5.1.2 Глобализация как вызов классическим национальным государствам

Процесс глобализации подразумевает стремительную детерриториализацию всех социальных явлений, т.е. утрату ими однозначной и прочной привязки к каким-либо местам в физическом пространстве. Отныне социальные процессы не замыкаются в рамках отдельных географических пунктов или регионов, а образуют потоки, достаточно свободно циркулирующие по всему земному шару.

С некоторой долей упрощения сам процесс глобализации можно представить в виде нескольких переплетающихся и взаимодополняющих потоков: 1) информационного (включающего в себя символы, образы, идеи, идеологемы, теории); 2) финансово-экономического (состоящего из сырья, капиталов, товаров, техники, технологий); 3) демографического (образованного потоками гастарбайтеров, иностранных специалистов, иммигрантов, политических беженцев, торговцев, туристов). Эти подвижные, достаточно нестабильные потоки образуют как бы контур или намечают структуру виртуального и реально-практического взаимодействия жителей единого мира.

Как же подобные потоки соотносятся с привычными для нас, имеющими более чем двухвековую историю, классическими государствами-нациями, с которыми до сих пор еще отождествляет себя большинство населения планеты? Соответственно каким трансформациям в условиях глобализации подвергается национальный суверенитет?

Во-первых, огромное влияние на все уровни современной политики оказывает глобальный культурный поток или то динамичное культурное образование, которое некоторые авторы обозначают как «мировой информационный порядок». Подобный порядок стал возможен благодаря распространению новейших информационных технологий и систем связи (оцифровка данных, программное обеспечение, спутниковое телевидение, Интернет и т.д.); он охватывает все процессы транснационального культурного взаимодействия.

С содержательной стороны эффект информационной глобализации часто характеризуют как нарастающую унификацию и стандартизацию соответствующей культурной продукции. В связи с этим обращают внимание на доминирование в мировых информационных программах космополитического стиля CNN, «засилье» продукции Голливуда в мировом кинематографе и, собственно говоря, на англоязычность современной глобальной культуры. Подобные тенденции иногда называют «макдональдизацией» культуры, имея в виду, что главным проводником или страной-носителем культурной глобализации являются, без сомнения, США[357].

Не следует упускать из виду то фундаментальное обстоятельство, что глобальная культура есть по своей сути культура постмодерна, т.е. она в принципе является открытой, плюралистичной и гетерогенной. Она способна и на деле адаптирует к потребностям своей аудитории любые культурные содержания и традиции. Другое дело, что в рамках присущего «мировому информационному порядку» коммерческого подхода к отбору производимых и транслируемых сообщений (в духе свойственного глобализации экономоцентризма) именно западная культурная продукция (от «фильмов ужасов» до бизнес-аналитики) и пользуется массовым спросом. Но есть спрос, причем растущий, и на этнический фольклор, мифы, альтернативные идеологии и т.п.

Таким образом, содержание глобальной культуры складывается как бы из двух пластов: первый — это космополитические, принципиально лишенные какой-либо национальной окраски идеи и образы; второй — это переливчатая смесь традиционных культурных элементов «всех времен и народов».

В любом случае формирующаяся глобальная культура имеет весьма мало общего с любой из традиционных национальных культур. И в этом смысле она оказывает на них, без всякого преувеличения, «подрывное» воздействие. С осознанием этого факта связаны, например, периодические всплески борьбы с «американизацией» культуры, наблюдаемые в некоторых странах Западной Европы (в этом смысле особенно показательна Франция).

Однако подобный «подрыв» или, точнее, размывание национальной культуры является, по сути дела, разрушением фундамента классического национального государства. Ведь именно культурная общность, историкотрадиционное единство того или иного народа служили в свое время основным аргументом для легитимации политических претензий соответствующих «национальных элит», занятых строительством и укреплением государств-наций[358]. В ситуации глобализации и постмодернизации культуры формально сохраняющиеся классические государства-нации утрачивают этот ключевой ресурс оправдания собственной власти.

