При Суслове цензура взяток не брала

А что бы мы хотели читать? Не догадываетесь? Да достаточно взять каталог новинок за последние 5 лет любого из западных издательств, печатающих книги на русском языке. О бестселлерах западной литературы я уже не говорю — нас десятилетиями «кормили» романами «прогрессивных» писателей Азии, Африки и Латинской Америки, а также опусами руководителей писательских союзов «братских социалистических стран». Прежде чем тянуться к западным авторитетам, нам бы своих услышать. Вот в каких выражениях начинает свою статью «Подвиг Василия Гроссмана» автор американской газеты «Новое русское слово» (15.10.1990) Мария Шнеерсон:

«Нынешний год — год круглых дат в жизни и судьбе Василия Семеновича Гроссмана. В 1990 году он мог бы отметить свое восьмидесятипятилетие. В 1990 году исполняется сорок лет с того дня, когда он приступил к созданию романа „Жизнь и судьба“; тридцать пять лет — с начала работы над повестью „Все течет“; тридцать лет — со времени окончания романа; двадцать лет — со времени выхода в свет повести „Все течет“ на Западе (изд. „Посев“); десять лет со дня первой публикации в Женеве „Жизни и судьбы“.

В 1990 году роман наконец-то напечатан без купюр, по рукописи, в которой сделана последняя авторская правка (Москва, „Книжная палата“, 1990). Это уже четвертое издание „Жизни и судьбы“ на родине писателя, если считать журнальную публикацию в „Октябре“, подвергшуюся значительным цензурным сокращениям (несколько позднее в „Октябре“ же опубликована и повесть „Все течет“).

Перечисленные даты сами по себе говорят о многом: о том, в какую страшную пору приступил писатель к созданию своей Главной книги; о том, что почти одновременно с нею создавалась повесть „Все течет“, где историософская и художественная концепция Гроссмана обнажены с предельной откровенностью; о том, что оба эти произведения долгие годы лежали в тайниках, хранимые друзьями писателя, прежде чем появились на Западе. На родине Гроссмана они смогли быть обнародованы лишь в общем потоке реабилитированных книг.

Судьба главной книги Гроссмана столь же уникальна, как и само это произведение. Заканчивая его, автор писал своему другу — поэту Семену Липкину, одному из тех, кто спас рукопись „Жизни и судьбы“: „Она осуществит себя помимо меня, раздельно от меня, меня уже может не быть“.

В феврале 1961 года у писателя произвели обыски, арестовали рукопись романа. Через год, видимо, под впечатлением XXII съезда, Гроссман обратился с письмом к Хрущеву. Там есть потрясающие строки: „Нет смысла, нет правды в (…) моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, ведь я ее написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее (…). Я по-прежнему считаю, что написал правду, что писал я ее, любя и жалея людей, веря в людей. Я прошу свободы моей книге“.

Ответом на письмо явилась встреча с Сусловым, который заявил: „… публикация этого произведения нанесет вред коммунизму, советской власти, советскому народу“. Даже вернуть рукопись автору советский идеолог счел опасным. Роман же, заключил он, если и будет когда-нибудь опубликован, то не ранее, чем через 200–300 лет: Суслов мнил, что его держава простоит века!

… По иронии судьбы через несколько лет клевреты Брежнева арестуют мемуары Хрущева: гонителю Гроссмана пришлось пережить то, на что он обрек одну из своих жертв (впрочем, масштабы тут, конечно, несоизмеримы!).

Трагическая участь романа века, каким поистине является „Жизнь и судьба“, стала не только личной трагедией автора. Прочитав „Жизнь и судьбу“ в октябре 1960 года, А.Твардовский был глубоко потрясен столь „необычным по силе искренности и правдивости произведением“. Он записал в дневнике: „Напечатать эту вещь (…) означало бы новый этап в литературе, возвращение ей подлинного значения правдивого свидетельства о жизни — означало бы огромный поворот во всей нашей зашедшей Бог весть в какие дебри лжи, условности и дубовой преднамеренности литературы. Но вряд ли это мыслимо“.

Наивно было бы сейчас гадать, как могла повлиять „Жизнь и судьба“ на развитие литературного процесса. Публикация этого произведения была абсолютно невозможной. Ведь „Жизнь и судьба“ касается не только темы лагерей и репрессий. В романе проводится откровенная параллель между национал-социалистическим и коммунистическим вариантами фашизма; обнажаются пороки тоталитарного строя, по самой сути своей враждебного человеческой личности. Гроссман создает картину растленного общества, парализованного страхом: пригвождает к позорному столбу представителей „нового класса“: рисует драматические сцены уничтожения крестьянства в пору коллективизации. В этой великой книге ставятся кардинальные философские вопросы, и решение их не имеет ничего общего с марксистской идеологией. „Жизнь и судьба“ создана рукою гениального мастера, мыслителя, исследователя и провидца. Суслов был прав: советскому строю она наносит сокрушительный удар.

