2.2.2 Революция и французский национализм

С 1787 г. во Франции образуется вакуум власти: за фасадом абсолютной монархии Людовика XVI царил полный беспорядок. Номинально почитаемая королевская власть не могла передать легитимности своим же представителям. «Начиная с 89 г. революционное сознание представляет собой эту иллюзию победы над уже не существующим государством во имя единения людей доброй воли и тех сил, которые создают будущее. С самого начала это возвышение идеи над реальной историей, как будто она должна перестроить по какому-то воображаемому плану расколотое на куски социальное целое. Репрессии вызвали возмущение только после того, как потерпели крах. Революция — это такое историческое пространство, которое отделяет одну власть от другой <...> Старый Порядок держался властью короля, а Революция есть совокупное деяние всего народа. Старая Франция была королевством подданных, новая стала нацией граждан. Старое общество основывалось на привилегиях, Революция приносит равенство. Таким образом создается идеология радикального разрыва с прошлым, мощный культурный динамизм равенства. Теперь все — экономика, общество, политика — сгибается под гнетом этой идеологии и ее активистов»[97].

Появление феномена идеологии неразрывно связано, во-первых, с революционным сознанием и процессом модернизации; во-вторых, с политизацией всех моральных и интеллектуальных вопросов; в-третьих, с воспитанием как пропагандой; в-четвертых, с деятельностью революционеров-подвижников.

«Освобожденное от связи с государством и от принуждения со стороны власти, общество преобразуется уже на идеологическом уровне. Этот мир, населенный желаниями и стремлениями, который не признает более ничего, кроме сторонников и врагов, обладает несравненной способностью к единению. С него начинается то, что стали называть “политикой”, т.е. язык споров и действий, одновременно и общий, и противопоставляющий, столь необходимый для борьбы за власть <...> Французы открыли в конце XVIII столетия политику не как секуляризованную и самостоятельную область критической мысли, а политику демократическую, используемую в качестве национальной идеологии (курсив наш. — Авт.)»[98]. Речь идет именно о национальной идеологии потому, что универсальным референтом идеологии выступает нация. При этом выражение «демократическая политика» означает вовсе не совокупность правил или процедур, которые должны создать общественную власть, основанную на волеизъявлении граждан. Легитимность политических действий, порожденная революцией, обосновывается ссылкой на «народ», который во имя свободы и равенства должен сломить сопротивление своих врагов. Политика становится, таким образом, высшим средством воплощения национальных идеалов, осуществляемого революционными активистами; кроме того, ее задачами определяется само понятие «народ». Итак, нация есть новое общество, созданное революцией. Причем это общество есть не что иное, как результат фразеологии, оперирующей идеями свободы и равенства (индивидуальные ценности). Так индивид и общество оказываются вовлеченными в сферу национальной политики.

Примечательно, что теоретическое обоснование роли идеологии в государстве граждан восходит к Руссо. «Именно Руссо, — пишет историк и политолог А.Н. Медушевский, — принадлежит фактическая постановка вопроса о роли идеологии как интегрирующей силы и инструмента мобилизации масс в условиях быстрых социальных преобразований. В этой ситуации, считает он, простонародье не может сразу осознать величие замыслов законодателя и последовать за ним, но, с другой стороны, — оно не может быть (по недостатку власти) принуждено к этому силой. Следовательно, необходимо создание мифа в духе Платона или особой гражданской религии»[99]. В «Общественном договоре» (кн. 4, гл. 8) читаем: «Право над подданными, которое получает суверен по общественному соглашению, никак не распространяется, как я сказал, далее границ пользы для всего общества. Следовательно, подданные обязаны суверену отчетом в своих воззрениях лишь постольку, поскольку эти воззрения важны для общины. А для Государства весьма важно, чтобы каждый гражданин имел религию, которая бы заставляла его любить свои обязанности; но догматы этой религии интересуют государство и его членов лишь постольку, поскольку эти догматы относятся к морали и обязанностям, которые тот, кто ее исповедует, обязан исполнять по отношению к другим <...> Существует, следовательно, исповедание веры чисто гражданское, статьи которого надлежит устанавливать суверену; и не в качестве догматов религии, но как правила общежития, без которых невозможно быть ни добрым гражданином, ни верным подданным <...>»[100].