Более того, информация, поступающая по каналам международных средств массовой информации, способна значимым образом воздействовать на развитие политических процессов в странах и регионах планеты (например, провоцировать панику на финансовых рынках и вызывать, таким образом, политический кризис). Национальные правительства оказываются в определенной зависимости от той оценки, которую дадут их деятельности лидирующие мировые средства массовой информации и от той формы, в которой эта оценка будет донесена до их собственного населения, т.е. речь идет о потере или по крайней мере существенном ослаблении определенной составляющей национального суверенитета, о том, что часто называют «информационной безопасностью» государства.

Сколько-нибудь серьезные попытки противодействия интенциям «мирового информационного порядка» со стороны националистически ориентированных политиков и бюрократов заранее, как показывает исторический опыт, обречены на поражение. Закрытие каналов международной коммуникации на практике означало бы добровольную информационную изоляцию, стагнацию культурного и творческого потенциала общества, а также остракизм со стороны мирового сообщества, чреватый многими экономическими и социальными издержками[359]. Да и с технической точки зрения эффективная цензура и государственный контроль над средствами массовой информации представляются неосуществимыми при существующем уровне развития электронных технологий (которые, помимо прочего, в большой мере персонализированы).

Эту ситуацию немецкий специалист по проблемам глобализации Клаус Зегберс резюмирует следующим образом: «Средства массовой информации уже давно нельзя ограничить национальными масштабами. Большинству граждан доступна информация, производимая и интерпретируемая за пределами их региона и страны, а значит, они открыты влиянию других культур. В условиях, когда существуют спутники и Интернет, нельзя больше проводить в национальных масштабах селективную информационную и культурную политику. Разумеется, региональные и территориальные различия сохраняются. Однако информационные и развлекательные программы, распространяемые разными путями — от “Ведомостей” и Financial Times до Miami Voice, от женских чат-румов до союзов по охране окружающей среды, от интранета[360] крупных фирм, управлений и университетов до всемирных подслушивающих и запоминающих устройств, — всю эту информацию больше нельзя централизованно направлять и контролировать»[361].

Таким образом, проекция процесса информационно-культурной глобализации на сферу национально-государственной жизни демонстрирует, может быть, не слишком заметное для непрофессионального наблюдателя, но фундаментальное изменение соотношения культуры и политики или, точнее, сдвиг культурно-политических координат. В эпоху глобализации идеологам и политическим деятелям становится все труднее легитимировать те или иные политические решения и программы и позиционировать в массовом сознании соответствующие политические структуры через апелляцию к национальным культурным ценностям и «героическим образам» исторического прошлого.

Во-вторых, давление, подобное тому, которое глобальный информационный поток осуществляет на культурную «надстройку» современного национального государства, на хозяйственный «базис» национального государства, оказывает глобальный финансово-экономический поток. Последний представляет собой совокупность всевозможных деловых трансакций, происходящих между субъектами, оперирующими на разных национальных и региональных площадках и руководствующихся частными — личными либо корпоративными — коммерческими интересами. В условиях правовой либерализации и благодаря новейшим средствам транспорта и коммуникации сырье, товары, технологии и капиталы пересекают национальные границы с легкостью, немыслимой еще 40—50 лет назад.

Ключевыми субъектами подобного рода деятельности являются крупные и сверхкрупные ТНК. Но помимо них в формировании глобального экономического потока принимает участие и множество средних и мелких бизнес-структур — банковско-финансовые организации, туристические и рекламные агентства, фирмы по найму персонала, образовательные учреждения, транспортные компании и т.п., — вплоть до индивидуальных предпринимателей, включая тех же «челноков», в массовом порядке занимающихся поставками товаров широкого потребления из стран Юго-Восточной Азии на рынки стран СНГ. Все это обусловливает чрезвычайную пестроту, подвижность и сложность экономической системы, возникающей в результате их взаимодействия.

Чем же подобное положение оборачивается для экономического суверенитета «старого», классического национального государства?

