3.4.1 Понятие о постмодерне и постмодернизме

В современной социально-философской литературе и публицистике термины «постмодерн» и «постмодернизм» получили широкое распространение. При этом их конкретные интерпретации весьма различаются у отечественных и зарубежных авторов. Это касается не только оценочного аспекта, но и описания сущности, проявлений, происхождения и перспектив этих культурных явлений[247].

Тем не менее, несмотря на значительную теоретическую разноголосицу, в дискуссиях о постмодерне и постмодернизме можно выделить некоторое, более или менее устойчивое предметное содержание. Это тем более существенно, что и сторонники, и критики рассматривают постмодерн как «духовную ситуацию времени», как новую социальную и интеллектуальную эпоху, как результат тех глубочайших трансформаций, которые произошли в европейской культуре на протяжении последних двух-трех столетий. Несколько упрощая, можно сказать, что постмодерном называют социокультурную ситуацию, сложившуюся в развитых странах Европы и Северной Америки в последней четверти XX в.

В свою очередь, постмодернизм — это течение, хотя и весьма расплывчатое, в современной философской, научной и эстетической мысли, представители которого солидаризуются с основными интенциями постмодерна, осмысливают и актуализируют их в рамках своей профессиональной деятельности[248]. Иначе говоря, постмодернисты — это сознательные сторонники постмодернизма, а постмодерн — это та культурная атмосфера, интеллектуально-информационная «аура», в которую погружены все обитатели Запада, вне зависимости от их предпочтений и сфер социально-практической активности.

В буквальном переводе слово «постмодерн» означает «то, что после модерна». Так обозначается его генетическая связь с эпохой модерна и в то же время подчеркивается его отличие от последней в силу ее завершения.

Термин «постмодерн» впервые употребил Р. Паннвиц в книге «Кризис европейской культуры», написанной в период Первой мировой войны и изданной в 1917 г. В 1934 г. литературовед Ф. де Онис в работе «Антология испанской и латиноамериканской поэзии» обозначает этим термином внутрилитературную реакцию на стиль модерн. Известный британский историк А. Тойнби в книге «Изучение истории» (1947) наделяет термин культурно-историческим смыслом: «постмодерн» символизирует конец безраздельного господства Запада в мировой культуре. В конце 1960-х гг. термин распространяется в дискуссиях о теории архитектуры, искусствоведении и в литературной критике. Им обозначали несогласие с эстетической теорией модернизма. Наконец, современное социологическое содержание термин «постмодерн» обретает после выхода в свет книг Ж.-Ф. Лиотара «Состояние постмодерна» (1979), Ж. Бодрийяра «Симулякры и симуляция» (1981) и статьи Ф. Джеймисона «Постмодернизм и культурная логика позднего капитализма» (1984)[249].

Тема исчерпанности и конца модерна (некоторые авторы используют словосочетание «проект Просвещения») проходит через все работы, в которых предпринимаются попытки осмыслить и подвергнуть анализу новейшую социальную и культурную ситуацию. «Постмодернистское умонастроение несет на себе печать разочарования в идеалах и ценностях Возрождения и Просвещения с их верой в прогресс, торжество разума, безграничность человеческих возможностей. Общим для различных национальных вариантов постмодернизма можно считать его отождествление с именем эпохи “усталой”, “энтропийной” культуры, отмеченной эсхатологическими настроениями, эстетическими мутациями, диффузией больших стилей, эклектическим смешением художественных языков»[250].

В чем же состоял социальный и культурно-исторический смысл эпохи модерна? Каковы были фундаментальные интенции проекта Просвещения? От какого интеллектуального наследства отказываются постмодернисты?

С исторической точки зрения модерн практически совпадает с периодом европейского Нового времени или бурного развития индустриального капитализма. Некоторые исследователи в качестве точки отсчета эпохи модерна прямо указывают 1789 г. — начало Великой французской революции. В этот период в Европе и Северной Америке происходит промышленная революция, радикально преображаются социально-экономические структуры и образ жизни населения, благодаря успехам экспериментального естествознания и под влиянием массового просвещения религиозное мировоззрение вытесняется научным, на смену династическим монархиям повсеместно приходят буржуазные демократии, империи разрушаются и на их месте формируются национальные государства.

