Вместо заключения: Прогибаться не будем!

Будучи однажды спрошен, кто и зачем воюет сегодня с памятниками культурного наследия, с историей, запечатленной в камне, я задумался.

Да, конечно: это убогие, но воинственные фундаменталисты, мракобесные вандалы. Все они убежденные культуроненавистники, ни черта не смыслящие в культуре, пропагандисты, при слове «культура» хватающиеся за пистолет, кувалду или секиру. И я не вижу большой разницы между талибанцами и игиловцами[656], с одной стороны, и «петербургскими казаками», «божевольцами» и «нодовцами», с другой: все остальное, кроме разрушенных храмов, что мы знаем про ИГИЛ, не намекает, а прямо говорит о потенциале и других, будь у них власть.

А воля у них есть: «Любо, братцы, любо!», «Аллах акбар!».

Что же касается созидания и установки новых памятников, то это уже государственная политика. При этом функционал нынешнего Министерства культуры более всего напоминает Министерство пропаганды. А в тандеме с РВИО – это еще и сегодняшний Главпур. Культура их не интересует, история не волнует, но они чувствуют себя пастырями, смотрящими за общаком идеологии, во имя каковой разводят развесистые мифы и окормляют население через СМИ.

Для этого и эмпирика не нужна. Вот и выходят к нам из какой-то мутной пены 28 условно-святых мединских панфиловцев – что твои 33 Черноморовых богатыря – и ничего: хлебаем!

Прославлению прекрасных – и, как правило, убиенных – поэтов там предпочитают глорификацию персонажей скорее полумифических, но с пропагандистским потенциалом, – таких как князь Владимир или генералиссимус Сталин, почтивший однажды своей ночевкой избушку во Ржеве. Но побьюсь об заклад, что раньше на родине героя Добрыни Никитича (родину ему найдут) бюст возникнет, чем во Ржеве или Вязьме поставят памятник сотням тысяч красноармейцев, погибших там или плененных в сталинско-гитлеровских котлах (пока их памяти единственное утешение стихи – «Я убит подо Ржевом…»).

Я лично всерьез за то, чтобы всю Лубянку, весь комплекс ее зданий, а не только Военную коллегию на Никольской, передать под музей и исследовательский центр советских репрессий. Это было бы и исторически оправданно, и сомасштабно этому феномену советской истории (тогда и Дзержинский на площади – органическая ее часть, – был бы даже уместен).

Но понимаю, насколько это малореалистичо…

Все это стало особенно актуально сегодня, когда мы переживаем глобальный кризис гуманизма и толерантности. И причина этого не только в пассионарности халифов, атаманов или министров. К сожалению, она гораздо глубже и стратегичнее.

Кризис наступил благодаря безоговорочной победе постмодернизма. В результате все выстраданные за тысячелетия гуманистические ценности или исчезли, или деградировали, ушли на задворки сознания или в глубь себя, став лишь одной из многих якобы «равноправных» отныне линий поведения.

В чем определенная сила тех же отрицателей? В том, что они находятся «под защитой» интеллектуально победившей парадигмы, подразумевающей, что возможно все что угодно и все что угодно равноценно. Что нечто может быть «так», а может быть и «этак». И даже если это определенно «не так», а кому-то все же кажется, что «так», и он при этом клянется, что он искренен, что он так видит, слышит или чует, то его точка зрения становится равновесомой любой другой. А утверждения типа «а я так вижу» или «а я так думаю» нынче легко перевешивают критерии, выработанные человечеством за несколько тысячелетий. В результате, – и не слишком-то нагнетая, – стирается грань и разница между созданием Леонардо «Моны Лизы» и, например, актом испражнения, если только испражняющийся задекларирует его результат как объект искусства.

На этом постмодернистском фоне человеку с отравленными понятиями может казаться, что по отношению к отрицателям совершается несправедливость. В таком случае Исторический арбитраж – это, отчасти, еще и попытка борьбы с релятивизмом в истории.

В свое время гуманизм отчасти даже подпитывался религией (у христианства тут больше всего заслуг), а теперь даже буддисты (например, в Бирме) не гнушаются преследовать и обижать мусульманское меньшинство. Обнаружилось, что демократия нужна не всем, но прежде всего меньшинствам и то лишь до тех пор, пока они меньшинства: став большинством (как, например, в Косово) меньшинство, как правило, норовит показать вчерашнему большинству где раки зимуют и как правильно носить паранджу или георгиевскую ленточку.