Многочисленные исследования ученых-экономистов свидетельствуют о том, что глобальные процессы накладывают существенные ограничения на традиционные формы регулирования экономической деятельности со стороны государства. Например, если в первой половине XX в. экономическая автаркия[362] еще рассматривалась как вполне оправданная, разумная форма государственной экономической политики, то в начале XXI в. призывы к «полной хозяйственной самодостаточности» могут рассматриваться либо как проявление экономической некомпетентности, либо как демонстрация идеологической экстравагантности. Другими словами, отказ от участия в процессе экономической глобализации для любого современного государства означает неизбежную стагнацию и существование на глубокой периферии мировой системы.

Действительно, политика добровольного обособления страны от мирового рынка на практике вела бы к трем, как минимум, фундаментальным негативным следствиям: во-первых, отсечению массового потребителя от потока конкурентоспособных, т.е. качественных и дешевых, импортных товаров, что означало бы стагнацию уровня жизни; во-вторых, к прогрессирующему технологическому отрыву национальной промышленности от мирового уровня из-за «инновационного барьера», делающего невозможным своевременное заимствование и внедрение в производство зарубежных технических и технологических новшеств; наконец, в-третьих, к затруднению или полной невозможности вовлекать в процесс национального экономического развития свободные финансовые ресурсы, циркулирующие на мировом рынке.

Все современные государства, стремящиеся к развитию и процветанию, ходом развития мировой экономики обречены на политику «открытых дверей». Это, однако, означает сокращение или «сжатие» экономического суверенитета национального государства.

В условиях глобализации существенно ослабленным оказывается даже такой традиционный инструмент государственного управления экономикой, всегда воспринимавшийся как неотъемлемый элемент любой «державности», как эмиссионная политика. Разумеется, все национальные правительства эмитируют собственные денежные знаки. Однако экономическая практика конца XX в. свидетельствует, что большинство расчетов по всему миру совершается не в национальных валютах, а в долларах США. То же относится и к формам накопления денежных средств[363].

Далее, за возможность получения масштабных заимствований на мировом финансовом рынке национальным правительствам также приходится платить ограничением своих полномочий. Так, предоставление кредитов Международного валютного фонда — крупнейшей международной организации-заимодавца — обусловлено достаточно жесткими требованиями к параметрам экономической политики стран-реципиентов. Здесь имеется в виду радикальное сокращение определенных, прежде всего социальных, статей государственных бюджетов и проч., поэтому слова о принятии российским правительством в середине 1990-х гг. бюджетов «под диктовку МВФ» не являются большим преувеличением.

С точки зрения долгосрочного развития приток в национальную экономику частного капитала из-за рубежа гораздо более значим, нежели относительно краткосрочные «финансовые инъекции» МВФ и других подобных надправительственных институтов. В условиях открытой экономики перед правительствами встает задача удержания в «национальных пределах» и капитала своих собственных граждан и корпораций.

Транснационализированный финансовый капитал, разумеется, абсолютно равнодушен к заклинаниям о «поддержке национального товаропроизводителя» и т.п. Единственным критерием привлекательности для него той или иной страны или региона является рентабельность и безопасность капиталовложений.

«Капитал как бы “позабыл” о своей национальной принадлежности — пишет А. Уткин, — в массовых объемах устремляясь туда, где благодаря стабильности и высокой эффективности труда достигается максимальная степень прибыли. Банки, трастовые фирмы, промышленные компании вышли из-под опеки национальных правительств, и выход капитала в регионы и сферы с высокой отдачей стал самостоятельным процессом»[364].

Соответственно перед любым национальным правительством встает задача создания оптимальных условий, т.е. достаточного уровня рентабельности и безопасности для привлечения частного финансового капитала. Иначе говоря, речь идет о создании благоприятного инвестиционного климата.

Последнее подразумевает прежде всего формирование льготного налогового режима для транснациональных операторов, т.е. еще один шаг в ослаблении государственного контроля над экономикой. В этом русле лежит и пресловутый феномен «офшорного» капитализма[365].