Итак, политическая (якобинская) идея основана на реализации революционных ценностей через политическое действие. «Устанавливается спонтанное соответствие между ценностями революционного сознания, свободой, равенством, нацией, которая их воплощает, и личностями, призванными осуществить или защитить эти ценности. Более того, подобное соотнесение идей с людьми преобразует ipso facto эти изолированные личности в некое коллективное существо, народ, возвысившийся при этом в своей легитимности до положения единственного деятеля Революции»[101]. Нация существует в горизонте реализации ценностей революционного сознания через коллективное существо (мы вправе использовать здесь термин Руссо). Центральным для политического сознания становится вопрос о видах и способах действия и распределения власти, т.е. в сущности вопрос о том, кто будет говорить «от имени народа».

Единство социального и политического, которое у Руссо обосновывалось теорией «общественного договора», благодаря историкам XVIII — начала XIX вв. становится неким мифическим единством. Общественный договор как бы помещается внутрь истории, чтобы придать легитимность не только власти, но и отношениям между индивидами и абстрактной коллективностью, т.е. нацией. «Нация, — замечает Фюре, — есть то поле, на котором действует история и общественный договор, она одна может обеспечить утверждение и защиту не поддающихся предписанию индивидуальных прав, она хранительница первоначальных отношений, породивших монархию. История — это коллективная память, воссоединение французов с правами нации, иначе говоря, с их собственными правами»[102]. Такие историки, как Буленвилье и Мабли изображают историю Франции как историю взаимоотношений между королем и нацией. Иными словами, в складывающейся национальной истории связь личности с абстрактным телом нации оказывается вовсе не абстрактной, а вполне конкретной и, кроме того, наделенной историческим измерением.

О популярности такой социальной интерпретации национального к концу Старого Порядка, когда вся нация выступала как мифический наследник исторических прав и свобод (бывших ранее монополией дворян), свидетельствует масса брошюр и листков того времени. Об уровне осознания национальной истории говорит также отвержение различных иностранных институтов как непригодных для Франции с точки зрения ее традиций и особенностей. Истории Буленвилье и Мабли приписывают Франции происхождение от договора франков со своим королем. Миф нации закрепляется в исторической науке. Более того, сама история способствует укоренению этого мифа[103].

Поясняя роль историков в формировании национальной идеи, Ф. Фюре пишет: «Так же, как короли создавали Францию, так и Франция создавала самих королей. В центре рассматриваемых нами понятий стоит двуединство король — нация, две силы, которые не противостоят друг другу, но являются необходимыми условиями законной публичной власти и связаны друг с другом системой соподчинения. Нация — это сообщество людей, одновременно и историческое, и мифическое, гарант общественного договора и всеобщей воли, сокрытой в ночи времен, залог верности первоначалам. И король и нация связаны цепью необходимости, которая принуждает их к сотрудничеству: король — глава нации, но он получает свою власть с согласия последней и может законно править только до тех пор, пока сам подчиняется условиям договора, называемого также конституцией королевства. <...> Став нацией и слившись в едином волеизъявлении, французы, сами того не сознавая, вернулись к мифическому образу абсолютизма, поскольку именно он определяет и представляет социальную совокупность. Медленное движение гражданского общества к власти происходит во имя этого самодержавия, ибо оно является принципом, идентичным самой нации и народу, и имеет свой антипринцип — заговор врагов»[104]. Таким образом, создается история нации как изначального субъекта исторического процесса, есть предмет творчества историков, которые не просто описывают res gesta, но и создают национальную историю, способствуя формированию национального сознания. Отсюда неизбежно следовало представление воображаемого континуума в качестве действительного, упразднение роли исторических случайностей.

