2

2

И сразу же, как только остается один, прислушивается к себе. Что-то с ним произошло. Тревожно, ответственно одному стоять в лесу. Вдруг и на самом деле диверсант появится — война ведь. Хорошо из кинозала смотреть, как задерживают на границе шпионов: хоть и волнуешься, а все же помнишь, что это в кино. А тут...

Федька снимает с плеча винтовку — тяжела винтовочка. В патроннике замер-притаился патрон с головкой пули, направленной в круглое дуло ствола. Нажал спусковой крючок, и она яростно взвизгнет и умчится, чтобы через секунды кого-то убить, лишить жизни.

Федька словно чувствует, когда остается в лесу один на один с винтовкой, как взрослеет. Заправив выбившуюся прядку светлых волос под фуражку, он потрогал патронташ. В патронташе лежит еще пять патронов. Федька отстегивает одной рукой ремешок, потом, прислонив к молодому осокорю, у которого стоял, винтовку, высылает патроны в ладонь. Глухо звякнув, они рядком укладываются в руке. Федька чувствует тяжесть и холодок металла. Сейчас они ручные, как игрушки, безопасные. Один патрон падает с ладони на землю. «Вот черт, не потерять бы», — пугается Федька и наклоняется, потом становится на колени: в желтой опавшей листве под ногами не так-то легко отыскать медный патрон. Дядя Петя строго предупреждал ребят: «Не вздумайте в галок палить, каждый патрон на учете, за каждый отвечаете». Толяй еще усомнился: «Что уж патрон-то, не золотой ли?» — «Хуже, — сердито ответил Черненко, — за каждым патроном — смерть. — И добавил, поясняя: — Дело не в ценности, а в опасности и в ответственности».

— Ага, вот ты где... — наконец-то разыскал пропажу Федька. Поднявшись с земли, он снова уложил патроны в патронташ и взял винтовку в руки. Решил обойти полянку. Он хоть и не замерз, а все-таки и не лето, стоять на месте зябко: сентябрь уже. Бели бы не война, в школу ходили бы, а теперь занятия в октябре начнутся, как и в прошлом году.

В прошлом году Федька ездил в колхоз «Заря» убирать хлеб. Вся школа разъезжалась по колхозам, даже пятиклашки выходили в поле, колоски собирали. А Федька на жатке работал. Вдвоем с Толяем Зубанем. Менялись: то Толяй за погонщика, а Федька с вилами на заднем сиденье, то наоборот. Кидать с полотна жатки скошенную пшеницу тяжело. Помахай-ка целый день вилами! Да под солнцем, да без привычки...

А в этом году Федьку и Толяя не отпустили в колхоз — бригадмильцы, считай, полувоенные люди — в райцентре нужны, фронт рядом.

Федька вспарывает носками солдатских кирзовых сапог мягкий, еще не улежавшийся слой желтой листвы — идет к вязу. Он думает о том, как это важно именно теперь быть бригадмильцем. На прошлой неделе с милиционером Черненко они распределяли по избам эвакуированных. Почти в каждой хате квартиранты уже были, и часто приходилось уходить со двора ни с чем. Поздно вечером взяли они в поселковом Совете старушку и двух девчонок. Старушка маленькая совсем и седая, а девчонки: одной, наверно, лет четырнадцать — Татьяне, а другой — Галке — конечно, и того не было — пятиклашка. Заводная девчонка! Перед тем как выходить из поссовета, вдруг повернулась к Федьке и руку протягивает: «Меня зовут Галя, ее — Татьяна, а Олимпиада Терентьевна — учительница». Руку подала, значит, для знакомства. Чудная!

Пока ходили от хаты к хате, эта самая Галка все разговаривала, хоть Федька и не поддерживал ее разговор, только ухмылялся покровительственно и снисходительно. А Галка рассказывала, что Таня вовсе не сестра, что Олимпиада Терентьевна везет их с собой от Москвы, а до этого они ехали самостоятельно, каждый сама по себе. Сказала им: «Я слишком стара, чтобы одной быть в такие дни, а вы слишком малы, вот и объединимся».

Не такая уж она и старенькая, просто пожалела девчонок.

Галка тараторила, как она отстала от эшелона, в котором везли из Ленинграда детей, что папа у нее — капитан второго ранга... А Татьяна молчала и старалась идти рядом с Черненко, словно ей было чего-то страшно. Может, темноты боялась...

Так в тот день и не устроили нигде учительницу и девчонок — сразу троих никто не брал, чтобы отдельно — они не хотели. Повел их Черненко к себе, хоть и маленькая у него изба: прихожая да передняя, да еще кухня. А у дяди Пети — жена и сын Алька. Как теперь они там шестеро помещаются — Федька даже представить не мог.

Федька останавливается возле вяза, смотрит на него, а сам прислушивается к робким, негромким звукам осеннего леса. На высоте двух метров вяз сделал эдакую загогулину вниз, а потом снова вверх. Федьке вдруг хочется залезть на вяз и посидеть в этом образовавшемся неизвестно как кресле, будто ему и не пятнадцать уж... Вот только винтовку деть некуда, не тащить же с собой на дерево! И на земле не оставишь... Интересно, однако, вырос вяз! Словно боролся он с ветром, с жарой, с морозом, а потом те одолели его, пригнули, хотели заставить вернуться в землю, но потом вяз собрался с силами и высвободился, как свеча, прянул в небо гордо и независимо...