„Это из тех книг, — писал Твардовский, — по прочтении которых чувствуешь день за днем, что что-то в тебе и с тобой совершилось серьезное, что это какой-то этап в развитии твоего сознания“. Но роман увидел свет на родине писателя лишь тогда, когда уже многое было открыто и пережито. Читатель восьмидесятых годов, впервые с ним знакомясь, не мог испытать того, что испытал Твардовский в шестидесятом году.

Значит ли это, что роман Гроссмана появился слишком поздно и для наших дней устарел? Конечно, нет! Есть книги-однодневки, книги, где отражена лишь злоба дня. Они перестают волновать последующие поколения, даже если написаны талантливо. И есть книги, созданные на века, ибо в них, наряду со злобой дня, звучат вневременные, общечеловеческие темы, живут созданные мастерами бессмертные типы. „Жизнь и судьба“ принадлежит к числу именно таких произведений искусства.

Размышляя о романе Гроссмана, нельзя забывать, когда, в каких условиях он рождался. Самое создание его явилось подвигом, совершить который мог лишь человек редкой духовной силы.

Когда думаешь о подвиге Гроссмана, невольно вспоминаешь подвиг Солженицына. Дело не в том, конечно, чей гений выше, чей подвиг значительнее. Гроссману не суждено было сыграть такую роль, которую играл и играет Солженицын в литературной и общественной жизни нашего времени. Оба писателя шли к правде разными путями. Но в чем-то их судьбы и творения перекликаются.

В те годы, когда Гроссман писал „Жизнь и судьбу“, „подпольный писатель“ Солженицын начал работать над романом „В круге первом“, создал повесть „Щ-54“ („Один день Ивана Денисовича“); в те же годы были задуманы „Раковый корпус“ и „Архипелаг ГУЛАГ“. И если вглядеться в создаваемое одновременно обоими писателями, поразит сходство мотивов, тем, трактовки явлений, при всем глубоком различии творческой индивидуальности, миросозерцания, общественного темперамента.

Жизнь и судьба обоих писателей сложилась по-разному. Солженицын, который в начале своей деятельности, будучи „подпольным писателем“, обрекал себя на „пожизненное молчание“, вскоре заговорил громовым голосом и услышан был во всем мире. Молчание на долгие годы и после смерти стало уделом Гроссмана. Но судьба его заставляет вспомнить слова Солженицына. В пору „подпольного писательства“ автор „Ивана Денисовича“ был убежден, что не он один работает в подполье. „Что десятков несколько нас таких — замкнутых упорных одиночек, рассыпанных по Руси, и каждый пишет по чести и совести то, что знает о нашем времени и что есть главная правда (…). А вот придет пора — и все мы разом выступим из глуби моря, как Тридцать Три богатыря, — и так восстановится великая наша литература“. Солженицын думал, однако, что „это лишь посмертный символ будет (…). Что это будут лишь наши книги, сохраненные верностью и хитростью друзей, а не сами мы, не наши тела: сами мы прежде того умрем“. К великому счастью, по отношению к себе Солженицын ошибался. По отношению к Гроссману пророчество его сбылось…»

Книги Гроссмана и Солженицына, Сахарова и Пастернака надо было изучать в советской школе. Но нам это пока не грозит, так как труды этих великих сынов нашего отечества недоступны народу так же, как и Библия. Последняя продается по цене не менее половины средней месячной пенсий. Такие же огромные деньги надо выкладывать на черном рынке за любой том вышепоименованных писателей. О Сахарове речь не идет — основные книги его жизни, в том числе и его изданные во всем мире мемуары, отдельными изданиями в СССР не выходили. Негласный запрет упоминать в советской прессе и на телевидении имя Андрея Дмитриевича Сахарова существовал в течение трехчетырех лет после освобождения в 1986 году этого Нобелевского лауреата из семилетней ссылки в Горьком. Только после смерти академика Сахарова в декабре 1989 года советские газеты оказались полны ссылок на его фамилию, но при жизни он ни разу не удостоился про странного интервью ни в советской официальной прессе, ни тем более на Центральном телевидении.

«Бумаги, знаете ли, нет», — отвечал бойкий советский правительственный чиновник любому журналисту, который в духе нашей гласности интересовался планами книгоиздания в СССР. Если уж очень припирало, чтобы сохранить лицо, власти решались на публикацию, но в сокращенном виде и малым тиражом. Например, в таком усеченном варианте в московском издательстве «Наука» начали в 1990 году выпуск в свет в СССР изданного за рубежом пятитомника «Очерки русской смуты» — записок русского генерала, одного из активнейших участников «белого движения» и гражданской войны в России Антона Ивановича Деникина.