Привлечение масштабных иностранных инвестиций в индустриальный сектор экономики (что особенно значимо для «развивающихся стран», включая СНГ) предполагает наложение достаточно жестких ограничений на активность трудящихся в сфере защиты своих экономических прав, в том числе «замораживание» роста заработной платы, пересмотр в либеральном ключе трудового законодательства и т.д.

Таким образом, нарушается устоявшаяся практика так называемых «трехсторонних соглашений», когда лидеры деловых кругов и руководители профсоюзов, при решающем посредничестве или патронаже государства, заключали соглашения, направленные на проведение сбалансированной экономической политики, гарантировавшей трудящимся высокий уровень занятости, социальную защиту и проч. У противников глобализации, в том числе и среди сторонников экономического национализма, появляются основания говорить об «антинациональном» или «антинародном» характере политики, проводимой правительствами.

Наряду с этим в условиях правовой либерализации и ослабления государственного контроля, сопровождавших в 1990-х гг. экономическую глобализацию, во всем мире происходил резкий рост всех форм «теневой», в том числе откровенно криминальной экономической деятельности (торговля наркотиками, людьми, незаконный оборот оружия и т.д.). Это означает, что одним из аспектов общего процесса глобализации является и глобализация экономической преступности.

Так что при всей общей, если угодно — стратегической или долгосрочной, — благотворности процесса экономической глобализации, было бы неверно смотреть на него исключительно «сквозь розовые очки». Наряду с «плюсами» этот процесс имеет и ощутимые «минусы»: в кратко- и среднесрочном плане он сопряжен с достаточно сильными негативными явлениями[366].

Можно утверждать, что процесс финансово-экономической глобализации оказывает радикальное трансформирующее воздействие на традиционную, устоявшуюся за последние века сферу экономической власти национального государства. Вместо того, чтобы регулировать деятельность национальных корпораций и при необходимости защищать их позиции на мировом рынке, современное государство все чаще вынуждено действовать в интересах транснациональных корпораций и соответственно обслуживать потребности «сконструированной» из них глобальной экономики.

В-третьих, рассмотрим влияние, которое в современную эпоху на позиции национального государства оказывает третий из названных нами глобальных потоков — демографический. Выше мы уже обозначили его основную тенденцию — ориентацию с «мирового Юга» на «мировой Север» и объективно обусловленные компоненты этого потока, такие, как экономическая и политическая миграции.

Теперь обратимся к тем долгосрочным и слабоконтролируемым последствиям, которые масштабная иммиграция из регионов «третьего мира» оказывает на культуру принимающих стран. Следует помнить, что сами по себе современные национальные государства «первого мира» возникли в ходе распада предшествовавших им империй или полиэтнических и поликультурных государственных образований. Их формирование означало политическую эмансипацию или обособление однородных в культурном отношении территориальных общностей.

Современная ситуация в государствах Западной Европы и Северной Америки характеризуется прямо противоположными тенденциями. В результате массовой иммиграции из стран Азии и Африки культуры государств «первого мира» постепенно утрачивают свое гомогенное качество.

Если при формировании системы национальных государств речь шла об эмансипации отдельных этнонациональных культур в рамках общей, христианской цивилизации, то нынешняя культурная плюрализация означает форсированную инфильтрацию в «старые» европейские культуры иноцивилизационных элементов, т.е. принадлежащих принципиально другим культурным мирам — мусульманскому, индуистскому, конфуцианскому и т.д.

Подобное положение в большой мере стало результатом деколонизации в 1950—1960-х гг., когда установленные в период XIX — первой половины XX вв. связи между конкретными европейскими государствами-метрополиями и их колониями заработали как бы «в обратном направлении». Швейцарский историк Урс Альтерматт отмечает: «Во Францию и Великобританию иммигрировали главным образом граждане бывших колоний (их собственных. —Авт.). В 1990 г. во Франции алжирцы составляли 20 % всех иностранцев, в Великобритании свыше 70 % иностранцев составляли иммигранты из стран (Британского. —Авт.) Содружества»[367].