Наверно, и с людьми так бывает. Эта мысль на секунду даже останавливает Федю. Перед ним, как в яви, возникает круглая нахальная физиономия Цыгана, того самого Цыгана, который месяца два назад приехал из Сталинграда и бесцеремонно объявил себя вожаком всей уличной братии. Откровенный карманник, Цыган нередко устраивал беспричинные драки, говорили, что в голенище сапога он носил финку.

Дорожка этого Цыгана и встретилась недавно с Фединой. Дядя Петя Черненко как-то сказал, когда они дежурили в отделении:

— Ты познакомился бы с Цыганом — ведь ровесник твой...

— Нашли вы мне компанию... — усмехнулся Федька.

Но знакомство все-таки состоялось. Федька возвращался вечером из кинотеатра и возле универмага увидел толпу подростков. Подошел. Каким же было его удивление, когда в центре круга он увидел Цыгана и своего младшего — на год моложе — братишку Костьку! Цыган крутил перед носом Костьки кулаком и грозил:

— Ты, падло, хочешь по шарам?

Федька, не раздумывая, ринулся сквозь стену окруживших зевак-парней.

— В чем дело? — надвинулся Федька на Цыгана. — Ты знаешь, что это — мой брат?! — яростно выдохнул он, словно Цыган должен знать, какой он — Федька — известный на улице человек и что трогать поэтому его брата — элементарная глупость и бесподобное кощунство.

Федька не думал ошарашивать хулигана, просто как-то так у него получилось. Ведь родного брата хотели обидеть! Но напор, ярость его словно вдруг подменили Цыгана. Он кисло усмехнулся и, заочно признавая значительность фигуры Федьки в уличном мире, примиряюще сказал:

— Откуда знать мне, что он твой брательник? У него на морде не написано.

— Ну, ты, короче с мордой! — не узнавая себя, снова поднапер Федька.

Потом они закурили, пацанва, жаждавшая увидеть драку, разочарованно разошлась. Ушел с приятелями и Костька.

После Федька удивлялся, как иногда можно познакомиться за один вечер и даже подружиться. Федька помнит, как допоздна бродили они с Цыганом в тот вечер по улицам и как туго, но раскрывался перед ним паренек в заношенной выгоревшей солдатской гимнастерке.

Узнал Федька, что живет Цыган на квартире, оказывается, совсем недалеко от него — Федьки, и что, кроме старой бабки, у него никого нет. Есть, конечно, отец, но он на фронте, а где точно — неизвестно.

И Федька тоже разоткровенничался. Провожали они друг друга от одного дома к другому раз пять и разошлись уже в полночь...

Федька оглядывает посеревший лес, ухмыляется одобрительно. Это он вспомнил, как милиционер Черненко сказал ему вчера: «А что если Цыгана — к нам, бригадмильцем?.. Вы же приятелями стали, говоришь...»

На этом месте Федькины размышления и были прерваны. Ему показалось (а может, не показалось?), что за кустами колючего дикого терна мелькнула тень. Да нет же!.. Какой дурак полезет сейчас сюда, в голый и скучный лес... А если это враг? Но Федька почему-то не принимал этого предположения, внутренне не принимал, потому что оно слишком серьезно. В кустах колючего терновника послышался треск. Он был не продолжителен: может, сук с дерева, что возвышается над кустами, обломился и упал...

Но треск повторился. Кто там? Что там? Федька судорожно сжимал винтовку в руках, не решаясь ни пойти к кустам, ни подать голос. Птица какая-нибудь, сова, может... А он орать начнет! Вот потеха будет!

Через кусты терновника, так густо разросшиеся, что даже, оголенные осенью, они были, словно стена, непроницаемы, Федька все же различил какую-то неясную тень. «Кажется, человек, — тревожно застучало сердце. — И чего-то качнулся, будто прячется». Федька, направив ствол винтовки в терновник, крикнул звонким от волнения голосом:

— Кто там?

Вопрос прозвучал как-то по-домашнему, как если бы Федька сидел дома и в дверь постучали, а он спросил: «Кто там?»

Тень перестала двигаться, но выпрямилась в полный рост. Наверно, Федькин домашний вопрос все же этого «кого-то» напугал, и наверное, своей неожиданностью.

— Стрелять буду, — дрогнувшим голосом крикнул Федька.

Он, конечно, совсем не готов стрелять в человека, и если сделает это — больше с испугу. Но Федька уже сказал страшные холодные слова. Промелькнуло в голове сомнение: «Не сумею выстрелить. В человека ведь». Да и стрелял он до того всего несколько раз, из мелкокалиберки. С военруком выходили за Песчанку, в степь, и стреляли. В консервную банку, на расстоянии пятидесяти метров. Один Толяй Зубанев умудрился попасть в цель, да сам преподаватель-военрук.

Федька щелкнул предохранителем.