства, о таковом совещании ничего не слыхал и крайне сомневаюсь, чтобы подобное совещание вообще было. На совещаниях наших серьезно таких разговоров также не велось. Раз, кажется, по инициативе Щепкина (он заходил) называли фамилию Леонтьева, упоминали о Герасимове, который, впрочем, отнесся к этому почти как к шутке и заявил при этом, что он вообще по своему возрасту и здоровью не пошел бы во власть. Да и сам Щепкин не отнесся к этому разговору как к чему-либо серьезному, упомянув только, что его желание было бы вернуться в будущем, насколько это возможно, к городскому хозяйству. Кстати говоря, никогда у нас не было точных и полных сведений, кто в правительстве вокруг Деникина, в качестве чего там Астров. Передавалось, например, что Деникин назначил министром юстиции Винавера, а потом опровергалось.

5) «Тактический центр» не был выбран на том совместном совещании в феврале, на котором я был. Вообще он вышел не из формальной делегации, а скорее из фактического участия более видных представителей отдельных групп. Никаких сообщений о деятельности «Тактического центра» на совещании не делалось, и я затруднился бы сказать, было ли общим содержанием этой деятельности лишь взаимное осведомление и обсуждение, носящее совещательный характер, или там принимались и ответственные решения и насколько вообще эта деятельность была интенсивна, как часто «Центр» собирался. Очевидно, весьма большим в нем влиянием пользовался Щепкин, раз он мог представлять и НЦ, и СВ. Думаю, подобным влиянием обладал Леонтьев, который вообще считался человеком политически значительным даже в глазах лиц, довольно сильно с ним расходившихся.

6) Много неясного было и осталось для меня в отношениях НЦ – московского и южного. Последний, очевидно, являлся подлинным ядром, но я не знаю точно его состава. Шипов, например, как-то говорил, что в него вошел Милюков, а затем никаких следов этого участия не осталось. Несомненно, в нем участвовали Астров, Федоров, должно быть, Степанов, относительно каких-то неосторожных заявлений которого говорил Щепкин. Что стало с уехавшими Салазкиным и Червен-Водали, я не знаю. Информация, доходящая до нас с Юга, была крайне скудной, и особенно избегались имена. Меня интересовал вопрос, участвовал ли в НЦ Новгородцев, и я спрашивал и Шилова, и Щепкина. Они не могли ответить. Карташев поехал не на Юг, а в Финляндию или за границу. В «Известиях» было как-то упомянуто, что представителем НЦ в Париже является Струве. С Москвой он ни в каких сношениях не был, в Москву давно не приезжал (об этом прямо говорил Шипов, который, по-видимому, вообще имел с ним принципиальные разногласия), и, очевидно, его назначил южный «Центр». И, по данным одесского совещания, происходившего зимой, там участвовали 4 организации – еще «Земскогородское объединение», как будто по составу близкое к «Союзу возрождения»; выходило так, что южане считали себя главным «Центром». Эта неясность связывалась прежде всего с крайне слабой связью, редкими известиями с Юга, а может быть, и со все более проявлявшейся бессодержательностью работы, которая там велась. Несомненно, что на Юге велась у НЦ довольно сильная борьба налево, и НЦ был известным антагонистом к социалистическим группам вообще.

7) Вспоминая организацию московского НЦ и стараясь дать ей характеристику, я теперь нахожу, что, в сущности говоря, действительным единственным ядром его, единственным вполне осведомленным лицом, имевшим, быть может, и определенный политический план, был Н. Н. Щепкин. Даже Шипов, принимавший такое деятельное участие вначале, затем отстал. Он говорил в марте и апреле, как я вспоминаю, что он совсем отходит от политической жизни, как будто он был в ней разочарован и особенно не одобрял многое, что совершалось на Юге, где находится ядро НЦ: оно бессильно противодействовать вредным течениям. Сквозило у него и несомненное недовольство Щепкиным, который его не посвящает и не сообщает имеющихся у него сведений. То, что обнаружилось в связи с арестом Щепкина, было, во всяком случае для многих из нас, совершенной неожиданностью. К заговору у нас никакого отношения не было. И мне теперь кажется даже, что Щепкин нарочно никого не посвящал, имея в виду принять всю ответственность на себя. Может быть, и его юмор, общий тон его слов, который вовсе не отличался особой серьезностью, являлись некоторой маской заранее принятого решения. Может быть, в связи с этим стояла и оказавшаяся при его аресте его большая неосторожность: он не считал, что кого-либо подводит, кроме себя. В частности, у нас не было ни малейшего понятия о прикосновенности Алферова, Астровых, Волкова. Из них я знал несколько Алферова, и мне долго казалось, что он пал жертвой роковой судебной ошибки. Во всяком случае, в сравнении со Щепкиным даже такие авторитетные лица, как Герасимов, должны были иметь весьма второстепенное значение. Думаю, с другой стороны, что Щепкин смотрел на наши совещания как на довольно академические, хотя и интересные. Может быть, в связи с этим у нас как-то не было никогда формальных голосований, и Щепкин, обычно председательствовавший, до них не доводил. Вообще совещания НЦ резко отличались хотя бы от ЦК кадетов, в который я входил до 1908 года и который представлял из себя действительный комитет, принимающий практические решения по большинству голосов.

