5.2.2 Микронационализм: постмодерн и «пробуждение корней»

Итак, попробуем разобраться в происхождении и функциях микронационализма — этого достаточно нового или «юного», по историческим меркам, социокультурного и политического феномена.

При этом следует иметь в виду, что привычные для нас, «традиционные» национальные культуры сами по себе возникли в ходе длительного, достаточно сложного и противоречивого, в большой мере незавершенного процесса интеграции многих локальных этнических культур. Например, «эталонная» французская нация, служившая ориентиром для всех националистов двух последних веков, формировалась на протяжении XIV— XIX вв. из бургундской, бретонской, гасконской и других протонациональных этнических общностей, объединявшихся вокруг собственно французского ядра.

Следует помнить и о тех средствах и методах, с помощью которых центральные элиты (Лондона, Парижа, Брюсселя и т.д.) в ходе «строительства нации» ускоряли процесс интеграции локальных культурных общин в единое унифицированное целое.

Вот как, например, описывает Майкл Шадсон проходившую в последней четверти XIX в. форсированную культурную ассимиляцию Бретани: «Франция дает хороший пример того, что совершалось по всей Европе на протяжении XIX в. В 1789 г. половина населения Франции вовсе не говорила по-французски. В 1863 г. примерно пятая часть французов не владела тем языком, который официально признавался французским; для многих школьников изучение французского было равносильно изучению второго языка. Отчет о положении в Бретани в 1880 г. содержал рекомендацию об “офранцуживании” полуострова путем создания сети школ, которые по-настоящему объединят полуостров с остальной Францией и завершат исторический процесс аннексии, который всегда был готов прекратиться. Навязывание французского языка в школах осуществлялось путем ущемления гордости за свой край, своего самолюбия. Учащихся, которые предпочитали говорить на бретонском, а не на французском языке, наказывали или стыдили... Детям в школах прививали новое чувство патриотизма. Они узнавали, что “отечеством” для них является не то место, где живут они и жили их отцы, а “нечто большое и неосязаемое под названием Франция”, и их обучение языку, а также истории и географии этой страны было частью воображаемого образа нации»[383].

Часто гораздо более жестко проводилась политика «англизации» Ирландии, «испанизации» Страны басков, «германизации» Чехии, «русификации» Украины, Казахстана и других «национальных окраин». В каждом из этих и множестве других подобных случаев речь шла о том, чтобы в исторически короткие сроки навязать более высокую культуру, исходящую из центра, относительно изолированным местным этнокультурным общностям. Иначе говоря, в ходе строительства национального государства «центр» последовательно стремился к тому, чтобы заставить народы, населяющие «периферию», говорить на едином литературном языке, стереть из их памяти воспоминания о своей истории — в особенности если эти народы обладали в прошлом собственной государственностью — и, по возможности, подавить проявления традиционной бытовой культуры.

Очевидно, однако, что за сто-двести лет окончательно подавить локальные очаги народной культуры невозможно в принципе. Несмотря на преследования со стороны официальных властей, люди, по крайней мере в семейном или дружеском кругу, еще на протяжении жизни нескольких поколений продолжают общаться на родном языке, придерживаться традиционных верований, соблюдать унаследованные от предков обряды и обычаи.

Соответственно в условиях демократизации и либерализации политической жизни второй половины XX в., сопровождающихся отказом от политики «культурной централизации», вполне закономерно происходит оживление исторической памяти «периферийных» этносов, пробуждение к жизни как бы «спящих» сил истории. Этот процесс наблюдается практически повсеместно — в Европе, Азии, странах СНГ, Северной Америке[384].

Следует иметь в виду, что пробуждение этносов и регионов, казалось бы, давно «спрессованных» национальными государствами, не только не противоречит, но и определенным образом коррелирует, даже резонирует с процессом глобализации.

Складывающуюся ситуацию Урс Альтерматт описывает следующим образом: «В Западной Европе после 1970 г. приобрели большое значение регионы. Аналогично национализму в Восточной Европе, регионализм Западной Европы обращается к своим традициям, связанным с происхождением. То, что многим казалось провинциализмом краеведческих музеев, фольклора и регионального отношения к языку, на самом деле представляет собой западноевропейскую реакцию на нивелирующие тенденции (глобализации. — Авт.). Чем чаще люди исходят из одних и тех же цивилизационных предпосылок, тем больше они пекутся о своей специфической идентичности и обращаются к этническим, языковым или религиозным традициям. Европейская интеграция и региональные движения тесно переплелись. При этом регионалисты (в отличие от «классических», «старых» или макронационалистов. — Авт.) часто ведут себя очень дружественно по отношению к объединенной Европе, потому что ждут от нее поддержки в борьбе против централизации в своем собственном национальном государстве. Философ Герман Люббе сформулировал это так: “Регионализм — это национализм маленьких наций, которые должны утвердиться в своем сопротивлении давлению больших наций”. Политические интеграционные процессы, такие, как Европейский Союз, вызывают политические процессы дифференциации на нижнем уровне. Единые культуры в смысле национализма XIX в., кажется, больше не имеют будущего в конце XX в. Так как современное (глобальное. — Авт.) общество все в большей степени делает людей зависимыми друг от друга в техническом, культурном или политическом отношении, то становится неважным, каким образом создаются жизненные условия. Тем самым классическое национальное государство в Западной Европе попадает в затруднительное положение»[385].

В связи с этим следует помнить, что формирование классических «больших» национальных культур и развитие соответствующих литературных языков, с точки зрения Эрнеста Геллнера, были ответом на вызовы индустриализации и модернизации. В настоящее же время технологические потребности постиндустриально-информационной экономики обслуживает мировой информационный порядок и английский язык, ставший «языком глобального общения». Культурный локализм разного типа для многих людей становится средством своего рода психологической компенсации в условиях нарастающего социального отчуждения и обезличивания человеческих отношений.

Однако данная точка зрения не является общепризнанной. До сих пор в научной литературе и политической публицистике весьма распространен тезис о несовместимости глобализации, понимаемой как тотальная стандартизация и унификация мира, и тенденций к этнокультурной регионализации или локализации социальной жизни.

Объясняется это тем, что большинство авторов обращает внимание преимущественно на экономические и технико-технологические проявления процесса глобализации (которые, действительно, лежат в русле всеобщей стандартизации) и не уделяют достаточного внимания ее социокультурным и психологическим измерениям. Последние же характеризуются нарастающей плюрализацией, важнейшим аспектом которой является распад или распыление социальных и культурных целостностей, унаследованных от эпохи модерна.