9. Евреи и служба в армии

Тема военной службы в годы существования черты оседлости интересна по целому ряду причин. Во-первых, служба сама по себе была одной из важных сторон жизни евреев в Российской империи. Во-вторых, на ее примере можно весьма наглядно проследить смену периодов в их истории и те изменения, которые происходили в отношении власти к евреям. Наконец, эта тема служит еще и предметом спора, уже более двухсот лет ведущегося, очно или заочно, между самими евреями и той частью общества, которая относится к ним, скажем так, с неприязнью. Суть дискуссии, вне контекста которой практически невозможно рассматривать ни один из аспектов истории евреев в России, проста и сводится к дилемме: являются они для нее благом или злом?

Рассуждения о роли в экономическом росте, о вкладе в культуру и тем более об уровне развития того или иного народа часто зависят от субъективной точки зрения оппонентов. Ведь смог, например, идеолог и практик Холокоста убедить немцев в том, что евреи – неполноценная нация. И это в то время, когда по улицам Берлина ходил Альберт Эйнштейн – один из величайших гениев в истории человечества. Служба в армии, напротив, представляет собой объективный аргумент, потому что дает ответ на едва ли не самый чувствительный для коллективной психологии населения любой страны вопрос: являются ли те или иные группы ее жителей в полном смысле слова гражданами, патриотами? Готовы ли они ее защищать? В большинстве случаев ответ «нет» перечеркивает любые другие качества и заслуги.

Как же отвечали на этот вопрос евреи Российской империи?

Екатерина II, в правление которой началась российская страница судьбы еврейского народа, регулировала военную политику в отношении евреев лишь косвенно, не придавая ей отдельного значения. Последние законодательные акты по еврейскому вопросу, принятые при Екатерине II, касались армейской службы: 7 сентября 1794 года еврейских купцов приравняли к купцам-христианам – те были освобождены от натуральной воинской повинности и платили вместо нее 500 рублей за каждого рекрута; вскоре такую денежную компенсацию призыва распространили и на евреев-мещан.

Наследовавший императрице сын Павел I, подобно матушке, отдельно вопросами службы евреев не занимался (или не успел этого сделать за свое короткое правление), а внук Александр I вовсе не реагировал на записки своих советников о желательности распространения воинской повинности на инородцев. Зато Николай I взялся за этот вопрос сразу после восшествия на престол и уже в первый год правления поручил своим чиновникам разработать соответствующие законодательные акты. Известно, что пока эта работа велась, евреи различных регионов Черты предпринимали всевозможные усилия, чтобы предотвратить принятие указа или по крайней мере смягчить его характер. А появился указ летом 1827 года и назывался «Об обращении евреев к отправлению рекрутской повинности в натуре, с отменою денежного с них сбора, вместо отправления оной положенного».

По поводу смысла и главного мотива указа, принятого 190 лет назад, среди историков существует полемика. Одни придерживаются традиционной точки зрения: задачей нового правительственного курса была политика аккультурации[62] еврейского населения путем его христианизации, и служба в армии стала надежным насильственным механизмом этой политики. Главными ее характеристиками для апологетов такой точки зрения являлись психологическое насилие и репрессивный характер. Другие историки обращают внимание на то, что распространение рекрутской повинности на евреев в значительной степени уравнивало их с другими группами населения: избежать воинской службы во времена Николая I уже не могли и до того свободные от нее пахотные казаки, и крестьяне-однодворцы, и не имевшие официального сана священники.

Склоняясь больше к мнению первой группы историков, мы предпочли бы взять слово «уравнивало» в кавычки, имея в виду, что подлинного уравнивания, конечно, не произошло. Если бы воинская повинность действительно стала одним из шагов к последующему упразднению узкоконфессиональных ограничений, к отмене наложенных исключительно на евреев тягот и ограничений – возможно, и вся последующая история российского еврейства пошла бы другим путем.

Упомянутые споры, впрочем, по большей части касаются профессиональных историков. В национальной же памяти сложился образ достаточно однозначный: введение рекрутской повинности стало трагической, черной страницей в судьбе евреев Российской империи. И отдельные счастливые истории о бравых солдатах, с честью выполнивших свой долг перед страной и императором, не снимают с царского режима обвинений в том, что суть новой политики была все же репрессивной. Это нашло отражение в большинстве воспоминаний о жизни еврейских общин, на которые была возложена миссия по набору рекрутов.