История советского государства пока еще не издана в СССР — имеется в виду честно написанная история, без умышленных фальсификаций. А так, суррогатов хватает с избытком; каждый новый генеральный секретарь КПСС заказывал написание «новой истории» государства, под себя, так сказать. Первая историография второй мировой войны была создана, ну конечно же, для возвеличивания роли «гениального вождя и отца народов товарища Сталина». Вторая… послушаем лучше самого популярного польского фантаста и футуролога Станислава Лема («Литературная газета», 14.11.1990):

«В свое время, еще в 50-х годах, я подписался на Большую Советскую Энциклопедию. Когда пришел том на букву „Б“ со статьей „Берия“, поступило уведомление, чтобы я вырезал статью „Берия“ и вставил „Берингов пролив“. Я взял эту энциклопедию и отнес в антиквариат. Пусть издатели сами занимаются этой операцией с ножницами. Потом были изданы 6 томов „Великой Отечественной войны Советского Союза“. Ну, знаете эти сказки, которые там были про Хрущева… Взяв издание, я опять отправился к букинистам. На память оставив себе только 6-й том. Затем 12-томное издание о войне, где полководец — Брежнев.

Теперь я открываю для себя совершенно новую историю войны! Как у вас, так и у нас в ужасном положении находится учащаяся молодежь. Для нее не успевают написать и напечатать настоящие книги по истории».

К 50-летию Победы над гитлеровским фашизмом в СССР обещали издать очередную, теперь уже 10-томную историю войны. В этих томах, конечно же, не будет больше ориентации на полководческий гений Сталина, Хрущева, Брежнева. Но и толка тоже не будет, так как основная масса архивов в СССР попрежнему была засекречена и, соответственно, не отразилась бы в новом 10-томнике. Не случайно газета «Известия» (19.11.1990) предложила прекратить подготовку очередного (четвертого?) варианта переписывания истории Великой Отечественной войны; взамен начать публикацию для ученых неизвестных до сих пор документов того периода, а для молодежи, лишенной даже учебника истории (в 1989-90 годах на всей территории СССР были отменены в школах и вузах экзамены по истории СССР), написать и из дать пару-другую честных книг о второй мировой войне.

Летом 1991 года, когда была готова первая книга 10-томной Истории Великой Отечественной войны, созданной под руководством Дмитрия Антоновича Волкогонова, разразился скандал. Генерал-полковник, доктор философских и доктор исторических наук, известный всем в стране историк, видный либеральный центрист в Верховном Совете СССР Волкогонов, занимавший и прежде в Советской Армии самые высокие посты, оказался в одночасье уволенным с должностей начальника Института военной истории МО СССР и руководителя авторского коллектива очередной, десятитомной истории последней Отечественной войны. Как топтали маршалы, «верные ленинцы», а точнее будет сказано — сталинисты, своего коллегу. И все за то, что первый том, охвативший период нашей истории до (!) 22 июня 1941 го да, был написан честно; Волкогонов, один из немногих в СССР, может быть, и единственный среди ученых, имел доступ к нужным архивам и использовал при составлении первого тома многие неизвестные документы. В отличие от коллег-перестройщиков, Волкогонов усматривает корень зла не в личности Сталина, а в системе, установленной Лениным. Интересно, увидит ли свет уже готовый первый том после краха военно-фашистского путча в августе 1991 года?

В июне 1991 года в СССР вышла первая серьезная книга об афганской войне: «Вторжение. Неизвестные страницы необъявленной войны». Ее авторы Давид Гай и Владимир Снегирев, известные журналисты, на собственной шкуре, так сказать, убедились, что наша агрессия в Афганистане была и преступлением, и политической ошибкой — и опубликовали честную книгу. А это у нас пока еще (!) событие. Вот Воениздат, к примеру, не может предложить ничего достойного внимания, разве что дневник участника обороны Порт-Артура в 1905 году, записки и письма Кутузова, Суворова, Румянцева. В мае 1991 года еще сдали в набор книгу воспоминаний командующего 40-й армией в Афганистане Б.Громова… Но мощности Воениздата не простаивают.

Номер «Московских новостей» от 18 августа 1991 года (за несколько часов до путча) вышел с обращением по поводу одной возмутительной книги Воениздата, изданной миллионным (!) тиражом; таких тиражей удостаивались у нас пока только те, кто ругал А. Сахарова и А.Солженицына, да и то в «застойный период»:

«Увидела свет брошюра В.М.Острецова „Черная сотня и красная сотня“ (М., Воениздат, 1991, редактор Ю.Н.Лубченков). Содержание брошюры сводится к восхвалению правых черносотенных партий и обществ, действовавших в России в начале XX века, — Союза русского народа, Русского собрания и др. Эти организации характеризуются автором как „подлинно массовые“, возникшие в результате „самостийного порыва“ и к тому же сосредоточившие в себе „лучшие интеллектуальные силы страны“.

