Человек на фоне ковенского гетто (Тамара и Виктор Лазерсоны)
…Проклинает и плачет дневник,
Ах, порой проявляет усталость…
Он души моей детской двойник,
И в нем жизнь, угасая, осталась.
Т.Лазерсон
1
«– Это надо делать уже сейчас…» – сказал папаша Зелинский.
«Пиши дневник. Мы живем в интересное историческое время», – как бы вторил ему отец Тамары.
Каунасский дневник Тамары Лазерсон (1929–2015), как и приближающиеся к нему по стилю записки ее брата Виктора (1927–1980)[266], – это классический случай восторженного отклика впечатлительной души еврейского подростка на зов и погудку исторического универсума.
Но всякий дневник – это еще и сугубо интимный жест, не только запись вчера или только что пережитого или увиденного, но еще и откровенное письмо самому себе и одновременно кому-то, кто когда-нибудь его найдет, откроет, прочтет и, возможно, оценит.
За редкими исключениями Тамара Лазерсон писала в дневник каждый день. Сначала – коротко, фиксируя одни только факты (вплоть до цен на продукты или на дрова) и, изредка, эмоции, но со временем факты перестали удовлетворять и записи ее стали расти. Дневник стал ее самым верным другом, общаться с которым переросло даже не в привычку – в потребность. Часто она и обращалась к нему как к другу, на «ты», а уходя в укрытие и не имея возможности взять его с собой, Тамара, как с другом, с ним и попрощалась. А когда дневник, полгода пролежав в земле (куда в жестяной коробке его закопал брат), снова лег в ее руки, как ни в чем не бывало она раскрыла его на пустой странице и… продолжила записи!
А как же иначе?..
2
Книга Тамары и Виктора Лазерсонов, ядром которой является «Дневник Тамары», содержит ценнейший исторический материал о Каунасском гетто, но, конечно, не заменяет собой его историю. Знание ее основных вех поможет читателю лучше сориентироваться в самом дневнике[267].
Каунас был оставлен Красной армией 23 июня 1941 года и освобожден только 1 августа 1944 года, так что время, проведенное его жителями под гитлеровской оккупацией, наверное, одно из самых долгих: 1135 дней.
Лишь очень немногие (наверное, сотни) из 33 тысяч евреев[268], проживавших в начале 1941 года в Каунасе и составлявших пятую часть населения города, успели эвакуироваться в первые два дня войны. Часть из них (наверное, десятки) так и не успела вырваться из немецких тисков (вся Литва была занята уже к 30 июня) и вернулась; еще часть (тоже десятки) погибла под бомбежками.
Уже вечером 23 июня власть в Каунасе захватили «литовские партизаны» Фронта литовских активистов. Полковник Юргис Бобялис, провозгласивший себя в эту ночь военным комендантом Каунаса и Каунасского уезда, был оставлен в этом качестве и прибывшими назавтра немцами, сместившими его с должности 24 июля (литовская военная комендатура действовала дольше – лишь в начале октября 1941 года она была официально подчинена немецким властям). С 24 июня в городе началась «охота» на не успевших эвакуироваться коммунистов и советских работников: их отправляли в центральную тюрьму на ул. Мицкявичюса, и среди арестованных были, разумеется, и евреи. Однако массовых убийств и погромов именно евреев в первый день еще не было.
Они начались назавтра – с прибытием в Каунас, практически вместе с войсками, подразделений немецкой полиции безопасности и СД: в Каунасе орудовало айнзатцкомандо 1«б» под началом оберштурмфюрера СС Эриха Эрлингера (уже 2 июля его сменил штандартенфюрер СС Карл Егер).
Но свои немецкие руки Эрлингер, Егер и Шталекер (командир айнзатцгруппы А) в Каунасе поберегли: миссию погромщиков и палачей евреев тут охотно переняли литовцы.
Самые крупные погромы произошли 25–26 июня в Вилиямполе, пригороде Каунаса с преобладанием еврейского населения: «литовские партизаны» врывались в еврейские жилища, без разбора убивали евреев (кровавый итог – около 600 трупов) и грабили их имущество. 27 июня 1941 года в самом центре Каунаса, на проспекте Витаутаса, всего в 200 м от штаба 16-й немецкой армии «партизаны» зверски убили несколько десятков схваченных ими мужчин-евреев железными ломами. Эта первая погромная волна продолжалась до 29 июня: за пятеро суток город недосчитался 3800 евреев, или больше, чем каждого десятого.
