Супербункер

Мой дорогой друг – надеюсь, я все еще могу называть Вас так, хотя Вы и стали мировой знаменитостью, но мне известен Ваш характер. Немецкий народ чрезвычайно благодарен Вам за Вашу благотворную деятельность, ибо без сильной руки мы пропали бы. И в том, что эта рука по сей день сохраняет силу, вне всякого сомнения, Ваша заслуга.

Из письма Тео Мореллю[399]

Чтобы еще лучше защититься от возможных покушений, инфекций и прочих напастей, 8 ноября 1944 года «Пациент А» перебрался во вновь сооруженное убежище внутри центрального кольца заграждений заградительного контура «Вольфшанце». Этот бункер вместо обычного двухметрового бетонного перекрытия защищали семь метров железобетонных конструкций. Без окон, без прямого притока воздуха, он напоминал древнеегипетскую гробницу: объем затраченных на него материалов во много раз превосходил полезное пространство. Здесь работал, спал и прозябал Гитлер, отныне пребывавший в полной изоляции, замкнувшийся в своем призрачном мире, пожираемый изнутри принимаемыми им препаратами. Его новое жилище, вызывавшее ассоциацию с чудовищным инородным телом, упавшим с неба посреди леса, имело лишь одно преимущество – более обширное пространство для прогулок. Морелль подсчитал: спальня и рабочий кабинет в новом бункере на 23 кубических метра больше, нежели в старом. Естественно, лейб-медик имел постоянный доступ в недоступный для других гигантский саркофаг для того, чтобы делать «внутривенные инъекции юкодала, чтобы компенсировать огромные нагрузки»[400].

К тому времени Морелль уже давно знал, что творится с Гитлером и какого рода слухи ходят о состоянии его здоровья. В письмах, отправленных лейб-медиком поздней осенью 1944 года супруге, всевозможным гаулейтерам и старым знакомым, прослеживается отчаянное желание представить реальность не такой, какой она была в действительности. Примером тому может служить следующий факт: он отсылал из «Вольфшанце» менявшиеся изо дня в день меню, которые должны были свидетельствовать внешнему миру о том, что Гитлер ведет «простой и разумный образ жизни»[401]. Если прежде он никогда не обсуждал с третьими лицами состояние здоровья своего пациента, то теперь всячески подчеркивал его хорошее самочувствие. Вот несколько фрагментов его писем: «Мой высокопоставленный пациент чувствует себя хорошо […]. Мой наиважнейший пациент уже на протяжении длительного времени чувствует себя очень хорошо […]. Его здоровье в последнее время улучшилось […]. Я счастлив, что со здоровьем у моего пациента все в порядке […]. Мой пациент чувствует себя хорошо, и я надеюсь, что еще долгое время смогу поддерживать его здоровье на прежнем отличном уровне на благо немецкого народа. Сравнивая его самочувствие с состоянием дуче, другим главой государства, я могу быть вполне доволен своими профессиональными успехами»[402].

Однако со здоровьем у «Пациента А» было далеко не все в порядке. В действительности периоды, в течение которых Гитлер, благодаря фармакологическим заботам Морелля, выглядел более или менее здоровым, становились все более короткими. Очень часто он лежал на простой походной кровати в спальне своего нового бетонного жилища – бледный, изможденный, в белой ночной рубашке под солдатским одеялом. Над головой у него висел переносной светильник. Ночной столик и низкий стеллаж были завалены грудами конвертов, военных карт, потрепанных книг, листами со срочными сообщениями. Посреди этого хаоса стоял никогда не звонивший телефонный аппарат. Бело-серые стены источали запах сырого бетона. По всей кровати были разбросаны сломанные карандаши, валялись очки в тонкой металлической оправе, которых он стеснялся и которые не мог самостоятельно надеть из-за дрожи в руках. Тем не менее Морелль писал: «Могу сообщить, что фюрер пребывает в добром здравии […]. Я чрезвычайно счастлив, рад и доволен тем, что мой пациент чувствует себя, как прежде, хорошо, полон сил и способен преодолевать любые трудности […]. Возможно, это послужит вам утешением, если я скажу, что со здоровьем у нашего фюрера все в порядке».