Мы вынуждены констатировать, что издательство, подведомственное Министерству обороны СССР, массовым тиражом (1 млн. экземпляров) выпускает в свет публикацию с открытой пропагандой национальной розни в форме антисемитизма. Приведем некоторые примеры. Автор утверждает, что евреям присуще „особое неприятие коренных начал русского народа“, явившееся источником „жестокости даже в теориях“. С пренебрежением к исторической правде еврейские погромы, устраивавшиеся черносотенцами, описываются как столкновения между „леворадикалами“, „боевиками из Бунда“ — и „возмущенными русскими людьми“, как „защита русским народом своего национального государства“. В этом духе, в частности, интерпретируется известный белостокский погром 1906 г.

Полагаем, что подобное издание способствует углублению межнациональной напряженности в нашей стране, увеличению потока эмигрантов, опасающихся за свою безопасность. Книга В.М.Острецова, с нашей точки зрения, наносит ущерб престижу МО СССР; публикации такого рода дезориентируют советскую и международную общественность относительно задач и содержания политработы в Советской Армии.

Мы предлагаем Министерству обороны СССР выяснить обстоятельства, при которых публикация В.М.Острецова могла увидеть свет, и сообщить о них общественности. Мы предлагаем также Прокуратуре СССР определить соответствие данного издания действующему законодательству.

Депутатские запросы были направлены нами министру обороны СССР Дмитрию Язову и Генеральному прокурору СССР Николаю Трубину.

Народные депутаты РСФСР: Олег Басилашвили, Анатолий Беляев, Сергей Ковалев, Михаил Молоствов, Галина Старовойтова, Михаил Толстой».

В декабре 1990 года в московском роскошном здании штаб-квартиры АПН (ИАН) состоялась презентация книги (таких приемов удостаивались в СССР не более десятка книг в год) шефа спецслужб бывшей ГДР Маркуса Вольфа, 33 года наводившего страх на своих соотечественников. Родившийся и выросший в Москве, на Арбате, престарелый Миша вновь попал к нам и жил у нас до сентября 1991 года. Ордер на его арест давно уже был выписан в ФРГ. Бумага для Мишиных трудов, как видим, нашлась.

Но для некоторых книг бумагу в СССР искать никто не осмеливался. Не были изданы в СССР отдельной книгой мемуары Хрущева и Сахарова. В нашей открытой печати не появилось до сих пор советологических трудов Збигнева Бжезинского, Ричарда Пайпса, Элен Карер д'Анкосс.

Хватит того, что просто иногда стали упоминать у нас изданные на Западе книги бывших советских граждан, приговоренных в СССР к смертной казни за измену Родине: В.Кравченко, В.Кривицкого, Ю.Носенко, Н.Хохлова, О.Пеньковского, А.Шевченко, О.Гордиев ского, С. Левченко и многих, многих других. Подобные книги, как правило, очень интересны и поучительны для советского человека.

В 1990 году осмелились у нас издать книгу некоего Б.Носика о Кравченко, но не саму книгу Виктора Андреевича Кравченко «Я вы брал свободу». Этот советский инженер, оставшийся в 1944 г. в США в ходе командировки, не только написал свою знаменитую книгу, которую американцы тут же раскупили в количестве 4 миллионов (!) экземпляров, но и выиграл судебный процесс против обвинившей его в плагиате и фальсификации коммунистической парижской газеты «Лэтр франсэз» с ее единомышленниками Пьером Куртадом, Андре Вюрмсером, великим ЖолиоКюри, Роже Гароди, д'Астье де ля Виже ри. Им в подмогу Сталин прислал в Париж группу «свидетелей», но расходы не окупились. Книга В.Кравченко после этого была переведе на на два десятка языков, только во Франции было продано 400 тыс. экземпляров.

В 1990–1991 годах бестселлером во всех странах Запада была толстенная документальная книга «КГБ изнутри», написанная бывшим разведчиком, полковником и перебежчиком Олегом Гордиевским в соавторстве с англичанином Кристофером Эндрю. Не было, наверное, на Западе газеты или журнала, не упомянувших труд Гордиевского изложением или цитированием любопытных пассажей о подвигах КГБ эпохи Брежнева-Горбачева. Один пофамильный перечень нынешних советских резидентов за границей чего стоит. На русском читать Гордиевского нам пока не грозит.

