Искусство и война

Я чувствую в себе необыкновенный подъем сил и энергии. Вся моя беда в том, что рядом с любовью к тебе идет и любовь к людям и потому все это осложняет мою работу. ‹…› Очень много людей обращаются ко мне за советом и с просьбами. Я не думаю, что эта моя деятельность могла бы приносить тебе горе и страдание. Благодаря встрече с тобой все развернулось и просветлело. В моей груди такой свет, который потушит только смерть.

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской. 22 февраля 1915

Первый год войны не ослабил ни светской, ни художественной жизни, напротив, придал ей новый импульс, направление движения и некоторую пафосность. В обеих столицах парад выставок, балов, лотерей, вечеров, где развлечение облечено в военную форму: война еще не стала ужасом, ее трагедии доходили до общественного сознания неспешно. Тем не менее искусство не желало молчать, и подобные благотворительные акции, во множестве проходившие в Москве и Петрограде, демонстрировали пылкий порыв, проявление гражданской позиции творческой интеллигенции, стремившейся посильным образом помочь жертвам войны и их семьям.

И все-таки проходившие в этот период выставки нельзя назвать концептуальными – в них принимали участие самые разные мастера и работы, а патриотический настрой компенсировал снисходительность выбора и художественную критику произведений.

Это давало повод к иронии. Так, собирая работы художников для благотворительной лотереи, руководство «Мира искусства» обратилось к М. Нахман с предложением участия. «Она смеется, – насмешничает и Оболенская, – что если теперь пожертвовать забракованные в прошлом году (все до одной ведь!) вещи, то им придется принять. Со мною они были последовательнее и ни о чем не просят, вероятно вычеркнули вон. А у меня-то как раз и был принят один этюд (твоя собственность)! Пожалуйста, пожертвуй его – вот ему достойное применение!»[170]

Константин Васильевич приглашен к участию в организации сразу нескольких выставочных проектов. Увлечен, но, умея трезво оценить каждый из них, порой недоволен случайностью отбора, отсутствием внутреннего содержания, а еще и плохой организацией, препонами чиновников, амбициями художников – всем тем, что неизбежно в той или иной мере сопутствует процессу создания любой выставки.

А они следуют одна за другой.

В октябре Кандауров занимается выставкой В. Д. Поленова в пользу раненых, в ноябре – декабре работает на выставке «Художники Москвы жертвам войны», в декабре – январе занят устройством экспозиции «Война и печать», также благотворительной, которая представляла печатную продукцию первых месяцев войны, в частности лубки. Попутно отметим, что аналогичная выставка, доход от которой поступил во Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам, состоящий под покровительством Великой Княгини Елизаветы Федоровны, прошла в Петрограде. На ней были представлены лубочные литографии издательства «Сегодняшний лубок», с которым сотрудничали Д. Бурлюк, А. Лентулов, В. Маяковский и другие художники авангарда – будущие экспоненты выставки «1915 год». 29 января в Москве открылась еще одна выставка – в пользу пострадавших от войны в Бельгии (там впервые немцы применили угарный газ), к которой также имел непосредственное отношение Константин Васильевич.

Свое любимое занятие он совмещает с работой в театре, валится с ног, а потому к известной краткости в письмах добавляется раздражение – от усталости. Но он счастлив. И тем, что востребован, и тем, что любим: «я вошел в храм любви и творчества».

План новой выставки, которую мечтает сделать сам и где будет представлено все молодое и свежее искусство времени, уже зреет в его голове.

Оболенская, избегавшая выставочной суеты и предпочитавшая замкнутый образ жизни, все же начинает выходить «в свет» и даже – выставляется у Е. Н. Добычиной, известной в Петербурге хозяйки салона-магазина, где проходили художественные выставки. Но недовольна – от застенчивости, от сомнения в собственных способностях, от неумения быть на виду. Впрочем, ее оценка выставки «В пользу лазарета деятелей искусства» может быть субъективной и еще по одной причине: она целиком «принадлежит» своему «маэстро».

