Человек на фоне восстания (Александр Печерский)
1
Имя Собибор на постсоветском пространстве, хотя, конечно, известно, но все же не на слуху: Гитлер и Сталин, каждый по-своему, позаботились о том, чтобы оно не стало знаменитым.
Гитлер – тем, что сделал все возможное, чтобы к востоку от Польши в людское историческое сознание врезались не Аушвиц, Треблинка или Собибор, а другие обагренные пролитой кровью топонимы: Каменец-Подольский, Одесса, Киев (то есть Бабий Яр), Ростов. И чем дальше на восток продвигались вермахт и айнзац-команды СД, тем меньше оставалось сходства между двумя технологиями уничтожения евреев. На смену «классическим» многофункциональным польско-богемским гетто «длительного пользования», еще встречавшимся и на советских территориях, захваченных летом 1941 года (Львов, Рига, Каунас, Вильнюс, Минск), пришли гетто, так сказать, «неполного цикла», с усеченной программой трудоиспользования, гетто-эфемеры, существовавшие всего по несколько недель, а то и дней и специализированные только на одном «производстве» – на производстве трупов, на монокультуре смерти.
А на Северном Кавказе – последнем крупном советском регионе, испытавшем на себе все прелести немецкой оккупации, – обходились и вовсе без гетто: юденраты, правда, в крупных городах создавались, но единственно для того, чтобы в назначенный день и час собрать как можно больше «верфлюхте юдэ» якобы «для переселения». Но в тот же день этих людей этапировали в заранее выбранные места, чтобы там заполнить их расстрелянными или пропущенными через душегубку телами ненасытные пасти противотанковых рвов, природных оврагов (яров) и специально вырытых ям.
Иначе дело обстояло на Западе. Сборные[292] лагеря по всей Западной Европе (типа Гюрса или Дранси) и скромные по размерам гетто в Польше исполняли, в сущности, одну и ту же роль небольших накопительных резервуаров, питавших – благодаря любезному посредничеству железных дорог – гигантские гетто (вроде Варшавского либо Лодзинского) и собственно лагеря смерти, широко открывшие свои ворота для всех тех, кто был депортирован сравнительно поздно, то есть весной или летом 1942 года.
Одним из таких лагерей смерти и был Собибор, организованный весной 1942-го в рамках так называемой «Операции Рейнхард» – акции возмездия нацистов за убийство Р. Гейдриха, а на самом деле в рамках планового уничтожения евреев по мере ввода в строй соответствующей инфраструктуры (два других лагеря под этой же эгидой – Треблинка и Белжец). На счету Собибора около одной тысячи жизней поляков и около четверти миллиона жизней евреев, как западноевропейских, так и польских (а вот советские евреи были там редкостью, отчего тем уникальнее организованное ими восстание!).
Забота Сталина о том, чтобы мы ничего не узнали о Собиборе, была другого рода. В его понимании геноцида евреев не было, а было преступное уничтожение нацистскими захватчиками мирных советских граждан. Бумажные бастионы такой тривиализации истории были воздвигнуты хотя и рано, но не настолько прочно, чтобы ростки правды не пробивались наружу, так сказать, по горячим следам. Первой о Собиборе (Собибуре) написала «Красная звезда» (6 августа 1944 года, автор очерка Василий Гроссман), второй – «Комсомольская правда» (2 сентября того же года), третьим же – в той же «Комсомолке» (за 31 января 1945-го) в ответ на сентябрьскую корреспонденцию – отозвался непосредственный участник и руководитель восстания ростовчанин Александр Аронович Печерский (1909–1990). Четвертым стал журнал «Знамя» (в апрельской книжке 1945 года, авторы Павел Антокольский и Вениамин Каверин), и тогда же, еще до окончания войны, в Ростове-на-Дону вышла книга Печерского «Восстание в Собибуровском лагере». Очерк Антокольского и Каверина должен был занять свое место в «Черной книге», но книга такого цвета в коричневеющем СССР так и не вышла. И вообще: после войны – как отрезало! О Собиборе, правда, вышли две книги (в 1964 и 1989 годах), но обе – не в обиду их авторам будь сказано – принудительно-интернационалистские и принудительно-художественные.
Так что составленная С. Виленским, Г. Горбовицким, Л. Терушкиным книга «Собибор» – первая на постсоветском пространстве, свободная от этого главпуровского гнета. В плане глобальной историографии она является успешной трансплантацией на российскую почву исследовательского опыта западных коллег с добавлением и собственного материала и анализа. Вслед за преамбулой от составителей и главкой о Холокосте идут ее основные разделы: о самом лагере Собибор, о предыстории восстания в нем, о его подготовке и ходе, а также о том, что было после восстания[293].