В начале июля 1941 года, когда городская тюрьма переполнилась, начались систематические расстрелы евреев-заложников в VII форте. Непосредственными исполнителями были две роты 1-го литовского полицейского батальона. Между 4 и 11 июля, в несколько присестов, было ликвидировано еще около 4 тыс. каунасских евреев: одним из них, по всей видимости, был комсомолец Рудик Лазерсон, старший брат Тамары. В итоге за первые две-три недели община потеряла около 7800 человек, или почти четверть своих членов. Ни в каком другом крупном оккупированном городе экзекуции не носили столь стремительного и столь массового характера!
7 июля, то есть в самый разгар расстрелов, Егер назначил первый юденрат во главе с д-ром Григорием Вольфом (вскоре его заменил избранный 4 августа д-р Эльханан Элькес). Всем оставшихся в живых евреям приказали между 15 июля и 15 августа переселиться в Вилиямполь, где было организовано гетто, с востока и юго-востока оконтуренное рекой Нерис (Вилия). С собой разрешалось взять только одежду и посуду, а оставленное в еврейских квартирах имущество перешло в ведение городского самоуправления. Начиная с 12 июля все евреи должны были носить на левой стороне груди желтую звезду, а с 28 июля им запрещалось и ходить по тротуарам, посещать места общественного отдыха и пользоваться общественным транспортом. Евреям, бежавшим из города, возвращаться в него тоже запрещалось.
Когда в конце июля 1941 года Каунас вошел в состав Рейхскомиссариата «Остланд», власть в городе перешла от военных в руки гражданской немецкой администрации. Вплоть до осени 1943 года все вопросы, связанные с евреями (управление гетто, еврейское имущество, рабочая сила) находились в ведении городского комиссара. Им был оберфюрер СС Ганс Крамер, а его адъютант, оберштурмфюрер СС Фритц Йордан, фактически был комендантом гетто.
15 августа гетто «закупорили»: его периметр был обнесен колючей проволокой и охранялся снаружи немецкими и литовскими (рота Национал-социалистического моторизованного корпуса) полицейскими, располагавшимися через каждые 100–200 м. Комендатура находилась за пределами гетто на ул. Веленос, комендантом охраны был немец Вилли Козловски.
В 350 домах гетто, на территории в 2 км2, было расселено около 30 тыс. чел., на каждого приходилось около 6 м2 жилой площади (в т. ч. 3,5 м2 полезной). Территориально оно было разбито на два района – «Большое гетто» и «Малое гетто», соединенные мостом через улицу Панеряй. Не было в них ни канализации, ни водопровода, ни поликлиники, ни бани.
Жизнь в гетто осложнялась запретами: без специальных разрешений узникам запрещалось выходить в город, вносить в него продукты и торговать ими, покупать и читать газеты, слушать радио, посылать письма, общаться с арийцами и военнопленными, рожать детей и т. д. В первые месяцы очень сложной была продовольственная проблема: продукты распределялись между узниками юденратом. Еженедельная норма одного человека составляла 700 г хлеба, 125 г муки, 125 г мяса (чаще всего лошадиного) и эрзац-кофе. Это заставляло узников рисковать и проносить купленные или обмененные в городе товары.
После месячной паузы, связанной с организацией гетто, уничтожение еврейского населения Каунаса продолжилось. 18 августа юденрат получил приказ Йордана собрать интеллигентов-мужчин, якобы, для работы в городском архиве: рассчитывая на приемлемый характер работы и лучшую оплату, многие интеллигенты пришли добровольно. Однако всех их, 534 еврея, вывезли на IV форт и расстреляли. 26 сентября – в ответ на покушение на Козловски – полицейские провели облаву на улицах Ариогалос и Велионос: 1608 захваченных евреев – в основном, пожилых, больных и детей увезли на IV форт и расстреляли.
В октябре 1941 года массовые расстрелы были перенесены на IX форт. 4 октября здесь было убито 1845 евреев – все поголовно обитатели «Малого гетто», кроме ремесленников и специалистов, имевших так называемые «Удостоверения Йордана», но включая больных и врачей инфекционной больницы. Самая большая – и не только в Каунасе, но и в Литве – акция уничтожения евреев была произведена 28–29 октября. В первый из этих дней, в 6 часов утра всех жителей гетто выстроили на площади Демократов в десять колонн. В первой и второй – семьи членов юденрата и полицейских, в третьей – семьи работников администрации гетто, в остальных – все остальные. Первые две колонны были пропущены беспрепятственно, а начиная с третьей – пошла «классическая» селекция: нетрудоспособные – направо (для расстрела), остальные – налево. Около 9200 тысяч старых, больных и физически слабых, а также детей были переведены под охраной на территорию бывшего «Малого гетто», откуда назавтра их доставили в IX форт, где для них уже были вырыты траншеи. Расстрельная команда – 1-й полицейский батальон под командованием и при участии немцев. Спастись удалось только одному мальчику – Юделю Бейлесу. В гетто оставалось всего около 17 тыс. евреев, не было ни одной семьи, которая бы не потеряла своих близких.