Особенность общения Кандаурова и Оболенской на темы искусства состояла еще и в том, что один, как было сказано, не любил и не умел описывать сюжетов, историй, разговоров и раздумий о нем, а другая в художественных кругах Петрограда появлялась мало и не стремилась туда: «Я, деточка, ничего не знаю о “М<ире> Искусства”, – пишет Оболенская Кандаурову в ответ на его вопрос о разногласиях в стане соратников, – ведь живу как в берлоге и, вероятно, так никогда и не буду среди людей общего дела. А если воробей пролетит мимо окна, и то я, кажется, тебе пишу…»[171]

И все же выбранные места из их переписки позволяют заглянуть «за кулисы» известных выставок и составить пусть и очень беглую, но живую картинку повседневной и художественной жизни Москвы и Петрограда в первые месяцы военного времени.

18 сентября 1914. Петроград

Ю. Л. Оболенская – К. В. Кандаурову

‹…› Был у меня Смелов[172] из В.О.Х., они устраивают выставку с благотворительной целью. Я сказала ему, что наша группа распалась, но обещала поговорить с мужем Вари Топер[173] насчет ее посмертной выставки. После его ухода сшила солдатские штаны. Это уже третий экземпляр, и слава Богу, стало выходить порядочно. Вдруг откроется новый талант! Я ведь шью впервые в жизни. ‹…› Прочла сегодня статью Бенуа – он распалился на «Старые годы»[174], которые не выпустили №, находя, что теперь не до искусства. Он резонно говорит, что если искусство – ценности нашего духа и культуры – то за него и война ведется, а если оно забава, то не стоило им заниматься. Дело. Он говорит, что как раз время для №, посвящ<енного> тому, что мы потеряли от варварства немцев ‹…›[175].

10 октября 1914. Москва

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

‹…› Дорогая моя, как только вырву время, так я приеду к тебе хоть на один день. У меня выставка В. Д. Поленова из жизни Христа, но она еще не развешена, и духовная цензура говорит, что такой выставке теперь не время. Я не знаю, будет ли она развешена. Она в пользу раненых, и мои интересы не затронуты. ‹…›[176]

19 октября 1914. Петроград

Ю. Л. Оболенская – К. В. Кандаурову

‹…› Была вчера у Добычиной, она меня встретила с обидой: «Что же Вы это сами не приходили, ждете личного приглашения». Я дала ей старые пейзажи с «М<ира> И<скусства>» и три этюда этого лета, не нужные для будущей работы. С оценкой было преглупо: я сидела, как идиот, и в конце концов попросила ее посоветовать. Вероятно, она в душе смеялась. Но для меня такая пытка эти оценки и т. п. Я не умею найти соответствие между творчеством и деньгами. Было так глупо. ‹…›[177]

19 октября 1914. Москва

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

Моя дорогая!

Я не сержусь на тебя за Добычину, но надеюсь, что ты дала этюды из прошлого года. Новые этюды прошу не давать, т. к. по ним надо много работать. Относительно Пра я ничего не знаю. Откуда ты взяла, что я с ней разорвал отношения. Если я давно не был, то это только благодаря сильному упадку сил после экземы и постоянному бронхиту. Я стараюсь только выходить в театр или поблизости квартиры. Я слишком люблю Пра и Макса, чтобы рвать с ними дружбу и знакомство. Если буду здоров, то завтра же пойду к ней. ‹…› Напиши мне, от кого ты знаешь про Пра и меня. Я и в мыслях не имел ничего подобного. ‹…›[178]