Газета «Вечерний Тбилиси» (31.1.1991) сообщила, что советско-американское издательство «Спринт» отказалось печатать на русском языке (это после заключения договора и осуществленного набора текста всей книги) 200-страничное расследование грузинского журналиста Ираклия Гоциридзе о трагедии 9 апреля 1989 года в Тбилиси. Он произвел собственное журналистское расследование кровавого разгона демонстрантов, встречался с Шеварднадзе, Язовым, Яковлевым, Лигачевым, написал свою версию событий и издал ее на грузинском языке. На русском языке в Москве многие издательства охотно соглашались и затем внезапно отказывались иметь дело с автором. Дело осложнилось после отставки Э.Шеварднадзе, который официально покровительствовал Ираклию Гоциридзе в написании этой книги. Гоциридзе, рядовой редактор тбилисской киностудии, известный в прошлом журналист, уже вошел в историю как человек, сумевший впервые в СССР провести собственное независимое журналистское расследование не административного, не уголовного, а крупнейшего политического преступления, совершенного с одобрения высочайших государственных инстанций.

Так и не были изданы в СССР отдельными массовыми изданиями «Зияющие высоты» А.Зиновьева, «Остров Крым» В.Аксенова. То, что издается, — по цене малодоступно. К примеру, в конце 1990 года можно было купить с уличных лотков в Москве книги Авторханова, Аллилуевой, Тополя. Первый известен своими блестяще написанными историческими исследованиями, дочь Сталина — достаточно тусклыми воспоминаниями о своем отце. Совместная с Ф.Незнанским книга Э.Тополя «Журналист для Брежнева» издана никому не известным издательством тиражом 500 тысяч (!) экземпляров по 15 рублей (по действовавшим до 1991 года стандартам цена, указанная на обложке, была завышена в 15–25 раз). Но зато какая книга — ни одной фальшивой ноты, преувеличения, вымысла или неправдоподобия, гротеска даже нет. Только одна чистая правда о нравах в наших прессе, цензуре, милиции, КГБ, психушках, тюрьмах, обыденной жизни, партийных органах и в преступном мире.

В феврале 1991 года в СССР не по очень дорогой цене моментально разошелся полумиллионный тираж отечественного издания книги Владимира Войновича «Москва 2042». 10 лет назад Войнович, отталкиваясь от брежневской реальности, решил перенести своего героя на 60 лет вперед; но кто мог знать, что сроки его фантастического прогноза исполнятся так скоро и с таким неправдоподобным ускорением и зловещая романная действительность будет восприниматься сегодняшним читателем едва ли не как повесть о его жизни?

По данным «Литературной газеты» (9.1.1991), 86 процентов населения СССР если что-то и читают, то лишь газеты и «тонкие» журналы, вроде «Работницы» или «Крокодила». Приводятся данные по двум стандартным показателям, принятым в мировой практике: первый — число названий книг и брошюр, издаваемых за год на языке основной национальности в расчете на 1 млн. коренного населения (без него трудно сравнивать мощность книгоиздания больших и малых стран). Второй — число книг, выпущенных на языке коренной национальности на одного человека. Если первый показатель говорит о степени культурного разнообразия, свободе выхода нового к читателю, то второй свидетельствует о доступности тиражируемых идей и текстов.

В 1966–1988 гг. эстонский показатель первого рода был равен 1322 (один из самых высоких в мире, где первенство в данном отношении принадлежит скандинавским странам); литовский — 769,5; латвийский — 690,9; русский — 331,8 (в РСФСР), 454,9 (в целом по Союзу); грузинский — 443,6; киргизский — 201,5; молдавский — 181,6; армянский — 161; азербайджанский — 148,5; туркменский — 141,5; таджикский — 128,7; узбекский — 113,4; белорусский — 42,7; украинский — 42.

По числу книг (экземпляров) на одного русского в РСФСР приходится 12,7 экземпляра (в целом по Союзу — 14,4); эстонца — 12,2; латыша — 8,7; литовца — 7,5; грузина — 5,4; молдаванина — 2,8; узбека — 2,8; туркмена — 2,2; казаха — 2,1; таджика — 2,1; азербайджанца — 2; армянина — 1,9; украинца — 1,9; киргиза — 1,7; белоруса — 0,8.

Умеющий читать цифры поймет, какие напряжения скрыты за ними, какие процессы насильственной ассимиляции и русификации или, напротив, национального возрождения выражают «сухие» индексы национального книгоиздания.

Не случайно поэтому, что наиболее сильно сопротивление тоталитаризму именно в Прибалтике, где общий культурный и материальный уровень жизни много выше среднего по Союзу. Соответственно, и плотность сети периодики, а также уровень подписки вдвое выше.