Понятие нации было привлекательным для либералов, поскольку ассоциировалось с понятиями свободы, исторического прогресса. Однако они не придерживались отождествления нации с «третьим сословием», поскольку видели в нации все население, объединенное единой историей, нравами, языком, обычаями. Французские либералы (Б. Констан, П.-К.-Ф. Дону, Д. де Траси и др.) пользовались понятием «национальное государство», подразумевая под ним государство, где источником власти служит «общая воля народа». С 1789 г. все революционеры — и Сийес, и Мирабо, и Робеспьер, и Марат — считали «народный суверенитет» единственным источником новой политической легитимности.

Какое же значение имела революционная идея нации для политического национализма? Стремление народов Европы к национальной государственности сопровождалось требованиями проведения в своих странах либеральных преобразований, поэтому либералы оказывались сторонниками национальной идеи народов. Несмотря на то что нация мыслилась как социальная единица, как социальный индивидуум, либеральным политикам был отнюдь не свойствен какой бы то ни было шовинизм. Скорее приходится говорить об обратном, ибо характерной чертой социально-политической мысли начала XIX в. было сочетание идей национального возрождения с планами создания общеевропейской федерации (сравните: «Соединенные Штаты Европы» эпохи революций 1848 г.). В известной степени либеральных политиков можно назвать приверженцами рождающегося космополитизма. В становлении наций, развитии их индивидуальных качеств Б. Констан, например, видел закономерный этап на пути осознания единой европейской цивилизации, в основе которой будут лежать конституционные принципы, личные свободы человека и развитие индустрии. Чувство любви к родине он называл анахронизмом для европейца. Национальная идея заключала в себе стремление народов к обретению государственности, и в ней еще не было принципа национальной исключительности.

Ф. Гизо, историк и активный политический деятель 1820—1840-х гг., в своих трудах «История цивилизации в Европе» и «История цивилизации во Франции» рассматривал нацию не столько как этническую, сколько как социальную единицу. Такой народ существовал, по его мнению, уже в XVII—XVIII вв. Гизо (как и Токвиль) рисует непрерывное историческое развитие, в основе которого лежит становление королевской власти, опирающейся на «народ». Однако в противоположность «Старому Порядку» Токвиля Гизо считает, что истинного политического сообщества аристократии никогда не существовало, народ в феодальную эпоху был слаб (в отличие от Англии) и потому возрастание королевской власти неизбежно вело к демократии и свободе. Любопытно отношение Гизо к революции: «Я из тех, кого поднял порыв 1789 г. и кто никогда не согласится опуститься вновь».

Либералы пришли к власти в результате Июльской революции 1830 г. Либерализм, или программа «доктринеров», стал официальной идеологией. Либеральная мысль 30-х гг. XIX в. опиралась на достижения общественно-политической мысли Просвещения. Либералы отстаивали идею естественного равенства всех народов, уважения их суверенитета, право наций на самоопределение, невмешательство государств во внутренние дела друг друга.

Критикуя политику Наполеона I, все тот же Гизо (возглавлял внешнеполитическое ведомство Франции в 1840—1847 гг.) выдвинул принцип невмешательства государств во внутренние дела друг друга («Мы хотим пропагандировать свободу, но не революцию»). Однако в реальной внешней политике Франция отходила от этого принципа. Показательно отношение правых либералов к германской проблеме. Не отказываясь от духа революции (из которого более радикальные политики выводили необходимость политического переустройства Германии в соответствии с национальной идеей), правительство Франции стояло на платформе решений Венского конгресса, закрепившего раздробленность Германии. Либералы 1830—1840-х гг. являлись правящей партией и их задачей было упрочение положения Орлеанской династии. Они не пропагандировали концепцию «нация-государство», предполагавшую обретение каждой нацией государственности, и боялись грандиозного переустройства Европы, революций. Образование сильного единого германского государства, как считало правительство, не только уменьшило бы влияние Франции в Европе, но и создало бы серьезную угрозу ее позициям в Эльзасе и Лотарингии. Гизо вступил даже в переписку с австрийским канцлером К. Меттернихом, главным оплотом реакции. Между тем демократическая оппозиция, движимая тем же революционным духом, видела в едином германском государстве фактор прогресса, безопасности Франции и даже гарантии мира в Европе (Ж. Мишле, В. Гюго, А. Ламартин). В целом попытка Священного союза дать Европе новую организацию, основываясь на принципе легитимизма и территориальном status quo, встречала противодействие со стороны двух главных сил современности — национальной идеи и либерализма.

