Бывший офицер санитарной службы рассказывает

«У меня всегда было при себе некоторое количество первитина, – сообщает обучавшийся в 1940–1942 годах в Военно-медицинской академии Оттгейнц Шультештейнберг, рассказывая о своем участии в русской кампании в качестве офицера санитарной службы. – Эта штука распределялась очень просто. В соответствии с девизом: „На, возьми!“ – 94-летний Шультештейнберг, живущий ныне на Штарнбергском озере, говорит о войне, во время которой дошел до Сталинграда, так, как будто это было только вчера. Мы встретились с ним на террасе хорватского ресторана в Фельдафинге. „Сам я первитин не употреблял – только один-единственный раз, чтобы испытать его действие и понять, что именно я раздаю людям, – говорит он. – И могу с уверенностью сказать: он действовал. Он безжалостно лишал сна. Но зачастую мне не хотелось этого. Мы ведь знали, что он вызывает зависимость и имеет побочные эффекты – психоз, раздражительность, упадок сил. В России была война на истощение, позиционная война. В первитине больше не было нужды. Если выдавалась бессонная ночь, отоспаться можно было на следующий день. Боевые действия без перерывов на сон больше не приносили тактических успехов“[256]».

В Берлине знали об этих проблемах. Имперский руководитель здравоохранения Лео Конти все еще пытался организовать с помощью своего «отдела учета по борьбе с наркотической зависимостью» как можно более полную регистрацию наркозависимых солдат. Он издал распоряжение, согласно которому вермахт и СС обязывались классифицировать определенным образом всех военнослужащих, увольняемых в связи со злоупотреблением наркотиками, дабы затем они направлялись на принудительное лечение, а невменяемые и неизлечимые комиссовались[257]. Это грозное распоряжение в вермахте фактически проигнорировали. Военные почти никогда не сообщали о подобных случаях. В суровых условиях войны за злоупотребление стимуляторами практически никогда не наказывали. Более того, на фронт стали целенаправленно призываться сотрудники ведомства Конти, что явилось серьезным препятствием для проведения его кампании по борьбе с наркотиками.

В конце 1941 года в Ставке фюрера начали осознавать, что победа в этой войне недостижима. Начальник Генерального штаба Гальдер так охарактеризовал сложившееся положение: «Мы находимся на пределе наших физических и материальных возможностей»[258]. Стратегия блицкрига, предусматривавшая, вне зависимости от реального соотношения сил, создание превосходства за счет эффекта внезапности, потерпела крах – а вместе с ней и вся концепция войны Гитлера, с самого начала бывшая авантюрой. Немцы не имели шансов выстоять в продолжительной борьбе против русских – с их куда более богатыми человеческими и материальными ресурсами. Это было ясно как день, и следовало сделать соответствующие выводы. Но Гитлер не желал смотреть правде в глаза. Он перерезал пуповину, связывавшую его с геополитической реальностью. Последовала череда новых ошибочных решений. Если до осени 1941 года ему удалось добиться больших успехов, то отныне его преследовали сплошные неудачи.

Отказываясь признавать очевидные факты, Гитлер словно пытался обмануть действительность. В декабре 1941 года истощенная Германия, которая уже вела войну на нескольких фронтах, объявила войну индустриальному колоссу – Соединенным Штатам Америки. Явно переоценивая себя, фюрер отправил в отставку фон Браухича и сам занял пост главнокомандующего сухопутными войсками. Он совершенно утратил способность трезво оценивать ситуацию. Выражаясь его собственными словами, начав осуществление плана «Барбаросса», он «открыл дверь в темное, доселе невиданное пространство, не зная, что находится за этой дверью»[259]. Гитлера окружала и вполне реальная тьма. Как писал Морелль: «Жизнь в бункере протекает без дневного света»[260]. В этой мрачной атмосфере ушедший в себя диктатор почти полностью утратил дееспособность. Сквозь покрывавшую его броню проникала лишь игла шприца его личного врача с очередной дозой допинга. «Печально, что фюрер так отгородился от внешнего мира и ведет столь нездоровый образ жизни, – писал Геббельс в своем дневнике. – Он больше не выходит на свежий воздух, не отдыхает, лишь сидит в своем бункере»[261].

В январе 1942 года на Ванзейской конференции в Берлине были выработаны меры по осуществлению «окончательного решения еврейского вопроса». Наиболее отчетливое проявление образ мышления Гитлера нашел в его навязчивой идее истребить целый народ. Его упорное нежелание оставлять завоеванные территории объяснялось очень просто: трубы крематориев в лагерях уничтожения – в Освенциме, Треблинке, Собиборе, Хелмно, Майданеке и Бельжеце – должны были дымить как можно дольше. Требовалось удерживать позиции до тех пор, пока в живых не осталось бы ни одного еврея. Эта война против беззащитных людей была личной войной «Пациента А», который все дальше уходил от каких бы то ни было человеческих условностей.