Сорок первая глава

В Вонсане меня всегда приводят в один ресторан, который находится на той же самой улице, протянувшейся вдоль порта, где стоит наша гостиница. Я очень хорошо помню свой первый поход сюда в 2012 году, потому что в этот вечер Ким Чен Ын впервые обратился к стране с речью. С той самой, в которой он провозгласил, что народу более никогда не придется затягивать пояса, тем самым мягко дистанцируясь от «Трудного похода», тусклого наследия своего отца, и подразумевая, что приоритет будет отдан вопросам экономического развития. Когда мы в тот раз вошли в главный зал ресторана, Ким Чен Ын был во всей красе на огромном телевизионном экране, окруженном всеми работниками и посетителями ресторана, которые внимали Вождю в полной тишине. Мои гиды присоединились к этой небольшой группе. Ким Чен Ир очень редко выступал с публичными речами, поэтому все ощущали, что происходит что-то действительно новое. Культ личности Ким Чен Ына, его обожествление – всё только-только зарождалось. Большинство северокорейцев мало что знали о нем, и уж точно не слышали, как звучит его голос. В свой самый первый вечер в стране, когда я спросил одну из своих гидов, что она знает о новом лидере, то получил уклончивый ответ:

«Я слышала, что он очень добрый, очень приятный…» После этого она осторожно задала мне встречный вопрос о том, что о нем пишут в западной прессе. «Только то, что он учился и воспитывался в Швейцарии», – ответил я. Она кивнула, но по выражению ее лица я ясно понял, что для нее это было новостью. Ну а сейчас он был во всей красе на экране телевизора, в прямом эфире перед всей нацией, которая могла его лицезреть и слушать его речь от первого лица. В которой говорилось, что всё будет хорошо. Что наступила новая эра.

* * *

После обеда мы гуляем по бульвару вдоль деревьев гинкго, проходим мимо обычного магазина, торгующего всякой всячиной – от носков до бытовой техники, от телевизоров до антибиотиков. Мы идем в провинциальную галерею искусств. При входе нас встречают невпечатляющие картины на холсте, которые представляют собой смесь классических восточноазиатских мотивов в стиле старинной живописи тушью, с севкорреализмом и характерными для чосонхва сценами, изображающими изобилие и всеобщее счастье в Корейском Народном Раю. Всё это уже кажется затхлым клише. Но, пройдя дальше по коридорам галереи, я наталкиваюсь на нечто, чего раньше никогда не встречал. Я подзываю сотрудника галереи: «Кто написал это?»

«О, это один из наших водопадов – Курён. Вы там бывали? Он очень знаменит, в горах Кымгансан… Художник – Ли Ёнхи. Он из Вонсана. Это представитель новейшей школы корейской живописи маслом».

Заинтересовавшая меня работа представляет собой крошечный холст, на котором краска наложена такими густыми слоями, что это граничит с абстракционизмом. На картине изображены две горы, нарисованные экстремально контрастными цветами. Слева темно-зеленая глыба, которая местами почти черная, а гора, изображенная в правой части холста, светится борющимися друг с другом белыми и бежевыми тонами; тут краска кажется нанесенной торопливыми, хотя и тонкими мазками. Таким образом, на картине чередуются толстые и тонкие слои краски, в некоторых местах настолько тонкие, что видна структура холста. Между горами изображена полоска водопада, но вообще-то надо хорошо приглядываться, чтобы ее различить, – она почти что исчезает в волнах краски. Если проследить путь падающей воды, то можно заметить, что место, куда вода обрушивается, – не просто плоское изображение с помощью цвета, а выпуклый бугорок жирно нанесенной краски в виде змеящегося завихрения. Но водоем, куда падает вода, вообще-то не заметен на картине – он написан в таких же тонах, что и окружающий его и парящий над ним скалистый пейзаж. А с левой стороны, там, где склон темной горы граничит с полоской водопада, фиолетовые цвета диссонируют с ярким зеленым травяным ковром, что символизирует наступление весны, времени цветения – это главная мысль картины.