Приходишь к неутешительному выводу: выбираться из ямы, в которой оказалась страна, предстоит уже другому поколению, более образованному, менее забитому, чем нынешнее. Нам нужно «долгое дыхание».

На Западе Россию называют иногда страной нереализующейся модернизации, имея в виду периодически возобновляемые судорожные попытки стать одной из цивилизованных стран мира. Шесть лет перестройки, проектов реформ говорят о том, что демократические идеи попросту плохо понимаются и с трудом усваиваются из-за бедности, истощенности культурного слоя. Мы — общество «социальных второгодников» и рискуем (в случае правого переворота) стать «страной дураков».

В СССР проживало 150 этносов. Книги же выпускались на 73 языках, в том числе лишь на 9 языках 22 малочисленных народов. Причина проста: неприбыльно. Да и политика такая была. Украинцев даже, к примеру, хотели в Кремле целиком перевести на рельсы русскоязычия и изъять украинский язык из употребления практически полностью. Что уж там говорить о малых нациях.

Есть и другая проблема, о которой уже выше говорилось. Газета «Правительственный вестник» (№ б, 1991) со ссылкой на Институт книги Госкомпечати СССР писала, что черным книжным рынком вынужден пользоваться каждый шестой житель страны. Денежные фонды библиотек остались на прежнем уровне, а даже официальные цены на книги выросли за последние десять лет в 3–4 раза. В массовые библиотеки поступает только 8 процентов от общего тиража книг, а их заказы на художественную и детскую литературу удовлетворяются менее чем на треть, на книги же повышенного спроса и того меньше — лишь на 7-10 процентов. Отсюда и печальный итог: число не читающей молодежи растет.

Мне вот только одно не ясно. Когда же поймут те, кто должны были бы это понять, что советские дети автоматически превращаются в поколение, которое не любит, не умеет и не хочет читать? На Западе хоть телевидение многопрограммное есть, видео, индустрия развлечений, игрушки, наконец. У наших детей нет ничего. А теперь вот и книги детские исчезли, даже те незамысловатые, что были. Православная церковь в Киеве объявила в ноябре 1990 года о начале подписки на 12-томную книжную серию «Памятники богословской мысли». За более чем 6000 страниц международная христианская благотворительно просветительская ассоциация «Путь к истине» запросила с православных 130 рублей (деньги вперед, только вперед). Подписчики, возможно, и получат, как обещали церковные издатели, свои 12 томов. А в том же 1990 году за тонюсенькую «Библию для детей» (великолепно иллюстрированную, изданную за границей) у московских спекулянтов приходится платить 85 рублей.

Спасибо, как говорится, отцу Питириму, многолетнему председателю Издательского отдела Московского Патриархата, народному депутату СССР. Чего он только у себя не публиковал по линии миротворчества церкви, Советского комитета защиты мира, фондов всяких. Но богослужебных книг массовыми (не научными, подарочными и т. д.) тиражами К.В.Нечаев не издавал. Любая Библия, которую можно купить за немалые деньги в каждой русской церкви, печаталась на русском языке в Брюсселе либо Париже, либо Стокгольме. Книги эти были присланы нам в подарок и даже на их титульном листе написано «Не для продажи». Ну кто сегодня будет утверждать, что деятельность отца Питирима когда-либо не устраивала высшее руководство КПСС и КГБ СССР? Этот архиепископ был скорее не отцом нашим духовным, а верным сыном родной партии.

В Советском Союзе у детей никогда не было интересных учебников. Составляли эти миллионнотиражные книги не писатели, не ученые, а просто чиновники от педагогики; вот и получался скучный, а местами и весьма пошлый текст, написанный малопонятным канцелярским суконным языком с размытыми картинками на желтой газетной бумаге. История, география, литература, природоведение, иностранный язык, отраженные в этих насквозь лживых и неумных антиучебниках, конечно же, навсегда отбивали у большинства детей интерес к гуманитарным сферам. Смирились мы с этим, как и свыклись с тем, что в каждом классе советской школы сидит по 30–40 человек.

С 1988 года не кончается переоборудование московского издательства «Просвещение», ведущего производителя школьных учебников в России. В соответствии с подписанным на очень высоком уровне контрактом американская фирма «Интерконцепс» поставила компьютеры и начала обучение персонала издательства «Просвещение». Учебники стало возможным делать во много раз быстрее, чем прежде, на пути от стола автора до парты ученика. Как вдруг Внешэкономбанк СССР отказался от данного ему Госпланом СССР поручения выплатить американцам почти миллион долларов за уже поставленное оборудование. По словам «МК» (4.6.1991), тот же Внешэкономбанк точно так же сорвал давно заключенный и утвержденный во всех наших верхах контракт издательства «Просвещение» с немецкой фирмой «Цимекс». Не смотря на три правительственных поручения за полгода, банк отказался платить за уже напечатанные в ФРГ учебники. Немцы приостановили отгрузку нам учебников и лишь после долгих переговоров и криков бедной советской души согласились отнести долг СССР на счет гуманитарной помощи.