После «Большой акции» и вплоть до 26 марта 1944 года массовые расстрелы каунасских евреев не проводились. Но сами расстрелы на IX форте продолжались: 25 и 29 ноября 1941 года там нашли свою смерть еще 4934 еврея, но на сей раз не из Каунаса, а депортированные из Берлина, Франкфурта, Бреслау и Вены.
Осенью 1941 года в гетто была создана еврейская администрация – так называемое самоуправление под руководством юденрата. Важнейшим из его отделов был тот, что ведал распределением рабочей силы и организовывал отправку евреев на разные работы по указанию властей. Именно с трудовым использованием связывались надежды на выживание: пока немцам нужна еврейская рабочая сила, они не будут ее ликвидировать. Самым важным объектом, где использовались еврейские рабочие, сначала было строительство военного аэродрома в Алексотасе, где работали сотни евреев. Тысячи евреев-ремесленников работали в полутора сотнях мастерских в гетто и вне гетто, причем портные и прачки выполняли заказы вермахта. Летом 1942 года для еврейских бригад, работавших за пределами гетто, были созданы рабочие лагеря, чтобы не ходить каждый день из гетто на работу и обратно. Такие лагеря были созданы в г. Ионава (ок. 100 чел.), Палемонас (больше 100), Кедайняй (250–300), Кайшядоряй (300), Бабтай (ок. 1500).
С самого начала гетто особую роль в его жизни играла еврейская полиция. Ее начальником был член юденрата М. Копельман, а его заместителем капитан М. Брамсон. В полицию принимались молодые и здоровые мужчины, служившие в армии: число полицейских выросло от 60 до 220–230. Большинство евреев были недовольны своими полицейскими, часто избивавшими узников, отбиравшими у них продтовары у ворот, бравшими взятки. 27 марта 1944 года гестапо обвинило полицию гетто в связях с советскими партизанами и содействии побегам узников: на IX форте каждого полицейского допрашивал лично обершарфюрер СС Бруно Китель, палач Вильнюсского гетто в сентябре 1943 года: 34 полицейских не вернулись в гетто, а из остальных организовали «Службу порядка» (около 40 чел., начальник Бенно Липцер). Служба порядка действовала до ликвидации гетто. Полиция гетто должна была исполнять приказы оккупационной власти и юденрата.
После «Большой акции» в гетто, естественно, возникли и первые группы сопротивления, представляющие различные еврейские политические движения довоенной Литвы. Коммунистические и просоветские группы были объединены в единый орган сопротивления – «Антифашистскую Боевую Организацию» (АБО), руководителями которой стали Х. Елин и Дм. Гельперн. Они были связаны с партизанскими отрядами, перейти к которым и воевать против немцев в их рядах и было одной из главных задач этого крыла: удачи чередовались с провалами, но примерно 250 подпольщиков попали в леса и около 100 из них погибли в боях.
Чуть позже – весной 1942 года – в гетто организовалось и сионистское подполье. Различные группы («Иргун», «Бейтар», «Хашомер хацаир», «Гахалуц» и др.) создали руководящий центр – МАЦОК (Центр сионистов Вилиямполе Каунас). В «Бейтаре» и в «Иргуне» состояли и Виктор с Тамарой Лазерсоны, храня эту принадлежность в глубокой тайне друг от друга. В целом для сионистского подполья главным была не вооруженная борьба, не саботаж и диверсии, а сохранение, так сказать, генофонда и еврейской самоидентификации, а также – вопреки всему – подготовка к будущей жизни в Палестине. Части сионистской молодежи этого казалось слишком мало, они хотели вооруженной борьбы и искали контакт с партизанами в лесах. Весной 1943 года оба крыла подпольщиков установили связи и друг с другом.
21 июня 1943 года Гиммлер приказал командиру СС и полиции Остланда Фридриху Еккельну реорганизовать не позднее 1 августа все гетто Остланда в концлагеря («казернирунг», или «перевод на казарменное положение», как это называется в дневнике Тамары). Но в Каунасском гетто это произошло даже не в сентябре 1943 года, как пишет А.Бубнис, а в ноябре.
Контроль над гетто перешел от комиссара города как представителя гражданской администрации в руки СС, последним комендантом гетто-концлагеря был назначен оберштурмбаннфюрер СС Вильгельм Гекке. Евреям более не разрешалось работать за пределами лагеря; около 3000 из них вывезли 26 октября 1943 года в рабочие лагеря в Эстонии. Контроль над евреями еще больше ужесточился. Число еврейских рабочих бригад было сокращено с 93 до 44. Евреи должны были работать только в изолированных лагерях, около 4 тыс. чел. – в двух лагерях: Алексотас и Шанчяй – переодели в полосатую одежду. В Вилиямполе осталось ок. 8 тыс. узников, большая часть их работала в мастерских. При этом прекратили свою деятельность юденрат и самоуправление.