«О социальном смысле модерна писал Макс Вебер, указывая, что социальный мир становится все более “прозрачным”, то есть ясным, понятным, доступным для познания и изменения благодаря его “расколдовыванию” вследствие нарастающей рационализации социальной жизни. Расколдовывание означало освобождение общества от господства магии и суеверий, его доверие к разуму, науке, рациональной процедуре во всех сферах общественной жизни. Расколдовывание рассматривалось им не как единовременный акт, а как тенденция, а именно тенденция, придающая единство и смысл всей эпохе модерна»[251].

Реализация проекта Просвещения означала прогрессирующую детрадиционализацию западных обществ, форсированный разрыв с наследием Средневековья. Модерн подразумевал распространение познавательных установок, стандартов и процедур, выработанных в рамках авангардных для того времени сфер интеллектуальной деятельности (математики, механики и астрономии), на растущее число других сфер социальной активности — государственное управление, промышленность, военное дело, градостроительство, медицину, народное образование и т.д. В результате этого на Западе неудержимо нарастала общая организованность, упорядоченность и эффективность человеческой деятельности. Кроме того, именно в эпоху модерна европейская культура стремительно распространяется по всему миру, обретает, так сказать, глобальное измерение.

Оценивая всемирно-исторические результаты осуществления проекта Просвещения, российский социолог Л.Г. Ионин пишет: «Можно сказать, что современная европейская цивилизация есть продукт осуществления модернистского проекта. Практически всеми своими отличительными признаками она обязана эпохе модерна и модернистскому проекту. Наука, искусство, мораль, индустрия, свобода, демократия, прогресс — эти и прочие составные части сегодняшней жизни, без которых, кажется, просто невозможно существовать, являются продуктом модерна, так же как социальное равенство, рациональная общественная организация, беспримерно высокий жизненный стандарт и другие достижения западной цивилизации. Однако итоги осуществления модернистского проекта оказываются не столь воодушевляющими, как может показаться на первый взгляд. Безработица, экологическая катастрофа, насквозь бюрократизированная и зарегулированная социальная жизнь — эти и прочие беды индустриального мира хорошо знакомы. Не следует также забывать об уроках долгой истории эпохи модерна, особенно ее истории XX в., когда именно Европа — колыбель модерна — породила две самые страшные войны в истории человечества и два ужасающих тоталитарных режима»[252].

Более того, некоторые авторы[253] полагают, что сам феномен тоталитаризма XX в. теснейшим образом связан с проектом Просвещения. Тоталитаризм представляет собой как бы его инверсию, «изнанку», т.е. коммунизм и нацизм в гипертрофированной, доведенной до абсурда форме реализовали присущие именно модерну универсальные антропоцентристские и технократические претензии. Огромное значение и в СССР, и в гитлеровской Германии придавалось развитию естественных наук и техники. И тот, и другой режимы стремились организовать социальную жизнь по рационально сконструированным, хотя и очень разным, канонам. В наше время, однако, хорошо известна та цена, которую пришлось заплатить народам мира за тоталитарные эксперименты.

Опыт последних десятилетий со всей очевидностью демонстрирует и неадекватность упований на либерализм как на универсальную идеологию «экономического роста и социального процветания». Диктуемые Западом искусственные попытки внедрения либеральных ценностей и стандартов деятельности в жизнь автохтонных[254] сообществ привели к серии трагических провалов. Вместо экономического роста последовал коллапс, вместо формирования гражданского общества — гражданские войны и этнические чистки, вместо вестернизации культуры — рост религиозного фундаментализма. Примером могут служить многие страны Латинской Америки, Африки, Азии, бывшего СССР.

