Планета «Вервольф»

Я завидую тому, что вы являетесь непосредственным свидетелем великих событий всемирной истории, происходящих в Ставке. Гений фюрера, его своевременные действия и хорошо продуманная во всех отношениях организация нашего вермахта позволяют нам с уверенностью смотреть в будущее […]. Дай ему бог здоровья, дабы у него хватило сил достигнуть последней цели для своего народа.

Из письма Тео Мореллю[262]

В июле 1942 года Третий рейх простирался от мыса Нордкап до Северной Африки и Передней Азии. Пик национал-социалистской экспансии был пройден, и чаша весов начала медленно склоняться в сторону поражения. В этом летнем месяце началась «Акция Рейнгардт», предусматривавшая уничтожение свыше двух миллионов евреев и 50 000 цыган на территории оккупированной Польши. В то же самое время состоялся весьма дорогостоящий переезд: 17 автомобилей перевозили верхушку нацистского руководства из «Вольфшанце» в новую Ставку, располагавшуюся в нескольких километрах от города Винница в Западной Украине.

Перемена места явилась масштабным спектаклем, едва ли чем-то большим, нежели просто фарс, призванным продемонстрировать, что верхушка рейха перемещается ближе к фронту. Однако этот словно из-под земли выросший среди лесов барачный лагерь отстоял от линии фронта на сотни километров. При этом они оказались на безопасном расстоянии и от Германии, города которой уже весной 1942 года подверглись бомбардировкам Королевских ВВС – серьезно пострадали Любек, Росток, Штутгарт и особенно Кёльн. Это богом забытое место – оборудованный по последнему слову техники комплекс в пампасах – как нельзя лучше отвечало стремлению Гитлера спрятаться от действительности, уклониться от решения военных, политических и общественных проблем. Постоянного места жительства, каким прежде являлась квартира в Мюнхене на Принцрегентенплац, в его жизни больше не было. Отныне он менял одно ирреальное убежище на другое.

Недавно назначенный имперским министром вооружений и боеприпасов Шпеер описывал новую Ставку на Украине как «Комплекс бунгало, небольшая сосновая роща, сад, похожий на парк»[263]. Пни срубленных сосен выкрасили в зеленый цвет, дабы они вписывались в окружающий ландшафт. Парковочные площадки располагались среди тенистых кустов. Все это напоминало дом отдыха. Однако из этих бревенчатых домиков и бараков, стоявших в окружении дубов, продолжало осуществляться управление войной, беспрецедентной по своей жестокости. «Вервольф»[264] – так окрестил Гитлер свой новый командный пункт, откуда он руководил массовыми убийствами (вполне подходящее название для этого зазеркалья, где планировались чудовищные преступления, подчинялся почти ритуальному распорядку дня и строгим правилам охраны)[265].[266] Здесь фюрер, в кишечнике которого обитали миллиарды бактерий, мог и дальше спокойно остерегаться микробов, в то время как его солдатам, воевавшим в степях и болотах России, пришлось близко познакомиться с волынской лихорадкой, туляремией и малярией.

Морелль стал настолько незаменимым для главы государства, что даже присутствовал вместе с ним на совещаниях, хотя ему, гражданскому лицу, делать там было абсолютно нечего, и он постоянно ловил на себе пренебрежительные взгляды генералов. Во время этих происходивших дважды в день собраний жизнь из реальности перемещалась на военные карты. Даже в хорошую погоду окна были наглухо закрыты и плотно занавешены шторами. Несмотря на почти осязаемую свежесть леса, в Ставке фюрера постоянно царила душная атмосфера. Все чаще Гитлер следовал советам людей, которые имели столь же смутное представление о положении на фронтах, как и он сам[267]. Пробил час подпевал и подхалимов, олицетворением которых стал чопорный генерал-фельдмаршал Кейтель, которого за глаза называли Лакейтель.

23 июля 1942 года, через 13 месяцев после начала русской кампании, Гитлер совершил еще одну серьезную стратегическую ошибку, издав Директиву № 45, согласно которой немецкие войска вновь разделялись, на сей раз на южном участке фронта: группа армий «А» должна была наступать на богатый нефтью Азербайджан, в направлении его столицы Баку, а группа армий «Б» – на волжский город Сталинград и далее в направлении Каспийского моря. Фронт, первоначально составлявший 800 километров, теперь растянулся до 4000. Генералы горячо возражали против этого решения, и под жарким украинским солнцем, при температуре от 45 до 50 градусов, дело доходило до «невиданных по своей ожесточенности споров […]. Сокровенные мечты стали законами при принятии решений» – критиковал начальник Генерального штаба Гальдер действия своего Верховного главнокомандующего[268]. Имперский министр вооружений Шпеер говорил о своего рода «душевном оцепенении, с которым все, кто входил в ближайшее окружение Гитлера, ждали неизбежного конца». Правда уже давно была изгнана из сферы военного планирования. Неофициально эти совещания назывались «представлениями»: «Приукрашенные доклады генералов вермахта дают основания для опасений, что они не вполне осознают опасность положения»[269].