20 октября 1914. Петроград

Ю. Л. Оболенская – К. В. Кандаурову

‹…› Радость моя, что же делать, я дала 3 новых этюда (не из тех, по кот<орым> задуманы работы). После выставки они, наверное, все вернутся домой; т<ак> ч<то> ради Бога извини; прежде ты говорил, не давать только винограда и красных закатов, я их и не дала. Пошли: один этюд, написанный для тебя; этюд с голубою полынью (кот<орый> кажется принадлежит тебе и конечно не продается) и горный пейзаж (первый); потом два прошлогодних. Меня очень беспокоит и мучает твое неудовольствие. Меня Д<обычина> застала врасплох ‹…› Меня все беспокоят этюды: ведь после тебя, которого дай Бог кончить к декабрю, у меня столь же длительный К. Ф. Богаевский; красный пейзаж, для которого все жду эскиза от милой капусты; одна работа, о которой я еще мало знаю и приведение в порядок двойного портрета. Неужели этого не хватит до возвращения тех этюдов! Меня очень утешает, что идея пейзажа в портрете тебе понравилась. Как хочется написать его получше. ‹…›[179]

2 ноября 1914. Петроград

Ю. Л. Оболенская – К. В. Кандаурову

‹…› Сегодня наконец удостоила своим посещением выставку Добычиной, после чего лежу (не от потрясающего впечатления, но от усталости). Выставка довольно пустая, и конечно, чувствуется, что устроитель ни аза не смыслит. Из нас крупные вещи у одной Лермонтовой. Они полны недостатков, но это большой талант. Досада берет, что нельзя хвалить, т. к. все сердит доморощенностью какой-то; и нельзя не удивляться дарованию. Вещи не нравятся, дарование большое, и не знаю – что же, в конце концов? Иванова[180] она развесила по разным комнатам, так что не найдешь. Из новых вещей у него 2 небольшие nature morte – камни и складки и 2) поверхность стола, лимон, апельсин, скомканный бумажный мешок и алые две складки – очень серьезная вещь. Но от Иванова хочется очень многого. В меня она ввесила ярко раскрашенный рисунок Кульбина – я не утерпела сказать – ну и соседа Вы мне закатили! А Лермонтова уже подала на нее в суд за не повешенную одну вещь, и Добычина горько жаловалась мне, говоря, что поседела с горя, и указывая на вполне черные свои волосы! Но я все же не понимаю – из-за чего тут судиться. Мой этюд с полынью («твой») она тоже не повесила, но очень хотела его оставить, а я его взяла домой. ‹…› Нет, я никогда не буду выставлять больше и не могу «раздать работ» – ведь их и нет, а то, что есть, в твоем распоряжении, и я бы хотела, если выставлять, то у тебя. ‹…›[181]

4 декабря 1914. Москва

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

‹…› Сегодня целый день работал на выставке «Художники жертвам войны». Выставка – сплошной базар. Кошмар из бездны бесплотных картин. Лучшее на ней – маленькая часть «Мира искусства» и «Бубновый валет». Об остальном и говорить страшно. Пришел домой с таким же чувством, как помнишь, с «весенней» в Академии. Я как-то раздваиваюсь, т. е. хочется все бросить и не смотреть на живопись или же самому начинать мазать. Все это очень странно, моя дорогая, но если могут все, то почему же и мне не портить холст и краски. ‹…›[182]

6 декабря 1914. Петроград

Ю. Л. Оболенская – К. В. Кандаурову

Милый мой дружочек, получила твое письмо, вернувшись с выставки ВОХ. ‹…› Меня заинтересовало посмотреть посмертную выставку нашей Вари, и вот ревела, конечно, на выставке, так плохи стали нервы, до глупости. Видно, что в ней был настоящий живописец, но все это не выразилось, не кончилось, ушло. Странно было видеть фотографию ее в лавровом венке – значит смерть, умерла – как-то не верится. ‹…› На выставке оказался еще страшно любопытный отдел детских рисунков, т. е. отчет одной ярославской школы для крестьянских мальчиков лет 11–12. Их преподаватель Матвеев, член ВОХ. Я не могу рассказать тебе, до чего талантливы эти дети: таких детских рисунков я не видала еще ‹…› Этюды с натуры и орнаменты этих детей очень определенны; но меня заинтересовали больше иллюстрации: Билибин и Ко какая бедность рядом с ними! Этот Матвеев говорит, что со всеми детьми может добиться таких результатов. Дай ему Бог. ‹…›[183]