Утром 26 марта 1944 года, когда взрослое работоспособное население работало, в гетто прибыли эсэсовцы и украинские полицейские. Они заходили в дома и выволакивали детей и нетрудоспособных. Набралось около 1700 чел., примерно 800 из них расстреляли на IX форте, остальных вывезли в неизвестном направлении (предположительно в лагеря смерти Аушвиц и Майданек). Было арестовано и 130 еврейских полицейских, 34 из них расстреляны.
7 апреля, не сказав никому ни слова – даже брату, Тамара благополучно совершила побег из гетто и шагнула в свою новую литовскую жизнь, под защиту хуторского убежища. До ликвидации гетто оставалось всего два месяца…
Ликвидация началась 5 июля 1944 года, в связи с приближением фронта.
Командовал, как и в Вильнюсе, Китель. Мужчин отделили от женщин с уцелевшими детьми, и всех депортировали в концлагеря: мужчин, и среди них отца Тамары, в Дахау, а женщин, и в их числе ее мать, – в Штутхоф. Первую партию – 1200 женщин – вывезли 8 июля водным путем, остальных – поездом: 10 июля – 2500 мужчин, 12 июля – около 2000 женщин (вместе с узниками Шяуляйского гетто) и 13 июля – еще 900 человек.
Около 2000 каунасских евреев строили в Дахау подземный авиационный завод. Каждый день умирало по несколько человек, но особенно большая смертность была в октябре-ноябре 1944 года: среди умерших тогда и бывший председатель юденрата Элькес, а профессор Лазерсон, отец Тамары, умер 6 декабря. Когда 30 апреля 1945 года Дахау освободили американские войска, среди уцелевших узников было и около 1000 каунасских евреев (около 100 из них вернулись в Литву, большинство осталось на Западе).
Женские партии из Каунаса прибыли в Штутгоф, соответственно, 19 и 26 июля. Когда приблизился фронт, немцы эвакуировали и их (на баржах, на запад через Балтийское море). Лишь немногие еврейки из Каунасского гетто дожили до дня своего освобождения англичанами возле г. Нойштат. Доктора Регины Лазерсон, матери Тамары, не было среди них: заразившись тифом, она умерла в лагерной больничке в самом начале 1945 года.
Часть узников Каунасского гетто при его ликвидации спряталась в опустевших зданиях, и для их выявления или уничтожения начались поджоги и подрывы зданий: единственным уцелевшим зданием была тюрьма. Около 1000 евреев погибли, но 300–400 узников спаслись. Пожары продолжались до 29 июля, а 1 августа Каунас освободила Красная армия. Регистрация уцелевших зафиксировала 634 еврея.
До войны, напомним, их в Каунасе было не менее 33 тысяч.
3
Без тени преувеличения: 13—15-летняя девочка – настоящий хронист Каунасского гетто! Многие исторические свидетельства «Дневника Тамары» и ее автокомментарии (в тексте, в предисловии, в очерках) поистине уникальны. Не сомневаюсь, что сообщаемым ею фактам еще предстоит отразиться в будущих обобщениях.
В нынешних, например, я не нашел сведений о покушении Наума Мекка на коменданта 16 ноября 1942 года и о его публичной казни через два дня (зрелище виселицы и «живой» смерти глубоко поразили тогда Тамару: с той поры размышления о жизни и смерти, о хрупкости первой и о неотвратимости второй – постоянный мотив ее дневника).
Ценные подробности сообщает она и о своем «соседе» – композиторе Эдвине Гайсте, одном из наиболее известных узников Каунасского гетто. Не выдержав разлуки с любимой женой, он попросился обратно к ней – в гетто, и судьбе было угодно, чтобы 3 декабря 1942 года их поселили именно в доме на Гриняус, 7, где жили Лазерсоны. Имя Гайста не раз встречается на страницах дневника: и то, как он и его муза выведены в очерке Тамары «Сара, Ганс и гестапо», выглядит во многом достовернее, нежели в заметках о музыканте, дружно указывающих, например, в качестве даты его смерти 10 декабря 1942 года. В свете дневников Тамары ее следует отодвинуть на самый конец месяца и года.