Немного о самом лагере. Он возник около города Хелм, в лесном и болотистом месте недалеко от польско-советской границы в марте 1942-го; его первым боевым комендантом был оберштурмфюрер СС Франц Штангль. Лагерь обслуживали около 20 эсэсовцев и 120–150 охранников из украинских фольксдойче.
Сам лагерь состоял из трех зон (четвертую – северную – только начали строить, имея в виду разбираться в ней с трофейным советским оружием; был еще и «лазарет» вне лагеря – место индивидуальных расстрелов особо провинившихся лиц). Первая зона – рабочая: два барака для однажды прошедших селекцию, вторая – предсмертная – для тех, кто селекцию не прошел: перед долгожданной «душевой» они раздевались, складывали свои вещи (людей избавляли от любого имущества, а женщин пропускали еще и через «парикмахерскую» – состригали общественнополезные волосы).
Третья зона – «баня», зона убийства: избавив от имущества, людей избавляли и от жизни, а чуть позже и от золотых зубов. Начинали без особого размаха: три газовые камеры по 16 квадратных метров, больше 180 человек одновременно в такую душегубку не затолкнешь. В августе – сентябре пришлось даже прервать процесс и удвоить количество газовых камер; одновременно, из гигиенических соображений, были разрыты могилы-траншеи, откуда были извлечены трупы и сожжены в огромных рвах. Начиная с осени 1942 года новые трупы уже только сжигали. Ясно, что делали это евреи-зондеркомандовцы, но, в отличие от Аушвица-Биркенау[294], до нас не дошло ни одного имени.
Возможно, единственный знак, который они подали, – это следующая переписка. Г. Цукерман, работавший на общелагерной кухне, прилепил записку мучным шариком ко дну кастрюли и обратился на третью зону с наивным вопросом: «Братья, сообщите, а что стало с теми, кого перевели в третью зону?» Самое удивительное, что пришел ответ: «Лучше бы вы об этом не спрашивали. Здесь всех удушают газом, а мы должны их похоронить»[295]. А отмена наряда на 300 порций супа для 3-й зоны, свидетельствуемая все тем же Г. Цукерманом, – явный признак того, что собиборские зондеркомандовцы, как и их аушвицкие коллеги, однажды попытались поднять восстание (хотя не исключено, что это была и заурядная селекция-ротация)[296].
Особенность Холокоста по-собиборски – это удушение не цианидами, а выхлопными газами, то есть двуокисью углерода. «Отвечали» за это мощный (двухсотсильный) танковый двигатель, да еще казенные гуси, пытавшиеся перегалдеть двигатель, когда тот работал.
При таком раскладе уцелевших не могла не посещать, а посетив, не покидала мысль о восстании. Молва сохранила память о нескольких неудачных попытках, в том числе об одной, которую предприняли узники, вывезенные из Голландии, но разбивались они, как правило, о предательство из своих рядов или подкупленных охранников. И пусть восставшие, как подметил Лех Валенса, боролись в сущности, даже не за жизнь, а за более достойную смерть, пусть их шансы на успех были мизерны и призрачны, но уже одна мысль о восстании придавала людям силы. Лучше погибнуть от немецкой пули и заставить немцев потратить эту пулю на тебя, чем дать им отвести себя на убой в третью зону или в «лазарет».
Группа евреев, прибывших сюда из Минского трудового лагеря СС 22 сентября 1943 года, была для Собибора совершенно нетипичной: около 600 советских граждан, почти сплошь военнопленных, при этом военнопленных-евреев. Около 80 из них прошли селекцию, и в их числе лейтенант Александр Аронович Печерский. Он и возглавил восстание, случившееся тремя неделями позже – 14 октября.
План восстания, разработанный Печерским и Шлеймо Лейтманом, варшавским рабочим, был по-своему гениален. То был не единичный и не групповой побег, а акция, открытая практически для всех, кроме тех, кто был в третьей зоне (круговая порука делала всех не вовлеченных заложниками, обреченными на смерть: именно так погибли 60 человек, заблокированных охранниками в четвертой зоне).