О третьей выставке Внепартийного общества художников, где была развернута посмертная экспозиция Варвары Топер, известно немного и совсем ничего – о самой художнице, умершей летом 1914 года. «Помнишь, мы ехали с Сююрю в тот день, когда я узнала о ее смерти и о близкой смерти моей радости – небо было золотое, ты был около меня в последний раз» – в письме печальные строки усилены личным мотивом, что добавляет грусти. И словно спохватившись, Юлия Леонидовна скрывает переживаемое за курьезом, сообщая о том, что ее этюд, когда-то подаренный Варе, едва не продали как работу Топер, – доход от выставки шел в пользу Лазарета деятелей искусств.

Как понятно из письма, на той же выставке экспонировались так поразившие Оболенскую детские рисунки учеников Ярославской художественной мастерской под руководством «почти юноши» С. А. Матвеева[184], с которым она не преминула познакомиться, наговорив ему «всяких желаний». Не его ли пример, наряду с опытом школы Е. Н. Званцевой, оставался в памяти Юлии Леонидовны, когда ей самой пришлось искать учеников в голодной Москве, а в тридцатые годы искренне увлечься художественным обучением молодежи в Доме народного творчества? Педагогическая работа Юлии Леонидовны тридцатых годов – за рамками нашего повестования, отметим только, что она бережно хранила письма своих учеников, многие из которых писали ей с фронта уже другой войны…

7 декабря 1914. Москва

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

‹…› Все эти дни я возился с выставкой и устал. Следующая неделя у меня вся свободна, и я побываю у Пра. Видел у меня Сарьян твой большой Виноград, который ему очень понравился, но он сказал мне, что я подобрал неудачную раму. ‹…›[185]

17 декабря 1914. Москва

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

‹…› Сегодня ночью будем с Сарьяном устраивать Армянский рынок в Благородном собрании. Я рад тряхнуть стариной и поработать. Ты не беспокойся за меня. Это мое любимое дело. ‹…›[186]

3 января 1915. Москва

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

‹…› Сейчас занят устройством выставки современных лубков. Я ужасно рад этому делу. Я здоров, и ты не беспокойся за меня. ‹…›[187]

13 января 1915. Москва

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

‹…› Опять попал на устройство выставки. Выставка будет в пользу Бельгии, и участвуют «Мир Искус<ства>» и Союз. Настаивают на моем участии Гиршман, Трояновский, Бенуа и Грабарь. Я не мог отказать и согласился, тем более что Гиршман и Трояновский[188] доверяют 30 вещей Сомова. И заработать надо, т. к. они поставили условием мне заплатить. ‹…›[189]

24 января 1915. Москва

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

‹…› Я теперь вожусь с выставкой в пользу бельгийцев. Очень много возни с комитетом, т. к. они все путают и не знают, на что решить. Мне приходится им все подсказывать. Москвичи все почти обиделись и отказываются давать вещи. Комитет меня пригласил после посылки приглашений избранным ими художникам. Когда я прочел списки, то отметил тех, которые не будут участвовать, и всё выходит по-моему. Гиршман меня спрашивал, откуда вы все это так хорошо знаете, а я говорю, что это опыт многих лет. «Мир Искусства» устраивает свою выставку в Петрограде 1-го марта, и говорят, что секретарем будет Шухаев, а с Рабиновичем[190] у них нелады. ‹…› Я очень рад, что отказался мешаться в приглашения и в переговоры с художн<иками>. И слава Богу, т. к. уже начались обиды, а я стою в стороне. Выставка будет любопытная, т. к. участвует разношерстная компания. ‹…›[191]

27 января 1915. Москва

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

‹…› Много возни с выставкой, и время идет незаметно. Я рад, что скоро увидимся и поговорим на покое. Я люблю художников, но не выношу их взаимных отношений. Если бы все записать, то потомство пришло бы в ужас, составляя характеристики современных нам художников. К счастью, не записываю и все умрет со мной. ‹…›[192]