3.2.2 М. Манн: политические институты и формы национализма

Майкл Манн, английский историк, работающий в США, автор двухтомного труда о социальных источниках власти, предложил оригинальную концепцию политического национализма[188]. Эта концепция основана на следующей предпосылке: нации и национализм развились в первую очередь в ответ на развитие современного государства. Из этого следует, что основная задача при изучении национализма — сосредоточиться на политических институтах. Их характер в конкретном обществе будет определять и формы национализма[189].

Под нацией Манн понимает общность, которая заявляет об особой этнической идентичности, общей истории и судьбе и претендует на собственное государство. Национализм же — идеология, согласно которой своя нация наделена особыми добродетелями, позволяющими оправдывать даже агрессивные действия против других наций. Таким образом, возможность проявления «крайностей национализма» заложена в самом его определении.

Национальная оппозиция в Англии XVII в. и Франции XVIII в. рассматривается Манном как первые проявления собственно национализма, причем составляющие его особый тип. Период национализма, согласно Манну, можно разделить на несколько этапов — милитаристский, индустриальный и модернистский, каждый из которых характеризует последовательные способы вмешательства государства в общественную жизнь. При этом Манн задается вопросом: почему в определенных случаях национализм приобретает агрессивный и насильственный характер?[190]

Первый этап — до 1870-х гг. — Манн называет милитаристским. Военное соперничество потребовало невиданного увеличения налогов и расширения призыва на воинскую службу, что прежде всего затрагивало низы. Исключенные из политического гражданства, они стали требовать политического представительства как «народ» или «нация».

Согласно Манну, во Франции и Англии (без Ирландии) более или менее единый язык и религия позволили политическому протесту вписаться в территориальные рамки государств, т.е. политическая нация стала соответствовать государственным границам. В результате рождение понятия «нация» неразрывно связано с идеями демократии и одновременно укрепления государства[191].

Второй этап — индустриальный — продолжался с 1870-х гг. до Первой мировой войны. Он отличался двумя особенностями. Во-первых, понятие народного суверенитета распространилось в конце концов на подчиненные классы. Это было следствием вовлечения их в политику благодаря развитию индустрии, торговли и торгового земледелия. Во-вторых, расширились экономические функции государства — оно занялось созданием средств сообщения для индустрии — строительством каналов, дорог, в том числе железных, почты, телеграфа, школ. К началу XX в. затраты европейских государств на такие цели превысили военные расходы. В результате внутри границ государства нация стала восприниматься как общность социального опыта, связывающего интенсивные и эмоциональные отношения внутри семейных, соседских, этнических структур с более экстенсивными и инструментальными силовыми структурами. Росло отождествление граждан со своими нациями-государствами и их идеалами, причем эти идеалы различались: у британцев они были либеральными, у французов — республиканскими, у немцев — авторитарными и с некоторого момента расовыми[192].

Третий этап — модернизма, — по Манну, начинается после Первой мировой войны. К этому периоду ушло со сцены большинство старых авторитарных и полуавторитарных режимов, а вместе с ними и средства традиционного централизованного контроля над массами. Консерватизм раскололся на парламентский и авторитарный радикализм правых, и каждое из данных направлений стало искать свой способ обращения с народным суверенитетом. Радикальные правые намного превосходили традиционных консерваторов в возможности мобилизации масс сверху вниз. Они претендовали на то, что являются «национальным движением», и в основном были правы. Народ, по их идеологии, должен править, но как «более чистая нация», «органическая общность» и прямо, минуя парламентаризм. Они черпали поддержку во всех классах, за исключением организованных рабочих, некоторых религиозных групп (католики) и этнических меньшинств (баски, каталонцы в Испании). Соответственно социалисты и анархисты считались предателями нации, либералы, этнические меньшинства и религиозные группы — тоже, но в меньшей степени. Левые, в свою очередь, говорили о «народе», выступая против «националистов». Вообще, за исключением германских нацистов, у других правых раса редко определяла членство в нации: это скорее результат добровольного выбора политической позиции, а не предписанной от рождения принадлежности. Наибольшие зверства в условиях войны совершали народы с расовым представлением о нации — немцы и японцы.