Крайне интересно сообщение о «лжекараимстве» (семьи Румшисских) как средстве спасения от общей гибели (не сработало). Этот нечастый способ практиковался именно в Литве, где караимов было даже больше, чем в Крыму. Или о мобилизации литовского и польского гражданского населения Каунаса – очевидно, что на принудительные работы в Германию: эта кампания живо напомнила ей о советских депортациях из Литвы в 1941 году[269].
Не лежат на поверхности и сведения о депортации трехсот каунасских евреев в Ригу во второй половине октября 1942 года. Евреи уже хорошо понимали, что разница между депортацией и экзекуцией была условной и уж во всяком случае временно2й, что депортация – это отложенная экзекуция: «Так уезжают люди из жизни и, как овечки, все еще с надеждой, въезжают в ворота смерти…» (30.11.1943).
Тамара неоднократно упоминает «отправку в Ригу», точнее, преломление слухов о ней. Сам по себе слух об этом (впервые – 13.10.1942) никаких страхов в себе не нес, потому что предстоящая депортация в Ригу была уже не первой[270]. Но добровольцев было недостаточно, не говоря уже о доверии к немецким обещаниям, и людей начали буквально ловить на улицах, нагнетая страх и панику (17.10.1942).
Опасаясь облав, люди перестали выходить на работу. С каждым днем положение только ухудшалось: «Тревожные дни. Опять оханье, плач. Опять разделяют семьи, отделяют мужчин от женщин. Прямо страшно, что здесь творится. Мы живем недалеко от кутузки, откуда раздаются душераздирающие крики младенцев. Никто из отправляемых в Ригу не надеется возвратиться, так же как и мы не надеемся когда-либо их увидеть. Однако нужного числа людей (300) все еще нет. Дело в том, что многих освобождают по протекции, а на их место ищут других. (Сказка без конца)» (18.10.1942).
Запись за 19 октября 1942 года четко показывает новое качество в сознании обитателей гетто: словосочетание «отправка в Ригу» здесь впервые вытесняется одним-единственным словом: «Рига», – и этим лингвистическим интегралом выражено очень многое. Все уже воспринимают отправку в Ригу не иначе как смертельную западню, а тех, кто попадет в роковые «триста» депортируемых, – как отдаваемые на заклание жертвы. Каждый стремится избежать этой участи и каждый что-то уже предпринял для этого, одновременно обрабатывая свою совесть на тот случай, если преуспеет в хлопотах.
«Рига» как аббревиатура всей акции (22.10.1941 она взята в кавычки и в дневнике) стала страшной угрозой, от которой сердце уходит в пятки и от которой хочется как можно скорей отрешиться: «Каждую ночь новые облавы – все из-за Риги. Большинство семей забирают вместе с младенцами и стариками. Ах, чтобы, наконец, уехала эта Рига. Уже и проверка у ворот стала очень строгой. Ничего не дают пронести, всех пугают Ригой. Поэтому в бригады идут мало людей. В нашей бригаде вместо 100 сегодня было лишь 20 женщин» (19.10.1942).
В следующей записи – откровенное сообщение о готовности всех вздохнуть с облегчением после того, когда «рижан» увезут (своего рода самопримирение с совестью из-за того, что ты здесь, а они там): «Наконец-то завтра отправляют «Ригу». Все вздохнули с облегчением» (22.10.1942).
И вот «Риги» уже действительно нет в гетто: «В гетто паника утихла – «Уехала Рига». Снова сможем некоторое время спокойно пожить, пока опять что-нибудь не произойдет» (23.10.1942).
«Рига», однако, не уехала сама, «Ригу» насильственно увезли – и не известно, на работу ли, расправу или смерть. А оставшиеся, правда, смогут еще некоторое время «спокойно пожить», постепенно и вовсе вытравляя из сознания страшную память о «Риге». И чем, в сущности, это отличается от универсального блатного закона: «Умри ты сегодня, а я завтра»?
Маленькая девочка невольно заглянула на дно взрослого человеческого сознания и – невольно – запротоколировала жестокий рост эгоистического кристалла – на самой грани жизни и смерти. Она не отшатнулась и не ужаснулась увиденному только лишь потому, что не могла его осознать.
Ее старший брат, столкнувшись с тем же самым, тоже зафиксировал эту же бездну, но успел устыдиться и поймать себя на этом стыде – словно сделал себе прививку от подлости. Вот цитата из его описания «Большой акции» 28 октября 1941 года:
«Доносился крик. Я заметил, как к нашим рядам прибилась женщина с двумя детьми на руках. Видимо, она удачно перебежала и теперь кротко улыбалась спасенному сокровищу.
Шел разговор о том, что полиция гетто старается помочь людям попасть на хорошую сторону. Не слишком ли много людей окажется на “хорошей стороне” и не возьмутся ли за нас вторично? Господи, какие это жуткие мысли! В какое ничтожество можно превратиться в часы таких испытаний, когда ты молод, неопытен и не знаешь жизни».