Позиция демократов была отчетливо представлена «ветераном» республиканского движения во Франции Э. Кабе. Во второй половине 1840-х гг. он откликнулся на обострение внутренних и международных политических противоречий серией брошюр под общим названием «Шесть писем о нынешнем кризисе», где критиковал внешнюю и внутреннюю политику председателя правительства Тьера. В июле 1840 г. возникла угроза войны, так как Великобритания, Россия, Австрия и Пруссия подписали соглашение, направленное против Франции. В связи с этим Кабе считал необходимым придать войне демократический характер и национально-освободительное направление. «Франция будет вести национальную, народную и революционную войну! <...> Франция будет сражаться за все человечество». Следует отметить, что здесь национальный пафос опять-таки выступает в сочетании с универсально-гуманистическим пафосом. Интересно, как Кабе представляет себе войну: «Речь пойдет не об обычной и регулярной войне, а о войне национальной, не о войне одних только солдат, а о войне народов, крестьян, гверилье... войне, в которой дети и женщины вполне будут достойны мужчин <...> войне баррикад, взорванных мостов, разрушенных дорог; войне без сна и отдыха для захватчика; войне руин, выжженной земли и голода, забоя скота и массового уничтожения». Солдатов Кабе напутствовал такими словами: «Принесите соседним народам знамя освобождения людей, избавления рода человеческого, равенства и братства!» В октябре 1840 г. министром иностранных дел был назначен Гизо, который заверил иностранные державы в миролюбии Франции. «Кабе и другие демократы были разочарованы мирным исходом международного кризиса 1840 г. Им казалось, что по вине правящих кругов была упущена благоприятная возможность не только взять реванш за поражение в 1814—1815 гг., но и осуществить решающий прорыв к свободе и демократии как французского, так и других народов»[105].

Примечательно, что пробным камнем как либеральной, так и демократической политики в национальном вопросе неизменно выступало отношение к революции и Наполеону Бонапарту. Так, согласно Кабе, Наполеон изменил духу революции, отказавшись от бескомпромиссной борьбы с внутренними и внешними врагами Франции, и это стало причиной победы извечных врагов революции, «коалиции, эмиграции и аристократии». «Если бы Бонапарт продолжал сокрушать королевские троны, провозглашать республики, защищать и распространять принципы революции; если бы он повсеместно вводил демократию, братство и союз народов, боролся против эмиграции, коалиции и контрреволюции, то ничто не могло бы сравниться с растущим энтузиазмом народа и армии, их самоотверженностью и его собственным могуществом <...>»[106]. Но Наполеон избрал другой путь: он оттолкнул республиканцев, вернул эмигрантов, дворян, священников, аристократов, контрреволюционеров, всех пособников внешнего врага. Крах наполеоновской империи означал поэтому в то же время и поражение революции.

Французскую леволиберальную и демократическую политику эпохи революции 1848 г., во время так называемой «весны народов», лучше всего характеризует фигура А. де Ламартина, который вошел в состав временного правительства, сформированного в феврале 1848 г. после падения Июльской монархии, и занял ключевой пост министра иностранных дел. Ламартин выступал за объединение Германии, косвенно поддерживал революционные выступления в Италии, декларировал желание помогать «угнетенным народам». Однако эти принципы политики не подкреплялись никакими обязательствами и гарантиями, которых просили эти самые «угнетенные народы». Наиболее ясно эта двойственность позиции, свойственная всем леволиберальным и демократическим деятелям, проявилась в формулировке «права на внешнее и внутреннее самоопределение народов»: «Мы провозгласили своей догмой уважение прав национальностей, правительств и народов; мы никогда не отступим от этой догмы, в равной мере учитывающей как интересы других народов и правительств, так и наши интересы. Свобода наций в выборе внутреннего строя по своему усмотрению — знамя Французской революции». Но, например, на просьбу испанских эмигрантов о помощи Ламартин недвусмысленно заявил, что Франция не навязывает никому своих желаний и своих интересов; она дает возможность самостоятельно прорасти тем зернам, которые она посеяла. Нации сами должны показать, на что они способны.