Конечно, нельзя исключить, что задумывалась военная реформа с самыми благими намерениями, и только позднее, в условиях менявшихся обстоятельств и приоритетов государственной власти, ее характер изменился самым серьезным образом. В тексте указа, например, Николай I излагал свой мотив следующим образом: «Считая справедливым, чтобы рекрутская повинность к облегчению Наших верноподданных уравнена была для всех состояний…» Другой, не менее важный мотив звучал и в конце: «Мы уверены, что образование и способности, кои приобретут они в военной службе, по возвращении их из оной, после выслуги узаконенных лет, сообщатся их семействам, для вящей пользы и лучшего успеха в их оседлости и домашнем хозяйстве».

Можно спорить, с чем мы здесь имеем дело – с несбывшимися надеждами императора или с типичной для единоличной власти попыткой скрыть истинные намерения патерналистскими заявлениями. В любом случае повинность, наложенная на еврейские семьи и общины, приводила к неисчислимым трагедиям, бедствиям и страданиям, а возможность возвращения домой большого числа живых и здоровых солдат после 25 лет службы, полной тягот и опасностей, представляется все же умозрительной.

Справедливости ради следует отметить, что и для других народов и состояний империи, не имевших возможности откупа, рекрутчина была тяжкой и жестокой повинностью. Но и здесь евреям, что называется, доставалось сильнее остальных.

Вместе с указом был введен в действие «Устав рекрутской повинности и военной службы евреев», параграфы которого описывали порядок набора, особенности принятия присяги и дальнейшего прохождения службы. Среди этих особенностей – учет еврейских рекрутов отдельно от всего населения губерний, повышенная норма набора, пониженный возрастной ценз: от 12 до 25 лет вместо 18–35, как для остального населения. При этом 12-летним детям начинали отсчитывать четвертьвековой срок службы лишь в 18 лет, и это означало, что забирали их из дома практически навсегда. Именно этим, а также насильственным характером изъятия детей из семей объяснялись трагические сцены проводов кантонистов, описанные в мемуарах.

В воспоминаниях кантониста Архангельского полубатальона Израиля Ицковича рассказывается, как во время утренней молитвы к ним в квартиру ворвались трое ловчих (хаперс)[63], схватили его и унесли в дом, где было еще несколько несчастных детей. В этом доме их продержали несколько недель, после чего привезли в присутствие, где остригли и побрили. Мальчиков, негодных к воинской службе, при отборе не обнаружилось, поскольку все чиновники были подкуплены сдатчиками. Далее Ицкович свидетельствует: «Весь город провожал нас. Рыдания, вопли; в воздухе стоял гул; кажется, от душу раздирающих криков земля дрожала. Отъехали 2-3 версты; был еще слышен плач родных».

В документах мальчика было отмечено, что он достиг установленного уставом 12-летнего возраста, но при такой системе насильственного изъятия (фактически похищения) в колоннах уводимых в армию подростков оказывались даже дети, не достигшие 10 лет. Рассказывая о шестимесячном переходе от Полоцка до Архангельска, Ицкович пишет: «Дорогой дети мерли как мухи, их били и мучили; они болели и умирали, своими трупиками усеяли дорогу доброго старого времени».

Таков был взгляд изнутри этой трагической колонны. А самое известное свидетельство того, как это выглядело со стороны, оставил Александр Герцен, описавший в «Былом и думах» случившуюся у него в 1835 году в районе Перми встречу с офицером, сопровождавшим кантонистов.

«Привели малюток и построили в правильный фронт. Это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал – бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати еще кое-как держались, но малютки восьми, десяти лет… Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст. Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких толстых солдатских шинелях со стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо равнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу».

Надо понимать: Герцен встретил этот этап кантонистов более чем в тысяче километров от Черты, и путь этот дети проделали пешком.