Вот планируемая последовательность действий заговорщиков: сначала вывести из строя как можно больше офицеров-эсэсовцев, уничтожая их поодиночке топорами и ножами на разного рода «примерках» в портняжной и сапожной мастерских, а также на сортировке вещей во втором лагере и в гараже – на это отводился один час. Все коммуникации должны были быть перерезаны, а в проволочных заграждениях вокруг главного входа проделаны проходы. Начало массового выступления было назначено на 17 часов, конец светового дня, что оттягивало неизбежную погоню на целую ночь.
Не все получилось по плану, но из 17 эсэсовцев, находившихся в тот день в лагере, были убиты 12, а кроме них еще два охранника-фольксдойче. Был осуществлен массовый прорыв к воротам, за ворота и дальше – через минное поле под градом очередей с боковых вышек – в лес. Не забудем и того, что восстание фактически закрыло лагерь: его ликвидировали и замели все его следы уже в ноябре того же года.
Т. Блатт, один из уцелевших, приводит следующий итог восстания: общее число узников, находившихся в лагере в день восстания, – 550, из них: не смогли или не захотели бежать – 150, погибли на минах и от пуль при прорыве в лес – 80, достигли леса – 320. Из этих 320 были пойманы и казнены – 170. Из оставшихся в живых 150-ти: убиты в боях с немцами в партизанских отрядах или в армии – 5, погибли в убежищах, тайниках и т. п. (в основном от рук враждебно настроенных поляков) – 92, дожили до освобождения – 53 (к этим 53 уместно добавить еще девять евреев, успешно бежавших еще до восстания – в одиночку или небольшими группами). Итого – 62 узника Собибора, переживших Холокост! К 1972 году, по сведениям Печерского, в живых оставалось около 30 человек, из них семеро в СССР, а тех, кто жив и поныне, можно пересчитать по пальцам.
Итак, в лес прорвалось 320 человек. Казалось бы, полный успех!
Но именно после этого началось самое трудное и самое огорчительное. Оружия – не больше десяти стволов, считаные патроны, даже топоры и ножи в дефиците – их явно не хватало на всех. Как не хватало и уверенности, что2 делать и как быть, а также физической силы и решимости. С самого начала группы беглецов разбрелись по лесу, все более и более дробясь под давлением погони и враждебного отношения со стороны населения. Интересы и цели беглецов, как и их маршруты, быстро разошлись, причем советские военнопленные захватили с собой большую часть имевшихся ресурсов. Они не попытались организовать партизанский отряд в окрестностях Собибора (сочтя это бесперспективным, в чем они, по-видимому, были правы) и не захотели увести за собой на восток основную массу бежавших – это тоже было обречено на провал. Разбившись на десятки и на пятерки и под благовидными предлогами отрываясь от остальных, они добрались до своих. Можно ли их осуждать за это?
Да и спаслись не они одни. Уцелели десятки других, кого спрятали христолюбивые либо деньголюбивые поляки или кого подобрали редкие в этих местах еврейские партизаны. Но еще большее число собиборских повстанцев, ускользнувших от немецкой погони, нашло свою смерть в лесу от холода и голода или же на польских хуторах – от рук и пуль своих «спасителей».
В любом случае это восстание беспримерно по своей дерзости, героизму и удаче.
2
6 сентября 2012 года, в рамках осенней Московской международной книжной ярмарки состоялось одно примечательное мероприятие – презентация мемориального издания одной весьма необычной книги – «Восстания в Собибуровском лагере» Александра Ароновича Печерского.
Сама презентация обещала участие целого созвездия громких имен, некоторые из названных, как оказалось, ничего и не слышали о таковом мероприятии, но и те, кто выступили – Николай Сванидзе, Юлий Ким, Владислав Флярковский, Семен Виленский, Лев Симкин и др. – создали широкий тематический спектр. Вел презентацию Михаил Гринберг, директор издательства «Гешарим» («Мосты культур»), выпустившего саму книгу: 108 страниц необычного карманного формата (10 х 13 см).
Книгу составил израильский журналист Илья Васильев, и уже самый ее состав заслуживает отдельного описания, тем более что как содержание книги, так и аннотация содержат в себе лакуны или неточности. Обложкой служит факсимиле обложки оригинала. На фронтисписе – абзац «От издательства» с указанием имен нескольких (и явно не всех) борцов за торжество справедливости в случае Печерского. Затем идет предисловие Н. Сванидзе – историка и телеведущего, члена Общественной палаты РФ, а за ним – заметка издательства «Гешарим», призванная внести ясность в библиографию вопроса (вносящая ее лишь частично).