Но в ситуации «цивилизационного смешения» оказываются, конечно, не только бывшие колониальные империи. Например, «в Германии турки являются самой большой группой проживающих там иностранцев. В 1990 г. иностранцев турецкого происхождения насчитывалось свыше 1,6 млн, что составляло около 32 % всего иностранного населения страны»[368].

Разумеется, дело не следует сводить только к результатам, прямо вытекающим из религиозно-конфессиональных различий (лежащих в фундаменте цивилизационного разделения), тем более теряющих свое значение в условиях тотальной секуляризации современных обществ[369]. Процесс культурной плюрализации в странах Запада является скорее косвенным и многомерным, поскольку мигранты также несут с собой иную культуру политических, экономических, семейно-бытовых и даже сексуальных отношений.

Текущую культурную плюрализацию, по крайней мере в Европе, было бы неверно представлять как процесс взаимной инфильтрации или постепенного «перемешивания элементов» различных культур[370]. Доминирует скорее тенденция к формированию в рамках старых европейских национальных культур достаточно четко выраженных инокультурных анклавов. Подобные компактные образования территориально-общинного типа включают выходцев из определенных стран и регионов, проживающих совместно и стремящихся и в новых условиях поддерживать собственные культурные традиции и вести привычной образ жизни. Таким образом, в современной Европе складывается своего рода этнокультурная мозаика или «цивилизационная чересполосица» новейшего типа.

Урс Альтерматт описывает эту ситуацию следующим образом: «Во всех странах имеются настоящие центры иммиграции. В городах доля иностранцев была значительно выше, чем в сельских регионах. Париж в 1990 г. был местом жительства для 13,7 % иностранцев, Лион — для 10,7 %. В Гамбурге в начале 1990-х годов проживало 12 % иностранцев, во Франкфурте-на-Майне — 26 %. В Швейцарии большая часть иностранцев проживает в Женеве — 43 %, за ней следует Лозанна — 30 %, Невшатель — 27 %, Базель и Цюрих — соответственно по 25 %. Эти данные являются впечатляющим подтверждением поликультурности отдельных городов и регионов Западной Европы. Далее, необходимо обратить внимание на то, что появились целые кварталы, которые сплошь заселены иностранцами, и этот факт осложнил их интеграцию в принимающую страну. Геттоизирование арабских иммигрантов во Франции или турецких рабочих в Германии — наиболее известные примеры во всей Европе»[371].

Таким образом, наряду с постепенным «размыванием» прежней этнодемографической структуры классических национальных государств Запада происходит их «ползучая» территориально-культурная дифференциация.

Важно отметить, что подобная перспектива в силу указанных экономических и демографических причин на официальном правительственном уровне была признана безальтернативной в большинстве стран. Государства «первого мира» признали неизбежность сосуществования на своей территории в обозримом будущем многих этнических и даже иноцивилизационных культур[372]. Такая культурная политика получила и специфическое наименование —мультикультурализм[373].

Вот что об этом пишет известный российский исследователь националистической проблематики Владимир Малахов: «Мультикультурализм как политический проект родился из осознания непродуктивности ассимиляторских усилий со стороны государства. Приблизительно с 1970-х гг. иммиграционные страны оставляют усилия добиться этнокультурной гомогенности общества и провозглашают своим идеалом интеграцию без ассимиляции. На общество начинают смотреть не как на культурное единство, а как на совокупность равноправных этнокультурных и этнорелигиозных сообществ. Такая переориентация продиктована двумя обстоятельствами:

• успехами движения за гражданские права, достигнутыми на рубеже 1960—1970-х гг.,

• изменениями этнодемографической структуры иммиграционных стран.

Присутствие “небелого” и “непротестантского” (что, разумеется, особенно значимо для стран англосаксонского ареала. — Авт.) населения становится там настолько значительным, что его уже невозможно больше игнорировать, как это делала традиционная социально-культурная политика.