Известный еврейский историк, участник палестинофильского движения Саул Гинзбург назвал свою работу о кантонистах «Мученики-дети» – тот случай, когда название говорит само за себя. Но очевидно, что никакие психологические нюансы и, более того, демографические потери не смущали чиновников Николая I, именно таким образом организовавших набор кантонистов. Чем же в таком случае они руководствовались?

Логичными выглядят два объяснения. Первое состоит в том, что демографическая убыль еврейского населения не смущала государственную власть. Напротив, рост численности евреев, происходивший за счет многодетности семей, соблюдавших традиционный уклад жизни, а также вследствие других причин, описанных в главе «География и демография Черты», вызывал в правящих кругах беспокойство.

Другое объяснение касается подлинной цели еврейской рекрутчины, которая состояла не в укреплении регулярной армии, до службы в которой доживали далеко не все кантонисты, а в перевоспитании попадавших в казарменные условия молодых людей. Воздействовать гораздо проще на того, кто лишен поддержки, кто физически и психологически не может противостоять давлению, и дети, оторванные навсегда от семей, представляли собой идеальный материал для такого перевоспитания. Это подтверждалось и статистикой. Вот что можно прочитать про уже упомянутый выше Архангельский полубатальон кантонистов: «Младшие быстро обращались в православие, более взрослые (12–15 лет) сопротивлялись дольше. К началу 1855 весь полубатальон был окрещен, за исключением одного 17-летнего кантониста. Он сильно упорствовал, за что ему ежедневно перед обедом давали по 100 и более розог. С отменой в 1856 г. заведений военных кантонистов он был зачислен в Архангельский гарнизонный батальон, оставаясь в еврейском законе».

Так было ли массовое обращение евреев в православие изначальной задачей еврейской рекрутчины, или оно только потом стало ключевым показателем успешности привлечения евреев к военной службе?

Вернемся к тексту Устава 1827 года. В разделе XIV «О обрядах веры между военнослужащими евреями» обещано, что призванные в армию смогут свободно исполнять традиционные обряды в свободное от службы время, а начальству вменяется в обязанность следить, чтобы этому не чинилось препятствий. Последовавший двумя годами позже циркуляр Военного министерства и вовсе предписывал освобождать еврейских солдат от работ в дни главных иудейских праздников.

На практике вопрос перехода в православие призванных поначалу тоже не стоял во главе угла, что описано в целом ряде исторических исследований на эту тему. В частности, существует статистика, показывающая, что за первые полтора года после введения повинности в батальонах кантонистов православие приняли лишь 6,6 % подростков. Если добавить к этому, что пять батальонов из семи созданных сначала размещались на территории черты оседлости, можно заключить, что миссионерская деятельность не значилась в числе первых приоритетов власти.

Есть интересное свидетельство посещения императором первых подразделений, где служили евреи-рекруты, в 1827 году направленные на флот, в Кронштадт. Николай I остался доволен увиденным и велел выдать всем евреям по одному рублю, фунту говядины и чарке вина. А принявшим православие – по пять рублей, два фунта говядины и две чарки вина. Выплаты, естественно, были учтены, и учет этот гласит, что из 305 человек по пять рублей получили пятеро – то есть менее 3 %.

Ничем иным, кроме невысокой активности властей на начальном этапе реформы, объяснить столь низкие цифры невозможно. Более того: принуждение к крещению не поощрялось, как и было предписано указом. Известно, например, о распоряжении начальника III отделения Собственной его императорского величества канцелярии генерала Бенкендорфа, запрещавшем начальникам кантонистских батальонов крестить еврейских мальчиков принудительно.

Но в то же самое время в многочисленных воспоминаниях бывших кантонистов мы встречаем совсем другую картину. Вернемся к Израилю Ицковичу: «Командир при первом осмотре заявил перед батальоном, что, пока он будет жить, ни один не выйдет из вверенного ему батальона евреем, – и действительно, сдержал свое слово… упорствовавших он держал всю ночь на коленях возле своей кровати, а на другой день их держали без куска хлеба, придирались к ним и по всякому поводу пороли».