8) Относительно Фельдштейна могу сказать, что он представляет тип чистого теоретика, никогда практической политикой не занимался. Я привлек его, зная, что он работает над историей выработки избирательного закона в Учредительное собрание (он был делопроизводителем комиссии по выработке этого закона и имел в руках ценный материал) и ему интересно будет видеть различные современные течения, так во многом связанные с 1917 годом. Кроме того, полагал, что он вообще интересен в качестве хорошего юриста и историка (Фельдштейн особенно много занимался историей Французской революции), а затем может кое-что осветить и в вопросе об Учредительном собрании. Человек он вдумчивый и скромный, выступал на совещаниях очень мало и, конечно, никоим образом не может быть отнесен к «ядру».

В настоящее время он убежденный сторонник добросовестной работы с Советской властью. Помню, как по поводу известий о каких-то крупных поражениях у Деникина он мне сказал, что эти события снимают с него какую-то тяжесть и дают бодрость: окончен какой-то ложный этап русской общественности, надо искать подлинный путь. Когда в Москве осенью стали ходить слухи о возможности войны с Польшей и некоторые радовались польскому наступлению как шансу освобождения от большевиков, он очень возмущался и говорил, что в случае войны с поляками нужно самим идти в Красную Армию. Такое же чувство разделяли и Муравьев и Кольцов. Несомненно, что Фельдштейн в своем показании с полной правдивостью изложит и свою деятельность и все прежние и настоящие намерения и взгляды.

9) По поводу наших последних совместных разговоров. Я не смотрю на них как на какие-либо заседания, а просто как на разговоры людей, которые в прошлом были связаны и давно не видались, многое переживши.

Правда, НЦ формально не был закрыт, но как вообще мы могли его закрыть? Как формально из него было выйти? Для нас было ясно одно, что прежнее его бытие кончено. Каждый из нас за эти месяцы решил вопрос о своей дальнейшей деятельности, но мы думали, что не эти личные решения, а их принципиальные мотивы представляют некоторый общий интерес. Во всяком случае, Муравьев, Фельдштейн, Кольцов и я были единодушны в мысли, что единственный плодотворный путь – это честная работа с наличной властью. Мы можем с ней в том или ином расходиться, желать с той или другой стороны изменений в ее политике – мы должны с нею идти. Нужно думать прежде всего о России, с ее голодом, холодом, бездорожьем, болезнями, нужно скорее всем становиться на общую работу, но в существующем строе это просто невозможно при каком-либо бойкоте власти. И нельзя работать плодотворно, постоянно питая в себе чувство враждебности к наличному строю и власти, обманывая ее. Нужно взаимное доверие. С другой стороны, нам было ясно (это особенно подчеркивал Муравьев), что советская организация имеет свои бесспорные и крупные достоинства и что, когда кончится гражданская война, снимется блокада, откроется граница, эта организация представит широкие возможности экономического и культурного развития России. Так думали мы четверо, и я надеюсь, что так будут думать хотя бы некоторые еще из лиц, прикосновенных к НЦ. Сама же проповедь этого взгляда и призыв интеллигенции на этот путь есть прямое дело тех, кто так или иначе – часто с большой внутренней борьбой – к этим убеждениям пришли.

10) В дополнение к показаниям о себе лично я хотел бы прибавить следующее: я могу ожидать вопроса, почему при имеющемся переломе в моих взглядах я уже весной не бросил посещать совещания НЦ? – Я считал, что по существу наши разговоры никакого действительного значения не имеют и на ход борьбы влиять не могут. Но меня все-таки интересовали сведения с того берега, как ни были они отрывочны и скудны. Мне хотелось уяснить, что представляет из себя политически зарубежный лагерь, активно борющийся с Советской властью. И, относясь с симпатией к отдельным людям из этого лагеря, сохранив личные, старые к ним чувства, я даже из приходящих сведений все яснее видел, что дело, которому они служат, несмотря на тогдашние довольно значительные военные успехи, обречено. Впрочем, с августа я вообще посещал заседания реже; в июле уезжал из Москвы; последний раз был в августе, дней за 10 до ареста Щепкина. Опубликованные данные показали, около какой бездны мы стояли, сами того не зная. В конце августа я был арестован, и мое заявление следователю само по себе, независимо от изменения моих взглядов по существу, заставило меня отказаться от посещения совещаний НЦ, хотя почти их, кажется, и не было. Считаю себя еще в большей степени связанным тем поручительством, которое дал для меня И. С. Ружейников, и ходатайствами обо мне различных учреждений в ноябре 1919 года, когда ООВЧК[217] дал ордер о моем аресте. Наши последние разговоры я отнюдь не рассматривал как формальные совещания, и думаю, что, участвуя в них, не нарушил своих обязательств и лояльности по отношению к Советской власти, без которой сейчас нельзя в России плодотворно работать.

3 марта 1920 года С. Котляревский