28 октября 1942 года, первую в годовщину тех событий, отозвалась на них и враз повзрослевшая за предыдущие недели Тамара: «Годовщина[271]. Нет! Не верится, что так скоро, словно мгновение ока, может промчаться год. Печальная годовщина. Но нельзя жаловаться. Я почти рада, что все это было в прошлом году, что уже произошло то, что должно было произойти. Правда, мы не можем знать, что ждет нас в будущем, но об этом лучше не думать, братцы. Пусть свершится то, что неизбежно, а пока мы довольны куском сухого хлеба и теплой кроватью. Ко дню годовщины сочинила стихотворение “28 Октября”».
В субботний день 1 января нового 1944 года она, собрав все известные ей лично преступления гитлеровцев в кулак, обрушилась на только что завершившийся Старый год с гневной и обличительной отповедью:
«Первое января – новая страница в нашей жизни. Рассвело новогоднее утро. Завершилась летопись старого года, заполненная страданиями и слезами. Перевернута последняя страница, полная горя. Все жестокие события, вся пролитая кровь невинно загубленных жертв – все в ней отмечено и Тебе, 1943-й год, придется ответить перед судом Божьим и выдать виновных. На страницах истории будешь Ты, 1943-й, отмечен как самый кровавый и жестокий год для еврейского народа. Что хорошего принес Ты? Ничего, ничего! Зато плохого так много! Уже с самого начала Твоей власти, еще при царствовании молоденького января, какие акции совершал в Вильнюсе? А? Признайся! Что с Гайстами сделал? А когда вывозили людей в Кедайняй? Скажи! Когда продавали русских детей? Когда отправляли в Кайшядорис, разрывая семьи пополам? А страшная черная туча “казернирунг”, которая – то приближаясь, то удаляясь, – только издевалась над бедными страдающими людьми. Когда погиб Савицкас? Вспомни, 26 октября – самый страшный день изо всех дней, за этот один день будь Ты проклят! Три тысячи людей были вырваны из гетто и отправлены куда-то в холод и грязь в чужой Эстонский край. Сироты! Последние искры большого костра! Они гниют далеко от семей, братьев, друзей! Из наших “иргуним” ты вырвал многих нужных, дорогих друзей, товарищей по общей идее. Опять в Марьямполе 300 человек. За Гекке тоже Тебя надо “благодарить” и за два акта “казернирунг”?» (1.1.1944).
4
Мелькают в дневнике и отзвуки событий на фронтах (Сталинград, Марокко, Великие Луки и т. д.), иногда даже анекдоты: «Немцы уже устали стоять у Сталинграда. Гетто призывает жертвовать стулья, чтобы они могли там посидеть (один из новейших анекдотов)» (14.11.1942).
Интересны не только факты, но и оценки Тамары, вомногом, разумеется, очень детские. Евреи, ловко проносящие в гетто продукты (и она сама в том числе!) представляются ей героями: «…Даже имея при себе пять килограммов, ухитряются “чисто” пройти проверку. Вот это народ! Такой народ никогда не погибнет. Для него не существуют никакие приказания, никакие запреты. Наш народ никогда не будет соблюдать такие запреты. Поэтому он всегда будет существовать и не даст себя уничтожить» (21.9.1942[272]). И Тамара права: они и были героями, рисковавшими всем лишь бы поддержать близких.
Другая запись поражает своей темой: еврейская девочка в гетто, не знающая, останется в живых завтра или нет, дополнительно страдает еще и от того, что у нее отнято такое само собой разумеющееся и насущное – элементарную и счастливую возможность учиться: «Открылась старая рана – начался учебный год. Больно мне, очень больно, что еще один год пропадает. Но ничего не поделаешь. Утешаю себя, чем только могу» (21.9.1942). И спустя еще год с лишним: «Казис в шестом классе. Еще два года, и он кончает. Словно ножом укололо в сердце. А что будет со мной? Кем я стану? Открылась старая рана – учеба, учеба… Три потерянных года. О, Боже! Вспомнилось прошлое. Класс за классом я поднималась все выше и выше, но вдруг – стоп, препятствие, и уже три года я не учусь. Трудно утешить себя. Но только не убивайте, не губите меня. Я еще достигну своего!» (5.12.1943).
Одно обстоятельство нуждается в пояснении, а именно конфессиональная принадлежность Тамары и ее семьи. И Иом-кипур с Пуримом, и сочельник с Пасхой и Днем Трех Волхвов упоминаются в дневнике почти на равных. Может даже сложиться впечатление, что она и ее родители – не просто ассимилированные еврейские интеллигенты, но еще и конвертиты, обращенные в христианство «выкресты».