А вот эпизод из воспоминаний Берко Финкельштейна: «Истязания происходили большей частью во время купанья в реке… Бывало, ефрейтор схватит кого-нибудь из нас за голову, быстро окунет его в воду 10-15 раз подряд. Тот захлебывается, мечется, стараясь вырваться из рук, а ему ефрейтор кричит: “Крестись, освобожу”. Когда же мальчик все-таки согласия не давал, несчастного выбрасывали на берег. От такого купанья многие глохли».

Когда же был совершен поворот к столь жесткой, если не сказать дикой, политике? Статистика показывает, что резкое изменение произошло в начале 1840-х годов. Но идеологическую основу нового курса готовили с середины 1830-х, когда министр просвещения Уваров предложил для более полного отрицания лозунга Французской революции «Свобода. Равенство. Братство» триаду «Самодержавие. Православие. Народность». В то время царь после долгого перерыва стал вникать в статистические отчеты о числе крестившихся рекрутов. Из данных 1839 года он узнал, что православие приняла треть из них, однако более тщательная проверка в начале 1840-х годов показала, что цифры могут не соответствовать действительности, и речь снова идет едва ли не о нескольких процентах, как это было в конце 1820-х. Вот тогда и произошел крутой поворот: в 1843 году император приказал разработать инструкцию для полковых священников и требовал ежемесячных отчетов об успехах миссионерства в каждом регионе.

Административные меры быстро привели к желаемому результату, и вскоре речь уже шла о поголовном крещении взятых в армию подростков. Более того, отдельные офицеры, не дожидаясь прибытия своих партий кантонистов в места расквартирования, выдвигались им навстречу и старались организовать крещение обессилевших, не способных сопротивляться подростков уже в пути.

Нередко следствием таких действий чиновничества и военных становился фиктивный переход в православие. В книге Йоханана Петровского-Штерна «Евреи в русской армии: 1827–1914»[64] говорится о том, как в одном подразделении при проверке выяснилось, что кантонисты из крещеных, числом 41 человек, отказываются соблюдать православный ритуал, сопротивляются работам в субботу, называют себя евреями; в другом – 103 человека в казармах пользуются молитвенниками и другими предметами культа. Кантонисты на допросах признали, что согласились на крещение под давлением, при этом устроили генизу[65] для книг и предметов культа и ждали, когда их переведут в войска, чтобы откопать спрятанное и взять с собой.

Конечно, это довольно редкий случай. Как правило, после прибытия в расположение части у кантонистов отбирали и уничтожали все тфилины, сидуры и другие предметы культа[66].

Закончилась исполненная трагических подробностей история кантонистских формирований с воцарением императора Александра II, упразднившего ее в переломном для русской армии 1856 году, когда закончилась Крымская война, и необходимость коренной перестройки всего военного дела в России стала очевидной. Не достигшие возраста регулярной службы подростки отправились по домам, в черту оседлости. Касалось это, впрочем, только сохранивших иудейское вероисповедание; крестившихся же определяли в разного рода школы и училища, чтобы не допустить их возвращения домой, к прежней религиозной традиции.

В армии, таким образом, оставались лишь взрослые солдаты-рекруты. Надо признать, что положение их существенно отличалось от положения кантонистов. Даже в период правления Николая I в армии нередко можно было наблюдать достаточно веротерпимое отношение к солдатам-иноверцам. Исследования того периода содержат интересные материалы, касающиеся попыток взрослых солдат-евреев хотя бы отчасти соблюдать в армии религиозную традицию, и сведения о том, что попытки такие достаточно часто не пресекались. Например, в диссертации В. Амчиславского, посвященной истории службы евреев в столичном гарнизоне, содержатся сведения о солдатских молельнях, синагогах, о раввинах, о браках, заключавшихся солдатами по еврейскому обряду.

Сведения об одной из петербургских солдатских молелен попали в дневники сэра Мозеса Монтефиоре. Видный британский финансист XIX века, в возрасте сорока лет он оставил предпринимательство и посвятил остаток жизни общественной деятельности и филантропии, помогая единоверцам в странах Европы, Африки и Ближнего Востока. В 1846 году сэр Мозес посетил Санкт-Петербург в надежде способствовать улучшению положения русских евреев. Он был принят высокими столичными сановниками и удостоился аудиенции у Николая I. Помимо политических, религиозных и социально-экономических тем гостя интересовало положение проживавших в столице евреев и особенно тех из них, кто пребывал на военной службе. Несколько раз он бывал в солдатских синагогах и оставил описание этих визитов, в том числе посещения субботней службы, на которую, соблюдая религиозную традицию, отправился пешком, несмотря на далекое расстояние и плохую погоду.

