С. Я. Эфрону

Ей повезло: ее натура,

Экстазом подвига объята,

С повышенной температурой

Позировала до заката.

В подушках на высоком ложе

Чеканный лоб был бел и гладок,

Прозрачно-матовая кожа

Светилась в груде медных складок.

Из мраморной единой глыбы

Черты, изваянные четко,

И носа тонкие изгибы,

И тяжесть губ, и подбородка,

Врезалась рама черных прядей

И брови в их змеином взлете,

И пальцы в движущемся ряде

На золотистом переплете.

И окаймлен лучистой чернью

Ресниц, изогнутых без меры,

И острых – на венец из терний –

Цвел взгляд цветком зелено-серым.

Извилисто певуч и длинен

Был весь разбег текучих линий,

И темный галстук посредине

Змеился лентой темно-синей.

И плед был на коленях согнут,

Напоминая зиму, город,

И был отвернут и отстегнут

Его рубашки белый ворот.

А сзади крупные нависли

Прозрачной парусины складки,

И в них сквозили чьи-то мысли

В неугомонном беспорядке,

Ветвей качающихся тени,

И море с нежной синевою,

И скал червонные ступени

За неподвижной головою.

Прославлены до апогея,

До мученической короны

И имя гордое – Сергея

И прозвища его – Эфрона.

Но вот теперь уносит море

Натуру моего портрета,

И тяжкое постигло горе

И живописца и поэта.

Из дневника 1913 года:

15 августа. ‹…› Уехали обормоты. Утром наскоро дописывала элегию Сереже, начатую накануне, но прерванную его появлением: он позвал меня провести вместе последний вечер.