Майкл Манн, подытоживая свое политическое рассмотрение национализма, утверждает, что и более мягкие, и более агрессивные его формы были порождены в ответ на стремление к демократии. При этом успехи постепенной институционализации демократии привели к мягким формам национализма, позволяющим мобилизовать граждан в поддержку существующего режима во время военных конфликтов, но редко приводящим к массовому насилию. Неудача в институционализации демократии породила иную форму национализма: он «разрешает» совершать жестокости против тех, кто не входит в нацию, причем не имеет значения, живут ли данные люди внутри или за пределами национальной территории. Мягкие формы национализма, укрепляющие государство или противодействующие ему, — это достигнутая демократия; агрессивный же национализм — демократия извращенная.

Особое внимание мы хотим уделить одному из ключевых понятий теории национализма — понятию «нации-государства» (etat-nation) в рассмотрении М. Манна. Этой теме и собственно будущему национального государства ученый посвящает статью «Нации-государства в Европе и на других континентах: разнообразие форм, развитие, неугасание»[193].

Статья М. Манна начинается с предыстории государств-наций. Суверенное территориальное национальное государство, согласно теоретику национализма, очень молодо. Многие политические теоретики и специалисты в области международных отношений относят зарождение «одномерных» суверенитетов территориальных государств к XVI или XVII столетиям[194]. Однако если придерживаться последовательной социологической точки зрения, территориальный государственный суверенитет появился гораздо позже, а достиг своей зрелости и вовсе недавно.

В течение трех последних веков государство как таковое значительно увеличило свои размеры и влияние. К началу XVIII в. государства делили свои политические функции с другими органами — церковью, местной аристократией и иными корпоративными институтами. Поэтому целые области общественной жизни не знали присутствия государства или каких-либо иных политических сил. До XVIII в. государства играли весьма скромную роль. Они ведали дипломатией и вели небольшие войны с внешним врагом, а внутри страны лишь занимались беспорядочным администрированием высших уровней правосудия и подавления. Монархи могли заявлять о своих амбициозных намерениях, но достигали крайне немногого. И только в союзе с церковью они стали проникать в многочисленные области общественной жизни, кипящей за воротами их «дворов»[195].

Тем не менее в период между XIII и XVIII столетиями европейским государствам постепенно удалось монополизировать единственную функцию — военного насилия. Однако в XVIII в. эта функция перестала быть единственной. К 1700 г. государства потребляли около 5 % ВНП в мирное время и 10 % — в военное[196]. Но к 1760 г. эти показатели выросли соответственно до 15 и 25 %, а к 1810 г. — до 25 и 35 %. На данный период армии охватывали порядка 5 % всего населения. По данным за 1810 г. эти показатели идентичны, согласно расчетам М. Манна, показателям по двум мировым войнам XX в. и самым высоким показателям в наши дни — т.е. по Израилю и Ираку.

Подобные данные и сравнения позволяют, пишет Манн, правильно оценить масштаб преобразований в XVIII в. Постепенно государства вторглись в жизнь своих подданных, обложив их налогами, воинской повинностью. Государства превращались в клетки, прутья которой ограничивали свободу его подданных. Теперь массы больше не могли оставаться политически индифферентными, как в прошлом. Этому способствовало развитие капиталистического гражданского общества, которое в Европе и Северной Америке неуклонно сопровождалось подъемом современного государства. Граждане государств — мужчины, буржуазия и господствующие религиозные и этнические группы, а затем женщины, крестьянство, рабочий класс и меньшинства — требовали изменения условий жизни в своих клетках: требовали политического гражданства и выражали новые националистические идеологии.

В XIX в. внешние войны немного утихли, но гражданство и развитие промышленного капитализма породили потребность в новых государственных функциях для набирающих силу гражданских обществ. Сперва государства стали обеспечивать финансовую поддержку основных систем коммуникации, а затем систем всеобщего образования. И то и другое способствовало сплочению ряда гражданских обществ, в какой-то мере уже ограниченных территорией государств. Далее в рамках государства были созданы различные институты социального обеспечения, включая здравоохранение и проч. Соединенные Штаты Америки по сравнению с большинством европейских стран запаздывали с национальной интеграцией, поскольку это был большой континент, переживший гражданскую войну и имевший в то время весьма слабую федеральную власть. Массовые войны XX в. способствовали распространению национализма, углублению экономического планирования и развитию национальных систем всеобщего благосостояния. Благодаря компромиссам, достигнутым в сфере классовой борьбы, гражданство стало не только политическим, но и социальным[197].