В XX в. в широких кругах западных интеллектуалов распространились пессимизм и общее разочарование в проекте Просвещения. Соответственно радикальному пересмотру и сокрушительной критике были подвергнуты все основные социально-философские теории, получившие политический резонанс на протяжении последних двух-трех столетий. Основной упор, разумеется, был сделан на критике универсалистских притязаний модерна, прямо или косвенно ведущих к тоталитарным эксцессам.

Можно сказать, что под сомнение была поставлена сама возможность и необходимость существования универсальной социальной теории и, как следствие, соответствующей ей политической идеологии. Именно в этом мэтр постмодернизма, французский философ Жан-Франсуа Лиотар видит ключевую характеристику постмодернистского поворота в мышлении.

Согласно Лиотару, организованное (можно сказать, технологизированное) массовое насилие и другие деструктивные проявления модерна коренятся в присущей ему вере в метанарративы[255]. В ряду метанарративов, свойственных эпохе модерна, Лиотар упоминает «эмансипацию разумного субъекта», гегелевскую «диалектику Духа», «эмансипацию трудящегося», «научно-технический прогресс», «рост богатства» и т.п. Разочарование в подобных метанарративах и составляет суть ситуации постмодерна.

Ни один из подобных дискурсов[256] отныне не может считаться привилегированным или пользоваться монополией на истину. Все они уравниваются в правах в качестве «языковых игр», обладающих собственными внутренними правилами или «грамматиками», но лишенных качества «абсолютного соответствия» бесконечно сложной социальной реальности.

Вот как об этом пишет Лиотар: «Упрощая до крайности, мы считаем “постмодерном” недоверие в отношении метарассказов... С выходом из употребления метанарративного механизма легитимации связан, в частности, кризис метафизической философии... Нарративная функция теряет свои функторы: великого героя, великие опасности, великие кругосветные плавания и великую цель. Она распыляется в облаках языковых нарративных, а также денотативных, прескриптивных, дескриптивных и т.п. частиц, каждая из которых несет в себе прагматическую валентность sui generis[257]. Каждый из нас живет на пересечениях траекторий многих этих частиц. Мы не формируем без необходимости стабильных языковых комбинаций, а свойства, которые мы им придаем, не всегда поддаются коммуникации. Таким образом, грядущее общество соотносится не столько с ньютоновской антропологией[258] (как-то структурализм или теория систем), сколько с прагматикой языковых частиц. Существует много различных языковых игр — в силу разнородности их элементов. Они дают возможность своего учреждения только через места сбора и распределения информации — это локальная детерминация»[259].

Лиотар подчеркивает то обстоятельство, что упадок доверия к метанарративам теснейшим образом связан с резким, скачкообразным нарастанием информационных потоков в современных западных обществах, с качественным усложнением соответствующей системы коммуникаций.

Именно в последние десятилетия XX в. на Западе произошла информационно-технологическая революция. В результате развития и стремительного распространения новейших средств массовой коммуникации (телевидения, видеотехники, новейшей полиграфии, компьютерной техники) сформировался особый слой социокультурной реальности — медиасфера, конгениальным стилем функционирования и развития которой и является постмодернизм. Любому жителю Земли, в распоряжении которого находится соответствующий прибор, достаточно нажать несколько клавиш на пульте управления, чтобы получить доступ к гигантскому резервуару информации по всем отраслям знания, познакомиться с альтернативными, зачастую полярно противоположными, мнениями и оценками, подключиться к непосредственному мониторингу событий в стране и мире[260].

В результате любой «образ целого» лишается устойчивости, с неизбежностью дробится на фрагменты и распыляется среди множества других «языковых игр». Другими словами, метанарративы или «всеобъясняющие теории» оказываются попросту не в состоянии объяснить сверхсложную и постоянно меняющуюся реальность современного мира.

Соответственно культура наиболее развитых стран Запада в последней четверти XX в. приобретает весьма специфический, беспрецедентный облик. Привычные для нас категории, установки, ценности и нормы культуры модерна неотвратимо уходят в прошлое и замещаются новыми — постмодернистскими. При этом речь идет о культуре в самом широком смысле слова, подразумевающем и интеллектуальные, и политические, и экономические, и повседневно-бытовые измерения.