«Синагога представляла собой большой зал, хорошо меблированный, с ковчегом, содержащим священные свитки Пятикнижия, кафедрой и столом для чтения, – писал сэр Мозес. – Молитва во славу правящего государя и царской семьи была написана на табличке, закрепленной на стене, как и в других местах богослужения еврейских общин. Молитвы читались одним из 300 солдат конгрегации, который исполнял обязанности регента хора для своих сослуживцев. Все они казались очень набожными и присоединялись все громче и громче к молитве».

Надо отметить, что, допуская соблюдение религиозных традиций в армии, вплоть до создания небольших солдатских молелен и полноценных синагог, государство фактически мирилось с некоторым нарушением законодательства о черте оседлости. Дело в том, что вокруг этих структур объединялись попадавшие в города внутренних губерний евреи, начинали формироваться общины, в них игрались свадьбы и возникали новые семьи, меламеды обучали детей, работало похоронное братство – другими словами, развивалась полноценная еврейская жизнь. И все это происходило с позволения начальства, в том числе и военного.

Более того, чтобы у религиозного человека была возможность соблюдать в армии обязательные ритуалы, государство на протяжении долгого времени позволяло привлекать в гарнизоны раввинов. Им назначалось некоторое жалование за исполнение конкретных, необходимых для солдат-евреев церемоний, связанных с особенностями их присяги или погребения. Практику эту ввел в период Крымской войны Николай I. Позже он решил отказаться от нее, но при Александре II привлечение раввинов было восстановлено.

Мы видим, таким образом, что в период либеральных реформ Александра II многое изменилось в российской армии, как и в обществе в целом. И одним из наиболее прогрессивных шагов стала реформа 1874 года, отменившая систему рекрутских наборов. Черная страница в истории российского еврейства была перевернута: общие тяготы солдатской службы, конечно, никуда не исчезли, но она перестала быть практически пожизненной и уже не отличалась кардинально от службы представителей коренного населения.

Однако вопрос военной службы евреев всегда был только частью более общего еврейского вопроса. И начавшийся в 80-е годы XIX века процесс контрреформ продемонстрировал это со всей очевидностью.

В 1882 году, всего год спустя после коронации Александра III, практически одновременно с подъемом погромной волны, увидел свет циркуляр «О приведении в исполнение мер по ограничению наплыва лиц Моисеева закона в военно-медицинскую службу», а позднее та же мера была принята в отношении фельдшеров и аптекарей. Таким образом, армия снова взялась копировать элементы гражданского законодательства, ущемлявшие евреев. Это было прямым нарушением Устава 1874 года, обещавшего всем подданным империи службу на общих основаниях, и, в некотором смысле, проведением некоей «черты оседлости» уже в армии.

Следом была упразднена самая существенная из льгот, которые предоставлялись отставным солдатам-евреям: отныне им нельзя было после окончания службы проживать вне Черты. Формальным поводом стало то, что срок службы после введения нового Устава стал иным и в льготе этой якобы уже не было необходимости.

Продолжавшие служить евреи тоже почувствовали, что наступили более строгие времена. В литературе описан, например, случай усиления надзора за солдатами-евреями после того, как рядовой Шломо Гуревич получил почтовую открытку с рекламой пароходной компании. Оказалось, что корабли этой компании, среди прочего, перевозят еврейских эмигрантов в Соединенные Штаты. Начальство решило, что такая реклама является подстрекательством к побегу в Америку, и постановило ввести строгий надзор за письмами солдат-евреев и за ними самими.