В результате отмирают и диалог культур, и культура диалога, а им на смену приходит какофония монологов и бескультурья, блистательно «культивируемая» нынешним телевидением. Лихачеву, Лотману, Померанцу или Аверинцеву в нынешних «прайм-ток-шоуз», принципиально хамских по своей природе, не дали бы и рта раскрыть.

…Итак, историомор – универсальный феномен неравной борьбы истории с политикой, когда политика рвется оседлать, стреножить, инструментализировать историю, придав ей доверительный статус продажной, но понятливой куртизанки (а если будет вякать – разговор и статус будет другой: изнасилованной).

Беда в том, что политика обязательно хочет скрутить историю в бараний рог и как-то ею, – и в хвост, и в гриву, – попользоваться. Сегодня – так, а завтра, не замечая того, что было вчера, по-другому. Вот, например, тема Холокоста была табу, но, как только мы стали бороться с нынешними украинскими националистами, российскому главпуру – в лице РВИО Мединского и плетущихся в его хвосте – вдруг стало евреев жалко и интересно с ними «дружить. «Благодаря» тому, что фашисты еще и евреев обижали, последние неожиданно стали нечаянными «союзниками» таких мифотворцев.

Это создает такие непредсказуемые и в чем-то сюрреалистические комбинации как – во времена Ющенко – навязывание Украине единого закона о том, что как нельзя отрицать Холокост, так и Голодомор нельзя. С точки зрения истории – это вещи весьма далекие, но политикам это стало вдруг интересно, ибо могло бы помочь Голодомору приобрести искомый статус – статус геноцида, которого у него нет. Нет, отчасти, и в силу слабой изученности, обусловленной закрытостью соответствующей эмпирики, – что, кстати, привело к ее радикальнейшему открытию!

Попытки подверстать к Холокосту иные типы трагедий или репрессий отражают внутриполитическую ситуацию самих этих стран и ставят законодательство об отрицателях Холокоста в зависимость от развития этой ситуации и от других привходящих обстоятельств[657].

С другой стороны, есть просто грубые заказы со стороны политики на определенные решения и тезисы, которыми можно вооружить не хуже Калашникова. Даже интересно наблюдать, как одни и те же явления на разных частях постсоветского пространства интерпретируются совершенно по-разному. Фактографически общее эмпирическое поле, каковым являлось советское, а теперь постсоветское пространство, на наших глазах распадается в исследовательском аспекте на разные подходы и технологии.

Я, например, был поражен, когда узнал, что до сих пор в Армении нет своей Книги Памяти (это связано и с иллюзией, что совокупности публикаций – часто газетных – достаточно и что страна такая маленькая, что все и так все про всех знают). Или про то, что отношение к изучению депортаций в Казахстане совершенно другое, чем отношение к изучению депортаций в России.

Говоря о войне, приходится напоминать и призывать не забывать, что с гитлеровской Германией воевала не Украина, не Белоруссия, не Латвия, не Эстония и не Казахстан, а Советский Союз.

Как только политики забывают это, случаются казусы типа освобождения Аушвица какими-то украинцами. Или как, например, с компенсациями остарбайтерам и не-компенсациями военнопленным, когда получилось, что одни и те же по судьбе люди оказались с разными параметрами компенсации. Исторически корректно было бы им всем объединиться, но это было совершенно невозможно в реальной политической ситуации начала и середины 1990-х годов, когда все боролись за реальный суверенитет, и незалежность простиралась и на прошлое. Но то, что это не было сделано, возымело много последствий, а для людей – неудобств. Потому что тут у истории, не прикладной, в сущности, науки, возник и прикладной аспект. И от того, по какой линии ты проведешь границу – по политической или по исторической, очень многое зависит.

Тем не менее, именно в совершенствовании законов, а также в серьезной юридической поддержке исследователей, решившихся, как в начале и середине 2000-х гг. Георгий Рамазашвили в споре с Центральным архивом Минобороны, побороться за свои читательские и человеческие права в суде, видится выход из кризиса отношений между хранителями и читателями «древностей». Надутая регламентация и запреты – кормовая база архивного бюрократа[658].

Не знаю, каково сейчас быть в шкуре молодого историка, только входящего в свою науку и свою карьеру. Я уже давно тружусь в российском архивном ландшафте и вижу, как постепенно сужаются и круг архивов, которым интересно поддерживать независимые исторические исследования, и круг издательств, которым интересно их публиковать.

Что ж: будем как-то и это преодолевать.

Прогибаться не будем!

Вся власть истории!

Свободу архивам!

Мир историкам!