О том, что принцип нации со времен революции 1789 г. был и оставался по существу революционным принципом, свидетельствует оценка Ламартином исторической миссии республики, которая должна вдохновлять и служить примером. На заседании Учредительного собрания 8 мая 1848 г. применительно к Февральской революции Ламартин говорил, что революции порождают тенденции двух видов. «В той мере, в какой они являются революциями идей, они носят мирный характер; но они могут быть вынуждены прибегнуть к оружию, являясь революциями территориальными». Все это характеризует внешнюю функцию революций: они никому не угрожают, но сами готовы отразить угрозу извне. Внешняя политика революций, по определению Ламартина, это «вооруженная дипломатия». Ламартин видел перед собой три задачи: «установить республику во Франции; способствовать естественному распространению принципов свободы и демократии, добиваясь их фактического и юридического признания и защиты; наконец, обеспечить, по мере возможности, почетный и надежный мир»[107].

Большую последовательность в своей внешней политике проявил принц Луи Наполеон Бонапарт, избранный президентом республики 10 декабря 1848 г. Он замыслил крупномасштабную перестройку европейской системы. «В Европе, — заявлял он, — насчитывается 30 млн французов, 15 млн испанцев, столько же итальянцев, 30 млн немцев и 20 млн поляков. Я хотел превратить каждый из этих народов в отдельную нацию»[108]. Эту идею он попытался воплотить в жизнь, став после «весны народов» императором Наполеоном III. В своей внешней политике он руководствовался так называемым «принципом национальности». Его суть заключалась в том, чтобы «основать прочную ассоциацию европейских государств, которая бы опиралась на систему сложившихся национальностей и удовлетворения общих интересов». Отсюда следовал решительный пересмотр договоров 1815 г., а Крымская война стала первым серьезным шагом по реализации этого плана.

Вторая империя внесла большой вклад в переустройство Европы в соответствии с «принципом национальности». Достаточно вспомнить о поддержке, которую Наполеон III оказал Италии и Пруссии в их борьбе против господства Габсбургов в германских землях и на Апеннинском полуострове. Но и здесь освобождение «угнетенных народов» вовсе не являлось целью внешней политики, о чем свидетельствовал отказ Наполеона III помочь восставшим в 1863 г. полякам. На основании принципа национальности он хотел добиться пересмотра европейских границ, установленных договорами 1815 г., и присоединения к Франции земель на левом берегу Рейна. Он готов был пойти на частичное удовлетворение национальных требований немцев и итальянцев, но не допустить возникновения в Европе больших и сильных государств, способных составить Франции конкуренцию. Итогом такой компромиссной политики стал крах Второй империи в результате франко-прусской войны 1870—1871 гг.

«С точки зрения либерализма, — считает Э. Хобсбаум, — положительная роль нации заключалась в том, чтоб она представляла собой этап в историческом развитии человеческого общества, а основанием для создания конкретного национального государства служило его соответствие историческому прогрессу или способность <...> этому прогрессу содействовать»[109]. Анализируя «принцип национальности», Э. Хобсбаум обратил внимание на то, что либеральная теория нации, в отличие от радикальнодемократических взглядов, придерживалась так называемого «принципа порога». Поскольку согласно либеральной доктрине, сформулированной экономистами (например, Ф. Листом), нация, желающая образовать устойчивое и способное к развитию целое, должна обладать достаточными размерами, то маленькие народы фактически лишались гарантированных им прав на самоопределение и образование суверенных государств. Несмотря на универсалистские притязания, «принцип национальности», а также понятие «становления наций» находили отражение в реальной жизни не всегда и не везде. В международной политике этот принцип применялся к ограниченному числу народов и регионов. Тем не менее «принцип национальности» перекроил политическую карту Европы в 1830—1870-х гг., а образование новых государств происходило в соответствии со знаменитым лозунгом Мадзини «Каждой нации — государство».