Заметив мою заинтересованность, сотрудник галереи исчезает где-то в глубинах хранилища, а затем появляется с массивным холстом. «Вот, – восклицает он, – шедевр Ли Ёнхи – но он не продается». Это действительно живопись из Вонсана. Портрет старого рыбака, сидящего на камнях мола Чандок, не так далеко от того места, где я когда-то наслаждался порцией суши на завтрак. Рыбак на самом деле очень стар и одет в тужурку горчичного цвета. Детально прорисованные морщины на его опаленном солнцем лице, сдержанная серьезность, печаль в пристальном взгляде, устремленном на конец удочки, создают глубоко меланхолическую атмосферу этого произведения. Рыбалка – типичное занятие, можно сказать, даже развлечение для северокорейцев, окончивших в силу возраста трудовую деятельность. Они уже мало чем могут заняться в это время – время своих последних часов, дней, месяцев. У картин Ли нет шанса оказаться в Музее изобразительного искусства в Пхеньяне. На лицах героев его произведений не видно радости, выражения удовлетворенности теми дарами, что дает им жизнь. Никаких банальных признаков счастья, которое приносит руководство Верховного Вождя. Это искусство слишком правдиво, слишком мало в нем восторженного идеализма, чтобы соответствовать канонам севкорреализма, а это несет очень большую опасность из-за возможности множества различных интерпретаций.

Я глубоко потрясен тем, что обнаружил художника, творчество которого так глубоко погружено в грубую материальность бытия. Его живопись на первый взгляд кажется невинной, но эта стилистическая прямота носит такой же подрывной характер, как и множество других вроде бы незначительных деталей, с которыми я сталкивался до сих пор в своих поездках в КНДР. Она возвращает в прошлое, к тем давним временам японской оккупации страны, когда естественная эволюция корейского искусства была, по сути, остановлена. Я вспоминаю пейзажи Мун Хаксо, выставленные в музее на площади имени Ким Ир Сена. Интересно, их видел Ли? Осознает ли он, что фактически продолжает эту линию? Когда Корея находилась под японской оккупацией, самые талантливые корейские художники отправлялись учиться в Токио. Япония была первой восточноазиатской страной, в которую проникли западные каноны и стили живописи еще в 1860-х годах. Наиболее мощное влияние тогда оказывали французский импрессионизм и академизм – комбинация романтики и неоклассики. К моменту окончания Второй мировой войны, когда Япония была вынуждена отказаться от Кореи как от своей колонии, эти художественные стили были одними из самых популярных в обеих частях полуострова. А затем искусство Южной Кореи продолжило развиваться и эволюционировать наравне со всё возраставшим в глобальном масштабе разнообразием стилей, которое в конечном счете вылилось в то, что называется «современным искусством». В Северной Корее в это время произошло другое – естественную эволюцию остановили, теперь искусство не развивалось, а подстраивалось под политические изменения, под директиву государства, которая, в свою очередь, зависела только от точки зрения одного человека.

Но искусство Ли идет дальше, к еще более индивидуалистическим формам самовыражения. Сотрудник галереи улыбается моему возбужденному состоянию и проводит меня в подсобку, где выкладывает на небольшой деревянный стол стопки холстов, не натянутых на подрамники. Это – другие работы Ли, а также еще двух художников из Вонсана – Цой Хоина и Пак Ынквона. Их картины небольшие по размеру, как и у Ли. В общем, я весьма впечатлен размахом, который тут, в Вонсане, приобрела новая экспрессионистская школа художественного пейзажа. Ни одной картины, написанной в таком стиле, невозможно найти в Пхеньяне. Об этих художниках никто не знает за пределами города. Всё это заставляет осознать, что Северная Корея отрезана не только от внешнего мира; многие города и регионы внутри страны отрезаны друг от друга.