Но это, как выяснилось при подготовке книги, не так. Правда, сама Тамара, под влиянием литовки-домработницы, бравшей ее, маленькую, с собою в костел, действительно одно время думала креститься и уж, по крайней мере, эмоционально и положительно относилась к католичеству. Но это было до гетто, гетто же, как она написала в одном из писем, быстро «рассеяло светлый миф о христианстве».
Католичество же осталось далеко позади, как сакральное воспоминание:
«Посоветуй мне хотя бы ты, Иисус, когда-то я так тебя любила!» (5.12.1943). А в сочельник того же года она решительно провела черту: «Их праздник, не наш, их Иисус родился, наш Спаситель еще должен родиться. Они не соблюдают десяти Божьих заповедей, они не любят брата своего, как себя, – они убивают нас. Вы славите Иисуса ради праздника, ради водки, но не выполняете заповедей. Вы не любите своего Иисуса. И он проклял вас, и мы проклинаем вас – будьте прокляты вовеки!!» (24.12.1943).
Именно в гетто у Тамары пробудилось еврейское национальное самосознание, но не религиозное, а языковое: она начала учить – и успешно – еврейский язык, причем не идиш, который она худо-бедно знала, а именно иврит! В свои 13–15 лет она записывала и фольклор гетто (на идише): «Собираю творчество гетто, очень красивые песни» (28.12.1942). Бесспорно, это явление той же природы, что и тяга к дневнику.
Семья Тамары была светской и не блюла ритус иудаизма. Зато отец был убежден в том, что прежде всего надо хорошо знать язык и обычаи того народа, среди которого живешь. И эта концепция, как подчеркивала Тамара, имея в виду колоссальную помощь со стороны стольких литовцев, «сыграла не последнюю роль, в том, что мы с Витей выжили».
Впрочем, серьезный вклад в выживание вносила и банальная коррумпированность властей. Не раз поминает Тамара так называемый «Витамин “П”», то есть подкуп и протекцию, которые помогли ее отцу и обеспечить сына необходимым для передвижения удостоверением, и вызволить дочь из геттовской кутузки.
Особо хочется сказать о самом светлом и трепетном, что бывает в жизни каждого человека, – о любви. Дневник Тамары невольно приоткрывает и эту часть ее жизни – трогательную историю ее детской любви к Казису (Казимиру) З., литовцу, сочинителю, как и она, стихов и, кстати, одному из тех, кто подбирал для нее спасительное убежище. Их роман в редких касибах[273], написанных молоком, протекал бурно и порождал, как и полагается, стихи с обеих сторон.
Спустя 60 лет Тамара вновь обратилась к нему в стихах: «Вспоминаю любовь свою детскую / Ты мне письма писал молоком, / Чтобы злая овчарка немецкая / Не смогла разобраться ни в чем. // Что случилось с тобой? Я не знаю: / Иль погиб, иль остался ты жив? / Только с грустью весной вспоминаю – / Нежной дружбы прекрасный мотив»
5
Тема детской неразделенной любви и одиночества – лейтмотив и знаменитого дневника немецкой еврейской девочки Анны Франк из Амстердама. Просто поразительно, сколько удивительных совпадений между этими двумя дневниками и их авторами!
В июне 1942 года, когда Анна принялась за свой, обеим девочкам было по 13 лет. Обе спасались от гестапо или СС в тайниках (Анну схватили, и, в конце концов, она погибла в привилегированном концлагере, а Тамару не схватили, и она уцелела), обе вспоминали в дневниках о погибшей, наверное, подруге и очень совестились, обе очень хорошо учились и много читали, обе ссорились с мамами и даже дневники свои писали обе классными ручками, подаренными, каждой – отцом, на день рождения.
Дневник Анны Франк начинается 12 июня 1942 года и заканчивается 4 августа 1944 года, а дневник Тамары Лазерсон – начинается 13 сентября 1942-го (несохранившаяся его часть – и вовсе в 1941-го) и кончается аж в 1946 году.
«Дневнику Анны Франк» суждено было стать своего рода логотипом Холокоста, символом глобальной трагедии, пропущенной через переживания маленькой девочки. Тем поразительнее в этом дневнике то, что добрая его половина – начиная примерно с середины 1943 года и до середины 1944 года, – почти что отрешена от Холокоста, свободна от его бремени и коннотаций.
Природа берет свое, и прежде всего – это дневник вслушивающейся в себя чуткой девочки периода полового созревания, то есть сугубо личный документ (отчего ее отец при публикации и испытывал огромные трудности и даже подвергал печатный текст цензуре) и уже во вторую очередь – историческое свидетельство.