Однако, как только действие юкодала ослабевало, Гитлера начинала бить дрожь, которая в последние недели 1944 года заметно усилилась. В скором времени эта тема стала доминировать в разговорах о состоянии здоровья фюрера. Сам он, измученный, с пепельно-серым лицом, всеми силами пытался унять дрожь, но это лишь усугубляло положение. Вскинутая в нацистском приветствии прямая рука давно уже стала достоянием истории. Сильные нервные вибрации сотрясали все его конечности. «Очень сильный тремор левой руки», – писал Морелль. И далее: «Усиливающийся тремор правой руки». Или: «Левая нога сейчас не дрожит, зато дрожат левое предплечье и кисть левой руки»[403]. Гитлер засовывал руку в карман кителя, чтобы скрыть дрожь. Иногда он судорожно хватал правой рукой левую и крепко удерживал ее. Со временем дрожь переродилась в равномерное сотрясение всего тела, что стало вызывать сильное беспокойство у его окружения. Генерал Гудериан, занимавший в то время должность начальника Генерального штаба сухопутных войск, сообщал, что в сидячем положении Гитлеру приходилось держать правую руку на левой и правую ногу на левой, чтобы дрожь не так бросалась в глаза. Левая рука у Гитлера ходила ходуном так, что многие считали, будто он умышленно трясет ею. Когда он скрещивал руки на груди, в движение приходила вся верхняя часть тела. Морелль сказал, что ему могут помочь покой и ванны, а Гитлер спросил: «Не лучше ли было бы делать инъекции?»[404]

Однако инъекции не решили бы проблему. Напротив, пытаясь найти причину тремора конечностей и сутулости Гитлера, историки медицины, такие как Ганс-Иоахим Нойман, приписывают ему атеросклеротический паркинсонизм, аутоиммунный дрожательный паралич, при котором нейроны иммунной системы вступают в борьбу с инородными веществами – возможный результат приема гормонов животных. Последствия: отмирание нервных клеток, вырабатывающих допамин в среднем мозге, и недостаточное снабжение им важных зон коры головного мозга, отвечающих за процессы обучения и управления. Морелль в своих записях за апрель 1945 года тоже высказывал предположение относительно болезни Паркинсона[405]. Но теперь поставить точный диагноз невозможно. Еще одно возможное объяснение тремора конечностей Гитлера – непосредственное воздействие бесконтрольно употреблявшихся им наркотиков.

В этот период Морелль уже не мог оставлять своего пациента одного. С одной стороны, лейб-медик руководил фюрером, с другой – сам стал его пленником. Никто не в состоянии представить, жаловался он, сколько ему пришлось выстрадать при исполнении своих профессиональных обязанностей. В течение многих лет он не был хозяином самому себе. Ему приходилось пренебрегать всем: семейной жизнью, практикой на Курфюрстендамм, работой в своей фирме и исследовательских лабораториях в Оломоуце и Гамбурге. Даже когда умер его брат, Гитлер поначалу не разрешал Мореллю ехать на похороны – столь незаменимым он для него был. «Фюрер очень обеспокоился и сказал, что на западе сейчас очень опасно. Лететь на самолете было нельзя потому, что в воздухе рыскали многочисленные вражеские истребители, многокилометровый путь на автомобиле я не выдержал бы (несмотря на мои уверения в обратном), а поезда из-за воздушных налетов ходили крайне нерегулярно»[406].

Предложенную Мореллем кандидатуру для его замены на время отсутствия в лице врача из СС доктора Штумпфеггера Гитлер отклонил на том основании, что он, «вероятно, не так хорошо делает инъекции». А может быть, причина заключалась в том, что Штумпфеггер не был посвящен в тайну препарата «х»? Когда Морелль все же настоял на том, чтобы его отпустили на похороны брата, после чего он еще собирался ненадолго заехать в Берлин, навестить жену, Гитлер приставил к нему телохранителя из СС и после отъезда своего личного врача проявлял редкую раздражительность: «15:30, у фюрера: пациент недружелюбен, никаких вопросов […]. Большой отъезд»[407]. Морелль, сопя, вытащил свои инструменты, вытер платком пот со лба и ввел платиновую иглу в предплечье своему пациенту: «Глюкоза внутривенно плюс витамультин форте, гликонорм, тонофосфан». Гитлер положил левую руку на застежку ремня, с шумом выдохнул, подал плечи вперед и поджал узкие губы, отчего его рот сделался еще меньше. Затем его лицо разгладилось, и Морелль привычным движением нажал ему рукой на живот, чтобы из него вышел наружу воздух. Они понимали друг друга без слов.