Мы и сегодня еще живем по законам Зазеркалья, страны чудес. Книги у нас не столько продают, издают, читают, сколько достают, перепродают, арестовывают, прячут, запрещают, вкладывают в них свой капитал. Еще их… выставляют, экспонируют на выставках, а потом пишут об этом во всех газетах и показывают некоторые обложки по телевидению. «Халва, халва, халва», — но ведь от повтора этого слова во рту слаще не станет.

«ИМКА-пресс» известно во всем мире как старейшее русское издательство за рубежом. Основано оно было в 1921 году в Праге, с 1925-го да находится в Париже, а в сентябре 1990 года удостоилось выставки своих книг в залах Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы — по инициативе Книжной палаты СССР и при участии издательства «Художественная литература». Устроителям выставки было разрешено завезти в СССР 40 тысяч экземпляров различных книг «ИМКА-пресс» на русском языке, которые после окончания выставки были распроданы всем желающим, а частично переданы в библиотеки.

В декабре 1989 года в той же московской ВГБИЛ было выставлено на всеобщее обозрение 250 наименований духовной литературы на русском языке, в феврале 1990 года можно было полюбоваться там же на 300 томов еврейской религиозной литературы на русском языке. И в том и другом случае книги никому не продавались, на руки читателям не выдавались, но было обещано открыть со временем в данной библиотеке зал религиозной литературы, первый в Советском Союзе. Боже мой, как ликовала наша пресса от этого торжественного чая с «сахаром вприглядку». Ведь, как признавала газета «Известия» (2.4.1990) в заметке об очередной выставке в Ленинграде книг и периодики на русском языке зарубежных издательств, «большинство произведений В.Войновича, А.Зиновьева, В.Ключевского, Л.Копелева, Н.Бердяева и еще нескольких десятков „нежелательных“ авторов до сих пор еще не вышли из спецхранов». Да и сами эти зарубежные издательства руководитель КГБ В.Крючков в публичных речах называл центрами «империалистической, враждебной пропаганды, подрываю щей устои социализма».

Умные все-таки люди сидели у нас на самом верху и занимали ключевые посты на поприще защиты коммунистической идеологии. Путем несложных манипуляций они умудрились кое-что показывать с экрана телевидения, кое-кого отпускать на все четыре стороны, насыщать рынок спорным В.Пикулем и восхитительным М.Булгаковым, а А. Солженицына и порнографические газетки продавать на черном рынке. Печатались интервью — пространные, но очень осторожные, — с членами редколлегий таких антисоветских, признанных во всем мире изданий, как парижская газета «Русская мысль» («ЛГ», 18.7.1990), западногерманский журнал «Грани» (несколько сот экземпляров журнала, который издательство «Посев» распространяло в СССР по подписке, регулярно застревали на советской таможне) и даже ежемесячный журнал правительства США «Проблемы коммунизма» («Огонек», № 52,1990).

А почему бы и нет? Издали же у нас в 1990 году сборник официальных речей Р.Рейгана. И даже автобиографию Дж. Буша — промелькнув красивой обложкой с экранов телевизоров, эта книга кудато исчезла, не попав даже на черный рынок. Печатали же довольно часто в «Правде», «Известиях» и в годы «застоя» застольные речи западных руководителей на приемах в Москве.

Перестройщики советского социализма не замедлили записать в ряд выдающихся наших достижений то, что Сахаров поддержал Горбачева, а Солженицын дал разрешение на публикацию осенью 1990 года в советских газетах своего письма «Как нам обустроить Россию». Так что зарабатывать очки в глазах зарубежного общественного мнения и, на худой конец, собственной отечественной интеллигенции — почему нет?

Главное, что поговорили, высказались и даже, возможно, заболтали острую тему. Мандельштам, Гумилев, Ахматова и опять Мандельштам, Гумилев, Ахматова, Цветаева, Пастернак. Лет 30–50 тому назад, несмотря на массовое уничтожение и изгнание интеллигенции — советских граждан, способных и желающих воспринять слово великих своих русских современников, было куда больше, чем сейчас. Сегодня образованных людей в СССР меньше, чем прежде. Меньше, чем прежде, наблюдается тяга людей к божьему или просто правдивому слову. Многие радуются наступившей теперь очередной оттепели. Кто уж будет требовать большего?