Когда Эрих фон Манштейн, изобретатель «удара серпом», завоеватель Крыма, незадолго до этого получивший звание генерал-фельдмаршала, сделал доклад о критическом положении, сложившемся на южном фланге Восточного фронта, в журнале боевых действий Верховного командования вермахта появилась выражавшая явное смятение запись: «Как и прежде, окончательное решение опять принято не было. Такое впечатление, будто фюрер уже просто не способен к этому»[270]. Гитлер больше не выносил рационально мысливших генералов, которые, по его мнению, только и делали, что злословили, хотя зачастую ему приходилось прислушиваться к их мнению. Совсем по-детски он отныне отказывался пожимать руку генерал-полковнику Йодлю (кстати, Йодль был единственным из командования вермахта, кто никогда не пользовался услугами Морелля). В совместных застольях он больше не участвовал и б?льшую часть времени проводил в вечном сумраке своего бревенчатого домика, который покидал только с наступлением темноты. Когда в середине августа 1942 года Гитлер все же полетел на фронт, чтобы составить представление о том, что там происходит, он сильно обгорел на солнце. «Все его лицо покраснело, на лбу образовались ожоги, он испытывал сильную боль»[271]. Вскоре он вернулся и был чрезвычайно рад вновь оказаться в своем убежище.

Выступления Гитлера также выглядели уже не столь впечатляюще, как прежде. Историк и писатель Себастьян Хаффнер так описывает деградацию бывшего кумира народных масс: «Трезвую рассудительность он постепенно заменил массовым психозом. Можно сказать, что на протяжении шести лет он преподносил немцам себя как наркотик – и затем совершенно неожиданно втянул их в войну»[272]. Спустя некоторое время Гитлер стал испытывать потребность в восторженном приеме, который происходил каждый раз, когда он появлялся на трибуне. Эти проявления поклонения были для него равносильны инъекциям вдохновения, столь важным для его самолюбия. Теперь, в уединении, контакты с ликующим народом, из которых он черпал столько энергии, приходилось заменять химией – что только усиливало изоляцию диктатора от внешнего мира. «Ему постоянно требовалась искусственная подпитка, – пишет биограф Гитлера Фест. – В определенном смысле наркотики и медикаменты Морелля заменяли ему овации публики»[273].

Официальные обязанности мало заботили главу государства. Он бодрствовал по ночам, редко ложился спать раньше шести утра, и больше всего ему нравилось обсуждать со Шпеером грандиозные архитектурные проекты – носившие в высшей степени фантастический характер. Даже его верный министр вооружений и любимый архитектор, который называл период своего сотрудничества с Гитлером «годами дурмана», был вынужден признать, что Гитлер «во время этих бесед все чаще уходил из реальности в мир иллюзий»[274].

На ход войны этот уход из реальности оказывал серьезное влияние. Очень часто Гитлер вводил в сражения воинские части без какой-либо оценки уровня их материально-технического обеспечения, боеспособности и возможности снабжения. Одновременно с этим, к большому сожалению для военных, его чрезвычайно занимали вопросы тактики, вплоть до уровня батальона, и он считал себя абсолютно незаменимым[275]. Каждое слово, произнесенное во время совещаний, тщательно записывалось, чтобы впоследствии он мог бы потребовать от генералов отчета, если бы они не выполнили какой-либо из его приказов, уже давно потерявших связь с реальностью.

Гитлер проявил себя дилетантом в военной области еще в 1940 году, когда отдал стоп-приказ об остановке наступления под Дюнкерком. Теперь он и вовсе превратился в фантазера, в то время как его армии увязли в калмыцких степях и на Северном Кавказе, где на вершине Эльбруса, на высоте 5633 метров, зачем-то реяло знамя со свастикой. В то лето 1942 года Гитлер настолько часто прибегал к инъекциям, что Мореллю пришлось делать специальный заказ на партию шприцев для Ставки фюрера в аптеке «Ангел» в Берлине[276].

Осенью 1942 года Роммель, превратившийся из «Кристаллического лиса» в «Лиса пустыни», сражаясь в Африке с англичанами, которыми командовал Монтгомери, попал в тяжелое положение. В это же время Сталинград, чье стратегическое значение постоянно сокращалось, все больше превращался в идефикс. Гитлер воспринимал разворачивавшиеся в этом городе драматические события как судьбоносную битву и видел в ней некий мистический смысл. Его здоровье резко ухудшилось, а на Волге вокруг 6-й армии Паулюса замкнулось кольцо, и немецкие солдаты тысячами гибли от голода, холода, русских пуль и снарядов. «Метеоризм, дурной запах изо рта, недомогание»[277], – отметил Морелль 9 декабря 1942 года, когда выяснилось, что операция по снабжению запертых в Сталинградском котле войск топливом и боеприпасами по воздуху, хвастливо обещанная фюреру Герингом, не принесла желаемых результатов.

Спустя неделю «Пациент А» попросил у своего личного врача совета: Геринг сказал ему, что принимает одно средство под названием кардиазол, когда чувствует слабость и головокружение. Гитлер желал знать, «не стоит ли ему, фюреру, тоже использовать это средство в случае необходимости в ответственные моменты»[278]. Морелль категорически возражал: кардиазол – стимулятор кровообращения, который трудно дозировать, он повышает кровяное давление и легко вызывает приступы судорог, Гитлеру же, имеющему проблемы с сердцем, принимать его слишком рискованно. Впрочем, для лейб-медика этот посыл был вполне очевиден: его шеф нуждается во все более сильных средствах из-за обострения нервного кризиса, связанного с событиями в Сталинграде. Морелль принял и этот вызов.