Расширение политического гражданства и появление гражданства социального пришлось на период, охвативший все начало XX в. Именно в это время (и большей частью в Европе), подчеркивает М. Манн, зародились первые настоящие нации-государства.

Особенно сильная и внезапная волна возникновения государств-наций прокатилась по всем континентам после 1945 г. На сегодняшний день существование даже старейших из таких государств еще не превысило средней продолжительности человеческой жизни; в большинстве же своем они куда более юны, а многие еще только борются за право родиться.

Манн пишет, что в последней четверти XX в. национальные государства испытывали неолиберальные и транснациональные превращения. И это соответствует подлинной природе государства: «Общество, взятое извне, никогда не было просто национальным. Оно было также транснациональным, т.е. включало в себя отношения, которые свободно простирались за национальные границы. И еще оно было геополитическим — включающим в себя отношения между национальными единицами. Транснациональные отношения возникли не в “постсовременный” период, — они накладывали ограничения на суверенитет государств всегда и везде. Геополитические отношения ограничивают суверенитет тех государств, которые связаны взаимными обязательствами и соглашениями, и еще более неотвратимо — суверенитет государств более слабых»[198].

Ни капиталистическая экономика, ни современная культура никогда в сколько-нибудь значительной степени не сдерживались национальными границами. Транснациональный характер капитализма особенно ярко проявлялся на ранней, промышленной стадии его развития, которая отличалась практически свободным движением труда и капитала и тем, что зоны наиболее бурного развития приходились на приграничные или граничащие друг с другом области, такие, как страны Бенилюкса, Богемия и Каталония. В 1880—1945 гг. промышленность переживала национальную фазу развития, но при этом финансовый капитал, как правило, всегда оставался в значительной мере транснациональным. «Гражданское общество» того времени ощущало свою культурную принадлежность не просто к «Англии», «Франции» или «Испании», и даже не в первую очередь к ним. Его общностью также были «христианство», «Европа», «Запад» и «белая раса». Культурные артефакты, такие, как «романтическое движение», «реалистический роман», «викторианский» стиль мебели, симфонический оркестр, опера и балет, «модернизм» в искусстве и дизайне, а теперь еще и мыльные оперы, джинсы, музыка и постмодернистская архитектура, — все это также имело широкое, транснациональное распространение. Национальный суверенитет всегда ограничен, с одной стороны — капиталистическим, а с другой — культурным транснационализмом[199].

После 1945 г. экономический и культурный транснационализм, безусловно, вырос в еще большей степени. Капитализм, отмечает Манн, превратился в «капитализм казино», чьи денежные ресурсы быстро распространяются по миру через сложную сеть институтов, которые частично ускользают от государственного экономического планирования, а частично придают ему «интернациональный» характер. Массовые перемещения и электронные средства массовой информации почти подтвердили известные пророчества о возникновении «всемирной деревни». Капитализм и культура сливаются в то, что называют «постсовременным гиперпространством», охватывающим мир безотносительно национальностей и территорий, раздробленных, но объединяемых капиталистической логикой извлечения прибыли. Европа, эта небольшая, густонаселенная зона с очень похожими друг на друга странами, пронизана им и приведена к общему знаменателю в совершенно особой степени.

Размышляя о судьбе национального государства, М. Манн приходит к следующим выводам. Государства приобретают важную роль в современном мире, чтобы оказать человечеству пять услуг практического значения: 1) они могут вести массовые, подчиняющиеся единым законам войны; 2) они обеспечили милитаризм и капитализм инфраструктурами коммуникаций; 3) они превратились в средоточие политической демократии; 4) вторгаясь в приватную сферу, они гарантируют соблюдение гражданских прав; 5) они создали макроэкономическое планирование. Все пять функций связаны между собой и тесно вплетены в развитие современного гражданского общества.