Оборот титула содержит аннотацию и указание на материальную поддержку изданию со стороны общественной организации «Преображение», руководитель которой, Алексей Вишняк, – автор одного из двух своеобразных постскриптумов к книге, не попавших в ее содержание. Явно не замечая оруэлловских коннотаций, он рассуждает о здании Дома Правды, кирпичиком которого послужит эта книга Печерского – кирпичиком для моста между русскими и евреями (и даже почему-то – между православием и иудаизмом).
Второй постскриптум – это несколько слов на зад– нике обложки от главного архитектора издания – Юлия Эдельштейна, в то время министра информации и диаспоры Израиля, а теперь председателя кнессета.
На страницах с 7-й по 64-ю – материал, долженствующий играть де-юре центральную роль, – первопубликация самого Печерского. Вслед за факсимиле титульной страницы оригинального издания книги Печерского, выпущенной Ростовским областным книгоиздательством в 1945 году (дата подписи в печать: 14 марта 1945 г.) тиражом 5000 экземпляров, идет воспроизведение ее текста (не репринт, а новый набор).
Начиная со шмуца на 65-й странице, украшенного портретом Печерского, идут четыре Приложения.
Первое – послесловие Л. Симкина[297] – весьма информативное: автор цитирует документы, фиксирующие мобилизацию Печерского в штрафбат, объясняет, почему книга Печерского могла быть подготовлена и увидеть свет с такой стремительностью (она базировалась на письмах Печерского матери и сестре, написанных из госпиталя). Из него мы узнаем, что в архиве Музея Холокоста в Вашингтоне имеется довольно обширная переписка Печерского с различными узниками Собибора. Там же хранятся и ксерокопии не введенных еще в научный оборот материалов многих послевоенных процессов над военными преступниками, и в некоторых Печерский фигурирует в качестве свидетеля. Существует и его переписка с М.Левом, проживающим в Реховоте.
Де-факто центральной публикацией издания, на мой взгляд, является текст «Восстание в Собиборе», воссоз– данный Г.Шапиро на основании записи и расшифровки монологов Печерского 1964–1973 гг. (стр. 76–99). Большую досаду вызывает сделанная в этом тексте купюра – о подготовке восстания и о нем самом. Купюра объяснена: мол, зачем повторяться, раз об этом уже есть в републикуемой книге 1945 года? Но о самой книге 1945 года тут же (на стр. 89) справедливо замечено, что она была не более чем укороченной и подцензурной версией опущенного здесь рассказа. Поразительное составительское решение!
Третье приложение – заметка С. Виленского «Павшие и живые». Она вводит в контекст переиздания Печерского сборник «Собибор», составленный С.С.Виленским, Г.Б.Горбовицким и Л.А.Терушкиным и выпущенный издательством «Возвращение» в 2008 году[298]. Приведу здесь цитату из преамбулы Михаила Румера к публикации моей рецензии на эту книгу: «Среди бесчисленных встреч с разными необычными людьми, которые были на моем долгом журналистском веку, не дает покоя одна – сложностью и противоречивостью образа человека, с которым я познакомился в середине 1960-х гг. в редакции журнала “Советише геймланд”. Вместе с моим другом Шмуэлем Тененблатом, редактором выходившей в Варшаве еврейской газеты “Фольксштимме”, мы пришли в редакцию журнала на Кировской улице в Москве, чтобы побеседовать с руководителем восстания в концлагере Собибор Александром Ароновичем Печерским. Человек он был вроде бы известный, но с несколько приглушенной известностью, да и о самом восстании писали как-то не очень внятно, как бы обходя еврейскую тему. Но сам факт этого беспримерного восстания, единственного удавшегося в нацистских концлагерях, как и то обстоятельство, что его подготовил советский офицер, обойти было нельзя.
Зная редкое мужество Печерского, мы готовились увидеть некие героические черты в его облике. Какие черты? Не знаю. Но должно же быть в том, кто совершил подвиг, нечто выделяющее его среди фигур обыкновенного житейского ряда.
В редакционной комнате сидел пожилой полноватый человек с тихой улыбкой на несколько смущенном лице. Потом я сообразил: ему предстояло беседовать с иностранцем. Шмуэль считался польским журналистом, а Польша тогда была самым веселым и, пожалуй, самым свободным бараком социалистического лагеря.
Но разговор не очень-то получался. Пересказ недавно вышедшей книги о восстании в Собиборе, написанной кем-то в псевдогероической советской манере, нас не интересовал. Впрочем, и наш собеседник отзывался о ней не без некоторой иронии: “Меня там называют политработником. А я и в партии-то не был”.