Интересные мысли на этот счет содержатся в статье известного советского диссидента (еще в 197 году он сидел в ГУЛАГе за свои политические убеждения) в «Литературной газете» (23.5.1990). Статья эта была отмечена всеми основными органами мировой печати, потому что фактически впервые на страницах официальной московской прессы было дозволено заметить устами Феликса Светова, что рассветлишь недавно забрезжил, первые лучи солнца светят, но не греют, до воли еще далеко, тысячи диссидентов помилованы, а не реабилитированы (т. е. до сих пор остаются преступниками в глазах режима), государство стало поддерживать не столько церковь, сколько послушную ему церковную иерархию. В общем, не нравилась Ф.Светову перестройка, так как слишком нерешительно прокладывала она путь к подлинной свободе. Вот отрывок из статьи Ф.Светова «Вольному воля..».:

«И, наконец, литература — самая заметная „удача“ перестройки. Что она сегодня такое? Нельзя не радоваться тиражам прежде запретных книг, они и писались для того, чтобы быть прочитанными на родине. Но нельзя забывать и о том, что на Западе они хорошо известны, как правило, не единожды переведены, и у них уже своя судьба. Думаю, их публикация спустя 20, 30, 50, а то и 70 лет после их написания делает сегодняшнюю жизнь этих книг непростой, а порой неестественной. Во всяком случае, вписаться в текущий литературный процесс они никак не могут, остаются ему совершенно чуждыми, а громогласные риторические заявления о единстве русской культуры „там“ и „тут“ приводят вовсе к нелепостям: Платонов и Трифонов, М.Кольцов и Мандельштам, Ахматова и Синявский, Войнович и Замятин, Пастернак и Рыбаков… Вкручивая эти несовместимые книги в единую „мясорубку“ и выпуская полученный „фарш“ гигантскими тиражами, гласность превращает литературный процесс в нечто невообразимое: можно ли было печатать „Реквием“ Ахматовой в одном номере журнала „Октябрь“ с очередным клеветническим сочинением Н.Н.Яковлева? Но они были напечатаны рядом, под одной обложкой! Постыдная попытка в советскую литературу включить шедевры русской культуры XX века вместе с трагическими судьбами их авторов; насильственная их интеграция в официальную культуру и есть свидетельство уродства и неестественности сегодняшнего литературного процесса. Вчера еще гонимая культура, выброшенная на рынок перестройки, парадоксальным образом становится „уцененным товаром“, экспонатом музея, перестает влиять на умы.

В этом смысле, как, впрочем, и в любом другом, самым интересным остается феномен Солженицына. Нет сомнения, что и тут попытка „вкрутить“ его книги в ту же самую „мясорубку“, „перемолоть“ и „Архипелаг ГУЛАГ“, представив его неким „историческим сочинением“, повествованием о явлениях давно изжитых, а само его издание — свидетельством „нового мышления“. За спиной же „Архипелага“ спрятать реальные, еще живые психушки, зоны, нереабилитированных узников совести, ст. 64 и 70, процветающие репрессивные органы с их „чистыми руками“… Но „Архипелаг“ не из тех книг, которые можно бросить на „рынок“, рассчитывая получить нечто, — это наша общая судьба, это приговор режиму.

Томас Манн писал после войны из Калифорнии в Германию кому-то из своих корреспондентов или коллег, приглашавших его принять участие в их тогдашней „перестройке“, что ловит себя на том, что не в состоянии понять, как в те годы замечательные музыканты могли в берлинских концертных залах исполнять Вагнера и как меломаны могли эту музыку слушать. Я и до сих пор ловлю себя на том же самом: книги, вышедшие у нас в последние десятилетия, без различия дарований их авторов, объединяет нечто общее — они или откровенно лживы, или полны изящных намеков, или молчат о том, о чем русский писатель молчать не смеет. Я не в состоянии отличить их друг от друга.

Еще несколько лет назад самиздат, начатый в 60-е годы романами Солженицына, печатал и печатал „Реквием“, „Собачье сердце“, Платонова, Волошина, Шаламова и Мандельштама. Он был жалок рядом со стотысячными тиражами Трифонова и Айтматова, тут же переводившимися и восхищавшими Запад. Он был нелеп — его гонорары исчислялись лагерными сроками от трех до десяти лет. Сегодня бескорыстие самиздата называют тщеславием: не взяли талантом — возьмем шумом, сенсацией. Тщеславие, разумеется, корысть. Но, думаю, это говорят те, кто не знает, что такое тюрьма.

Подлинная литература чужда любому политиканству, она неспособна с ним соединяться. Мертвое не соединяется с живым. Можно сказать более жестко: ночь после битвы принадлежит мародерам».

Статья Ф.Светова взывает к совести людской. Морали должен быть возвращен приоритет в политике и во всех людских деяниях. Тяжелым оказалось наше пробуждение после летаргии совести.