Первые результаты этой политики были далеко не однозначными. С одной стороны, страны, обратившиеся к принципам мультикультурализма, добились немалых успехов в ходе демократизации собственных обществ. Идеал сосуществования различных культурных стилей немало способствовал изменению общественного климата, утверждению духа терпимости к “другому”, осознанию онтологической и правовой равнозначимости различных образов жизни. С другой стороны, мультикультурализм обнаружил и изъяны, ставящие под сомнение совместимость его основоположений с идеалами гражданского общества: на практике он часто приводит не к гражданской консолидации, а к расслоению общества по этнокультурному признаку»[374].

Не будет большим преувеличением сказать, что основным, фундаментальным социокультурным результатом развернувшейся в 1960— 1990-х гг. масштабной миграции населения из стран «третьего мира» в высокоразвитые государства Северной Америки и Европы становится «размывание» старых, классических европейских национальных культур. Последнее означает существенный подрыв возможностей традиционного политического дискурса, легитимирующего претензии государств-наций. В складывающихся условиях политики любого толка вынуждены обращаться к идеям этнического и расового плюрализма и мульткультурализма.

Мы показали, какое воздействие оказывают на позиции «классического» национального государства ключевые глобализационные потоки — информационный, финансово-экономический и демографический. На основании этого можно сделать определенные выводы относительно общего направления или вектора тех трансформаций, которым в условиях глобализации подвергается национальный суверенитет, т.е. способность отдельных национальных правительств осуществлять независимую внутреннюю и внешнюю политику.

В современных условиях правительства все чаще вынуждены иметь дело с процессами, контроль над которыми им в принципе недоступен, включая масштабные процессы, протекающие в природной среде. Поэтому степень реальной самостоятельности или автономии национальной политики неизбежно снижается. Одновременно сокращается и сфера юрисдикции или формально-правового контроля национального государства над своими делами. Именно в этом смысле надо рассматривать фундаментальную для современной политики идею о «правах человека», которая во второй половине XX в. получила развернутое отражение в системе международного права[375]. По мере развития интернациональных взаимодействий формируется разветвленный корпус двух- и многосторонних договоров, охватывающих вопросы безопасности, экономики, культуры и накладывающих существенные ограничения на возможности принятия решений национальными правительствами.

Об этой важнейшей юридической тенденции российский правовед Алексей Блинов пишет: «Одним из аспектов потери современными государствами части своего суверенитета является размывание национальной юрисдикции над собственной территорией, утрата монопольного контроля над правовой системой. В качестве явных юрисдикционных “отступлений” государства можно рассматривать принцип примата международного законодательства над внутренним (фактически речь идет о конвенциональном, добровольном ограничении суверенитета со стороны государств — участников международных договоров) и предоставление наднациональным правоохранительным органам полномочий на осуществление функций правосудия по вопросам, традиционно считавшимся привилегией суверенных государств»[376].

На фоне ослабления национально-государственного суверенитета существенно возрастает значение таких международных организаций, как ООН, ВТО, МВФ, Всемирный банк, НАТО, Международный суд в Гааге и т.п.[377] Если же говорить о процессах, протекающих в Европе, то нынешний Европейский Союз представляет собой уже не только интернациональную, т.е. «горизонтально интегрированную», но и в некотором смысле наднациональную, т.е. «вертикально интегрированную», организацию, поскольку принимаемые на уровне Европарламента законы обладают приоритетом перед национальным законодательством.

Иначе говоря, в эпоху глобализации национальное государство постепенно теряет все классические атрибуты собственного суверенитета. Оно уже не может не только проводить независимую экономическую политику, включая даже эмиссионную и бюджетную составляющие, но и защищать собственное культурно-информационное пространство и поддерживать высокий уровень национальной идентичности. Под флагом «прав человека» оно ограничено в своем, бывшем еще недавно исключительным, праве осуществлять юридический контроль над собственными гражданами.

Подобные тенденции не следует рассматривать в качестве реализации некой стратегии или четкого плана каких-либо наднациональных и соответственно «антинациональных» структур или институтов. Вопреки мнению националистов и сторонников различных версий «теории заговора», процессы десуверенизации национальных государств носят, главным образом, стихийный и вполне объективный характер[378].