Не помню, что интересовало Шмуэля, но я спросил, как ему живется сейчас, что он поделывает. Оказывается, работает на “Ростсельмаше”, в цехе, кажется, диспетчером или еще каким-то мелким служащим.
– О, ко мне очень хорошо относятся на заводе, – как бы предупреждая мой вопрос, сказал Печерский, – и в завкоме, и в парткоме меня уважают. Там хорошие люди. Все у меня хорошо.
Поговорили о ростовском житье-бытье, о семейных делах. Передо мной сидел добродушный пожилой папаша, охотно рассказывающий о детях, внуках, о соседях, сослуживцах, гордящийся доброжелательностью и уважением со стороны своего окружения.
“А чего бы ты хотел, – спрашивал я себя, – чтобы он выступал с героическими декларациями? Он нормальный немолодой человек, живущий в нормальной советской провинциальной среде. Но что-то же должно быть в нем необычное. Ведь надо же было решиться на такое: перерезать эсэсовцев, завладеть оружием, перебить охрану, уйти из лагеря через минные поля, воевать в партизанском отряде, а потом в штрафбате. У кого еще такая боевая биография?!” Впрочем, про штрафбат я тогда еще не знал.
– Был момент, когда вы решились на восстание? Что послужило импульсом? – спросил я. Он помолчал. Лицо его омрачилось воспоминанием. – Был такой момент. Это когда я услышал крик погибающего ребенка…»
А вот о четвертом приложении руки опускаются писать. Ибо, по замыслу инициаторов, политически это и есть центральный документ книги – открытое групповое письмо Путину с прошением о присвоении Печерскому звания Героя России (посмертно), а празднованию годовщины восстания в Собиборе в 2013 году – придания государственного статуса (что это такое?).
Видя в фигуре Печерского бесспорный, но забытый и уникально важный символ (герой-еврей!), могущий, по их мнению, объединить Россию и Израиль на общем поле политики исторической памяти, инициаторы проекта и составители письма пренебрегли самой историей и попали в классическую западню.
В тексте письма они не озаботились даже сведением концов с концами в биографии героя (согласно письму его арестовали в 1941-м под Вязьмой и «вскоре», а на самом деле через два года, заполненных лагерями для военнопленных и для евреев в Смоленске, Борисове и Минске! – отправили в Собибор[299]).
Не уловили они и определенной двусмысленности в самом адресате: именно на него и его внешнюю политику рассчитана финальная фраза письма о вкладе предлагаемых мероприятий с Печерским в борьбу с глорификацией нацистских преступников в «некоторых европейских странах, а также с другими порочными тенденциями к пересмотру итогов Второй мировой войны».
Александр Печерский тут в любом случае ни при чем. Уж если кто и виноват в прижизненном игнорировании и столь запоздалом признании его самого и его подвига, то это именно советское, а затем и российское правительство, не моргнув и глазом продолжившее главпуровскую линию замалчивания как трагедии, так и героизма в годы войны как еврейского народа, так и советских военнопленных (а Печерский как герой в равной мере относится к обеим этим категориям!). И если Холокост уже стал в России салонным (не в последнюю очередь из-за того, что без евреев как жертв провисала бы и тема националистов-коллаборационистов как палачей), то советские военнопленные как отчетливая историческая категория до сих несет крест непризнания родимым официозом.
Так что, обращаясь к российскому национальному лидеру, следовало бы потщательней выбирать слова и избегать исторических пошлостей. Политики почему-то всегда полагают, что история – прикладная наука только и ровно в том смысле, что она у них в руках и в служанках. Не без оснований, конечно, но в итоге все равно напрасно.
Из постскриптума Юлия Эдельштейна мы узнаем, что вопрос об увековечении памяти Печерского он обсуждал с Путиным в июне 2012 года в Нетании, где открывался памятник советским воинам-освободителям: собеседник сказал, что это хорошая идея и что в этом направлении Израиль и Россия будут работать вместе.
И тогда, это явствует из выходных данных, было решено спешно издать рецензируемую книгу, следы издательской спешки видны во многих местах.
Все это говорит о политически ангажированном акционизме, и именно от него хотелось бы всех хлопочущих предупредить, а Печерского – защитить. Ведь ничто не мешало подготовить эту книгу не по-стахановски, а заранее и спокойно. В книгу тогда превосходно легли бы и полный текст записей Г.Шапиро, и упомянутые выше материалы из Музея Холокоста в Вашингтоне.