Анна Франк с самого начала обращается к своему дневнику, как к живому существу, призванному стать ее alter ego и заменить ей друга, с которым она – в своем навязанном в укрытии одиночестве – могла бы состоять в диалоге. Очень скоро это перестало ее удовлетворять, и она перешла к вымышленному адресату, подменяющему собой дневник, – к «Китти», антропоморфной версии «друга-дневника». Тем самым она как бы вступила в литературную игру и начала лепить литературное произведение определенного жанра, все более и более удаляясь от органического жанра дневника.
Многих персонажей дневника, своих соседей, например, Анна дает под вымышленными именами, и это дань не только конспирации. Она не устояла перед соблазном охудожествления, и недаром у дневника появились свои «редакции», над которыми автор специально «работала».
Да и постоянного дневникового горения, зуда каждодневных записей у нее решительно нет. Вот их коротенький календарь: в 1942 году, начиная с 12 июня, – всего шесть записей[274], или меньше одной в месяц, в 1943 году – пять[275], или меньше одной в два месяца и в 1944 году, вплоть до 4 августа, – 14 записей[276], или по полторы в месяц.
Несопоставимы и жизненные условия Тамары и Анны. Положение и возможности директора акционерного общества Франка в Амстердаме и профессора Владимира Лазерсона в Каунасе были несоизмеримыми. Первый устроил своей семье комфортабельное убежище в самом центре Амстердама, под самым носом у гестапо, – в задней, выходящей во двор, части того дома, в лицевой части которого размещался офис его фирмы. Анна и в укрытии и вплоть до последнего дня провела свою жизнь в относительных просторе и роскоши, продолжая предвкушать накануне своего дня рождения, что же ей подарят родители, сестра, «соседи» и т. д. Голод, холод, физический принудительный труд были ей в укрытии незнакомы.
Семья профессора Лазерсона проживала в гетто с первого дня его основания, успев обменять просторный особняк в центре Каунаса на маленький 4-комнатный домик в Большом гетто: постепенно их уплотнили до одной-единственной комнаты. На работы она ходила все два с половиной года, проведенные в гетто, и однажды даже угодила в кутузку – внутригеттовскую тюрьму. Тамарино укрытие было очень далеко – сельская усадьба Пакамачай почти у латвийской границы: там ей пришлось «переложиться»[277] из еврейской в литовскую девочку Элянуте Савицкайте.
О своей «структурной» близости к Анне Франк догадывалась и сама Тамара Лазерсон. В ее отношении к знаменитой ровеснице и подельнице – исключительные почтение, сочувствие и пиетет, отразившиеся в стихах «Анне Франк».
…Ты так хотела выжить и любить.
Неумолимый рок решил иначе…
И нелюди явились, чтоб убить —
Не удалось – дневник живет и плачет.
В предисловии к этой книге Т.Лазерсон пишет, что однажды дневник Анны Франк сильно «выручил» и ее саму, и ее дневник: «Вторая опасность поджидала дневник в 1971 году, когда моей семье разрешили выехать в Израиль. Я знала, что на границе рукописи отбирают. Друзья посоветовали обратиться в голландское посольство, которое в то время представляло Израиль, и передать тетрадь диппочтой. // Спрятав дневник за пазуху (благо была зима), я подошла к посольству. Дежурный милиционер спросил, что я несу с собой. И глазом не моргнув, я ответила, что у меня с собой ничего нет. В посольстве меня постигло разочарование. На месте не оказалось ни посла, ни его заместителя, а секретарь не мог взять на себя ответственность – решить такой необычный вопрос. Мне предложили прийти после обеда, будто они не знали, что граждане СССР не могут посещать иностранные посольства, когда им вздумается. // И тут мне пришла на помощь Анна Франк. На убогом немецком языке я стала объяснять, что подобно Анне, я тоже вела дневник. Возможно, что этот аргумент возымел действие. Мне сказали, что отправят дневник на проверку в литовское представительство (то есть в советскую контору!), и если не обнаружат материалов, компрометирующих СССР, то перешлют дипломатической почтой».
В конце концов все кончилось благополучно.
6
Было бы пошло называть Тамару Лазерсон «литовской» Анной Франк, а ее дневник – каунасской версией амстердамского. При всем сходстве и даже родстве это две совершенно разные судьбы и два совершенно разных документа.
Каждый из них – великий памятник Катастрофы. Но, если дневник Анны, впервые опубликованный в 1946 году, всемирно известен и изучен (в Амстердаме ему посвящен целый музей, по нему ставятся спектакли и снимаются художественные фильмы), то историческое освоение и усвоение дневника Тамары – еще впереди.