В начале ХХ века проигравшая русско-японскую войну империя готовилась к реваншу на международной арене. Накануне Первой мировой укреплению армии должен был послужить, в том числе, новый Устав 1912 года. Однако он не стал, как можно было надеяться, той финальной страницей, которая уравняла бы права евреев в армии с остальными военными. Хотя и выраженные не столь явно, как прежде, антиеврейские положения в нем все же содержались, и борьба вокруг них разыгралась нешуточная. Дело в том, что российским обществом начала ХХ века уже невозможно было управлять, как это делалось в середине XIX века, мановением руки самодержца. Уже существовали политические партии, шли дискуссии в Думе, развивалась периодическая печать. А конкретным поводом для скандала стали манипуляции со статистикой, якобы отражавшей уклонение евреев от военной службы. Основываясь на подобных данных, антисемитски настроенные депутаты требовали мер, подчас противоположных: от увеличения набора евреев до запрета им служить в армии вообще. Против этих нападок ярко выступили кадеты, показав, что на самом деле процент евреев среди солдат даже выше, чем их доля в населении.

Если в первой половине XIX века трагедией еврейских общин стало распространение на них воинской повинности и введение института кантонистов, то в начале ХХ века попытка исключения евреев из списков военнообязанных по призыву уже воспринималась как часть политики по ограничению гражданских прав российского еврейства.

К этому времени сам образ солдата-еврея начал играть самостоятельную и вполне заметную роль в идеологической борьбе вокруг еврейского вопроса. Пожалуй, наиболее известным примером оказалась судьба Иосефа Трумпельдора – солдата, ставшего символом героизма, стойкости и патриотизма участников русско-японской войны. Интересно, что он был сыном кантониста, прослужившего 25 лет в николаевской армии и потому получившего право проживания вне Черты – в Пятигорске и в Ростове-на-Дону. При этом Иосеф стремился к военной службе осознанно, видя в ней свое призвание. Сохранились свидетельства его отчаянной храбрости на полях сражений: не раз он бросался в рукопашную, штыком прокладывая путь во вражеские окопы. В одном из боев, когда японцы завладели полковым знаменем его части, развевавшимся на крепостной стене, Трумпельдор бросился в гущу сражавшихся и, действуя штыком и саблей, настиг японского солдата. В итоге схватки древко осталось у японца, а знамя Иосеф принес в штаб.

Главный свой подвиг он совершил, отказавшись увольняться из армии после тяжелого ранения – потери части руки. На всю страну прозвучали слова, написанные в прошении ефрейтора 7 роты Иосефа Трумпельдора: «У меня осталась одна рука, но эта одна – правая. А потому, желая по-прежнему делить с товарищами боевую жизнь, прошу ходатайства Вашего благородия о выдаче мне шашки и револьвера». В приказе, удовлетворявшем прошение, командир части написал: «Его поступок заслуживает быть вписанным золотыми буквами в историю полка».

Дальнейшая судьба Иосефа не менее удивительна. Она свидетельствует о том, что он сочетал в себе качества образцового солдата с чертами человека, остававшегося в полном смысле евреем и, более того, всеми силами поддерживавшего национальное самосознание в соплеменниках. После капитуляции Порт-Артура, уже в японском плену, Иосеф, в прямом смысле слова не покладая рук, трудился над тем, чтобы сохранить чувство достоинства в своих товарищах, в том числе в евреях, коих в плененном гарнизоне насчитывалось 1739 человек. Стойкость героя поразила японских офицеров, увидевших в нем, вероятно, некое подобие самурайского духа – хотя дух его был, безусловно, еврейским. В лагере Трумпельдор создал две школы (одну – для еврейских солдат), организовал библиотеку, кассу взаимопомощи, ремесленную мастерскую, создал солдатский театр, выпускал газету на идише. Так в условиях плена возрождался целый еврейский мир.

По окончании войны обладатель трех Георгиевских крестов Трумпельдор был принят при дворе и возведен в офицерский чин, став одним из первых офицеров-евреев. До него, еще в эпоху Александра II, того же добился Герцль Цам, дослужившийся за четыре десятилетия до звания капитана, а также два сына барона Гинцбурга, ставшие корнетами.

Подчеркнем: это случаи, когда евреи в армии сохраняли иудейское вероисповедание. Естественно, существовал и путь перехода в православие, при котором все ограничительные барьеры переставали существовать. Выше мы уже говорили о трагедии насильственного крещения малолетних солдат. Для тех же, кто крестился в более взрослом возрасте и осознанно, последствия были совсем иными. Яркий пример тому – судьба Михаила Грулева, написавшего книгу воспоминаний «Записки генерала-еврея» (Париж, 1930), – даже само ее название воспринимается как оксюморон.