Со своей стороны, обращаю внимание будущей книги Печерского или о нем и на материалы из Яд Вашема, в частности, на видеоинтервью его боевого товарища Семена Розенфельда и его письмо журналисту Ионе Родинову (Рига) от января 1963 г., содержащее в себе небольшой текст и самого Печерского[300].
А также на 41-страничную машинопись А.А. Печерс– кого «Тайна Собибурского лагеря» в фонде В.Гроссмана в РГАЛИ[301]. Как знать, может ее анализ позволит лучше разобраться и в тексте книги 1945 года?
Ну, разумеется, и на материалы из Центрального архива Министерства обороны РФ в Подольске, где своего исследователя дожидаются материалы из офицерской картотеки и о службе Печерского до попадания плен, и о его пребывании в штрафбате (в 15-м отдельном штурмовом стрелковом батальоне), и многие другие
Уверен, что эффект от выхода такой книги, сделанной «не на коленке», был бы гораздо большим. Причем для ее подготовки вовсе не нужна санкция российского президента или ростовского мэра. Нужны политическая воля, специалисты и скромный бюджет (впрочем, найти спонсора для издания еврейской книги зачастую труднее, чем для финансирования памятника на берегу моря).
Еще два замечания.
Чем, собственно, акционизм нехорош и даже опасен? Вырыванием своего предмета из его реального контекста, в данном случае из контекста Холокоста и из контекста военного плена. Без преодоления советско-российского «главпуримзма» долгосрочный эффект от политакции «Печерский» не будет большим.
Во-вторых, надо понимать, что по большому счету подвиг Печерского и товарищей все же не уникален. Просто о нем мы кое-что знаем, а о многих других – ничего. Как евреи, так и советские военнопленные поднимали восстания в своих лагерях не единожды и не дважды. Среди героев восстания зондеркоммандо в Аушвице – немало евреев из Гродно и его окрестностей, в том числе и Залман Градовский, как и все 19 советских военнопленных, о которых мы, увы, почти ничего не знаем, но о которых до недавнего времени вовсе и не пытались узнать.
Не меньшим героем в моих глазах был, например, киевлянин Леонид Исаакович Котляр – один из нескольких тысяч советских военнопленных-евреев, спасшихся на чужбине, в Германии, и позднее репатриировавшихся домой. Процитирую одного из рецензентов: «Позволю себе назвать книгу Леонида Котляра великой. В детстве и юности мы восхищаемся писателями, что изображают в своих книгах людей исключительных, переплывающих океаны, одолевающих муки голода и жажды в тайге или пустыне, ну вот, скажем, как у Джека Лондона или Хемингуэя. Но разве обычный, в сущности, человек по имени Леонид Исаакович Котляр не достоин стать вровень с самыми замечательными героями, включая и античных, мифологических персонажей древности? Котляр выжил и сохранил честь и достоинство в ситуациях поистине экстремальных, критических, когда пришлось временно отказаться от своей идентичности. И все же он во всем остался Человеком, остался самим собой»[302].
Несомненно, таким же человеком был и Александр Печерский.
3
P.S. Именем Александра Печерского уже давно была названа улица в Цфате – священном городе мудрецов и художников на севере Израиля. В 2007 году в Ростове-на-Дону, на доме, где он жил, была открыта мемориальная доска, а в 2012 году в Тель-Авиве – памятник Печерскому. А в 2015 году улица Печерского появилась, наконец, и в Ростове-на-Дону – спустя 70 с лишним лет после героического восстания.
Героического? Но никакие инициативы, никакие усилия, довольно мощные и настойчивые сами по себе [303] , о присвоении этому еврею – пусть посмертно и пусть с таким опозданием! – звания Героя (сначала Советского Союза, а затем и России) так ничем и не увенчались.
Если не считать, конечно, ордена Мужества, срочно выписанного Печерскому к 27 января 2016 года – Международному дню памяти жертв Холокоста. Орден, конечно, не почетная грамота, но и не Звезда Героя [304] . Но и его употребили исключительно в качестве пиар-сопровождения визита Владимира Мединского, министра культуры РФ и председателя РВИО, в Собибор [305] . Трудно было найти более некошерную фигуру для этого театрального, – а по отношению к Печерскому и его родственникам, – даже оскорбительного жеста.
И в то же время фигуру наиболее симптоматичную – современное лицо «главпуризма».