В связи с этим немецкий исследователь глобализации Клаус Зегберс писал: «В любом случае глобализация — скорее попутно — коренным образом меняет роль национальных государств как основных регулирующих единиц. Это наблюдение справедливо, несмотря на то что после 1989 г. снова наблюдается резкое усиление попыток строительства нации-государства (nation building). Хотя государства способны регулировать и контролировать меньше, чем прежде, «элиты, ищущие государство» (Эрнест Геллнер), все еще явно могут рассчитывать на выигрыш. Среди политиков и в обществе очень популярно ошибочное представление, будто государство, стоит ему захотеть, могло бы вмешаться, но или не хочет это делать, или же попало в руки групп с «неправильной идеологией». Это романтическое допущение обладает двумя преимуществами. Оно простое и ясное, что само по себе хорошо (для целей пропаганды. —Авт.). Кроме того, оно создает приятное ощущение. Кажется понятным, на ком лежит ответственность — на государстве, а потому именно ему (или завладевшей им неолиберальной идеологии) следует адресовать упреки в случае неблагоприятного хода событий»[379].

Однако, несмотря на негативные явления, а также все задержки и временные откаты, порождаемые глобализацией, она остается ведущей, если угодно — магистральной, тенденцией новейшей истории, для которой характерна стремительная плюрализация «команды участников» мирового взаимодействия. Соответственно в рамках формирующегося миропорядка национальные государства представляют собой лишь один тип действующих агентов среди множества других.

Однако, как считает Зегберс, говорить о полном исчезновении или «отмирании» государства-нации в качестве политического субъекта было бы нелепо, но о других участниках глобального социального взаимодействия он пишет следующее: «Тем не менее следует признать, что число других акторов растет:

международные режимы, институты и организации формируют нормы и добиваются своих целей. С большей или меньшей степенью добровольности правительства уступают им часть суверенитета. Стоит возникнуть какому-то режиму (например, Европейскому Союзу и ВТО), как он обретает собственную динамику;

транснациональные экономические акторы (ТНК) действуют, минуя границы, и соревнуются на рыночном поле, где правительства ассистируют “своим” предприятиям. Действующие в транснациональном пространстве фирмы все чаще имеют возможность выбирать место и условия своего налогообложения. Это порождает постоянное соревнование между регионами и правительствами за возможность разместить на подведомственной им территории иностранные фирмы и тем самым заполучить инвестиции. В этой конкуренции скрыта важная причина структурных бюджетных кризисов, которые переживают большинство индустриальных и развивающихся стран;

субгосударственные региональные акторы (федеральные земли, регионы, кантоны, республики) все чаще и шире действуют в интернациональных и транснациональных масштабах, не прибегая постоянно к посредничеству правительств. Нерегулируемый регионализм ослабляет эффективность государственного регулирования;

сети общественных акторов (неправительственные организации) охватывают земной шар и превращаются в политическую силу, с которой приходится серьезно считаться;

гибридные образования (государственно-частно-общественные группы, или акторы третьего сектора) играют возрастающую, опосредующую роль и опробуют новые формы управления (governance).

Отсюда следует однозначный диагноз: и на международном, и на транснациональном уровнях мы сталкиваемся с растущим многообразием действующих лиц. Сформировавшийся после подписания в 1648 г. Вестфальского мира и ставший привычным свет, в котором главную роль играли государства, сегодня уже ушел в прошлое»[380].

Прогрессирующая транснационализация или «размывание» как экономического «базиса», так и культурной «надстройки» классического национального государства ведет, по сути дела, к его денационализации и, таким образом, означает подрыв самой политической парадигмы, в согласии с которой шло строительство мировой «системы наций» на протяжении последних двух-трех столетий. Другими словами, в пространстве глобального политического дискурса ценности либеральной демократии и концепция «прав человека» постепенно, но неотвратимо вытесняют идеи «национального освобождения», «исторической миссии государства», «единства нации» и т.п.