Так же, как и Трумпельдор, Михаил осознанно поступил в армию и участвовал в сражениях русско-японской войны, но уже в качестве офицера. Несколькими годами ранее при поступлении в военное училище он получил отказ и после нескольких лет размышлений все же согласился пройти обряд крещения. Книга дает ясное представление о том, какая внутренняя борьба происходила в душе молодого человека. Грулев, в частности, приводит в пример царствующих особ, и в том числе императрицу Александру Федоровну: «Почему обменять своего бога на корону или на великокняжеское положение с точки зрения морали допускается и даже поощряется… а когда голодный человек совершает пустую, с его точки зрения, формальность ради куска хлеба, то это зазорно? …затравленному и гонимому еврею, жаждущему только человеческого существования, такой шаг вменяется в вину…»

Судьба Грулева сложилась благополучно. Он дослужился до должности начальника штаба Брест-Литовской крепости – важнейшего форпоста на западной границе. А позже, написав в эмиграции свою книгу, указал на первой странице, что посвящает ее многострадальному еврейскому народу.

При этом в самой армии, служению в которой посвятил жизнь генерал-еврей, особенно в командных кругах, царил дух антисемитизма. Так было и в начале века, после неудач русско-японской войны. Достаточно вспомнить генерала Куропаткина, который, по мнению многих историков и военных экспертов, нес личную ответственность за стратегические неудачи армии. Командовавший войсками в четырех сражениях и все четыре проигравший, он, анализируя после войны плачевное состояние, в котором оказалась страна, предлагал, среди прочего, восстановить непроницаемость черты оседлости. Генерал полагал, что, распространяясь по всей стране, евреи наносят ей ущерб.

Не менее показательные примеры можно найти и в объяснении неудач Первой мировой войны. У протопресвитера[67] Г. Шавельского в «Воспоминаниях последнего протопресвитера русской армии и флота» читаем: «Если в постигших нас неудачах фронт обвинял Ставку и военного министра, Ставка – военного министра и фронт, военный министр валил все на великого князя, то все эти обвинители, бывшие одновременно и обвиняемыми, указывали еще одного виновного, в осуждении которого они проявляли завидное единодушие: таким “виноватым” были евреи».

Таким образом, история службы евреев в царской армии вполне адекватно отражает весь комплекс процессов, происходивших в судьбе российского еврейства периода Черты. Мы встречаем здесь и национальный гнет, и репрессивные меры, и борьбу чиновников за отказ евреев от своих национальных, прежде всего религиозных, традиций. И в то же время – примеры прорыва сквозь путы ассимиляторской политики, попытки выстроить традиционную общинную жизнь даже за пределами Черты, в условиях жестко, а иногда и жестоко, регламентированной военной службы.

Но главное – на примере армейского законодательства и практики его применения мы видим, что даже в период Первой мировой войны, в условиях общеполитического, экономического, да и чисто военного кризиса, когда требовалось напряжение всех сил для спасения страны, военное командование и государственная власть не готовы были пойти на отмену антиеврейского законодательства – ни в стране, ни, в частности, в армии. Это стремление держаться до последнего, не допуская назревших преобразований – конечно, не только в еврейском вопросе, но и в государственной политике в целом, – стало одной из главных причин того, что государственный строй России в начале 1917 года рухнул.

Александр Семенович Энгельс

историк, педагог. Руководитель Музея еврейского наследия и Холокоста в Мемориальной синагоге РЕК. Автор образовательного проекта «Диалог религиозных культур» (грант президента РФ). Работал директором лицея, директором еврейской школы.

Еврейские юноши-кантонисты. 1830-е годы. Репродукция гравюры из «Исторического описания одежды и вооружения российских войск» А.В. Висковатова

Иосеф Трумпельдор на русско-японской войне 1904-1905 гг.

Герцль-Янкель Цам, первый офицер иудейского вероисповедания

Михаил Грулев

Присяга молодых солдат-евреев в 3-м Гренадерском Перновском полку русской армии