На одной из картин Цоя изображен крестьянин, чинящий забор. В отличие от стандартных пропагандистских работ со схожим содержанием, которые показывают сельскохозяйственные работы как сугубо коллективные (официально должно быть именно так), этот крестьянин тут один-одинешенек – явный признак нового времени: люди выращивают урожай, добывают еду для себя и на продажу. Эта практика родилась от отчаяния и являлась вызовом режиму, которому в итоге пришлось ее легализовать. Что касается картин Ли, то именно цветовая гамма, игра цвета делает их живыми, преобразует весьма унылый пейзаж (скорее всего, в реальной жизни такие пейзажи являются именно унылыми) в схваченную картинку, в «моментальный снимок» природной красоты, насыщенный глубокой рефлексией. Это искусство художник пропустил через себя, через свою душу, такое изображение действительности, меланхоличное в своей утонченности, как будто из другой галактики по сравнению с очевидным китчем, господствующим в столице. Оно посылает сигналы о своем тонком прагматизме: да, тут всё очень легко сломать, но мы сможем быстро починить сломанное, используя только то, что имеем, без каких-либо новаций и замен, как всегда и делали. Мы должны работать с тем, что у нас под рукой, что унаследовали от наших далеких предков.

Наконец, Пак Ынквон, самый старший из этих трех живописцев – ему уже за восемьдесят, как говорит мне галерист. В отличие от двух других, он делает упор на изображении людей. Например, на картине, в центре которой находится какая-то узкая линия, разделяющая надвое деревню, стоящую на склоне холма, изображены четыре маленькие фигуры, идущие по деревенской улице, – это дети направляются домой из школы. Их безошибочно можно узнать даже не по маленькому росту, а по цветным рюкзакам за спинами. Фоном этому служат не столько деревенские хижины и столбы, поддерживающие телефонные провода, а выписанные прямо сезанновскими мазками горы. Но взгляд останавливается в первую очередь не на пейзаже, а на опаленном солнцем лице маленькой девочки, идущей к зрителю. Среди бежевого и белого цветов, которыми нарисованы дома по обеим сторонам улицы, можно не заметить силуэт обезумевшей нищей женщины (а может, это «кузнечик» – пожилая уличная торговка), сидящей, скрючившись, напротив одной из хижин. Это просто шокирует меня – чтобы такое изобразил северокорейский художник? Невероятно. Впрочем, такое впечатление, что образ старухи был частично затерт – понятно почему.

На всех этих картинах изображен конец дня, сумерки – именно это является неким тихим бунтом. Для меня знакомство с этой живописью – настоящее открытие, бодрящий глоток чего-то нового. Никто не видел эти картины – галерея абсолютно пуста; вероятно, даже местные жители особо не стремятся сюда иногда наведываться. Возможно, еще очень долго эти работы больше никто не увидит. Или вообще никогда. Меня осенило, как бесконечно одиноки эти художники, эти люди. Но одновременно эта мысль вытаскивает меня из ямы абсолютного цинизма, в которую я угодил ранее, так как дает осознание, что в этом мире все-таки можно найти что-то новое. Здесь, вдалеке от всевидящего ока власти, художники сопротивляются навязываемой государством идеализации и приукрашиванию реальности, предпочитая цельное, крайне индивидуальное восприятие суровой действительности. Маленький знак сопротивления, но его нельзя недооценивать: тут в самом деле есть такая вещь, как выразительность.

* * *

Я забираюсь в наш микроавтобус вслед за Хва, который припарковал его рядом с галереей. Внезапно появляется вчерашний дорожный инспектор, тот самый, мимо которого мы так вызывающе и унизительно для него проехали. Он требует, чтобы Хва опустил стекло и предъявил водительские права. Хва подчиняется. Полицейский забирает их и направляется к близлежащей площади.

Мы все сидим в машине. Хва объясняет товарищу Киму, что произошло. А тот гаишник стоит впереди на перекрестке – прямо перед въездом на центральную площадь. Ким говорит Хва, чтобы тот подъехал к середине площади, припарковался и не глушил мотор. Ким выходит, громко хлопая дверью, и направляется к инспектору.

Начинается ругань, которая длится очень долго. Гаишник не скрывает своего отвращения и возмущения. Эти высокомерные засранцы из Пхеньяна думают, что они могут заявиться в МОЙ город, выделываться тут как им заблагорассудится? Ты хочешь, чтобы я вернул права твоему водителю? Так? Твой водитель, ТОВАРИЩ, не подчинился указанию дорожного инспектора. О, у тебя в машине иностранцы, какая жалость! Тебя тут опускают перед ними? Да шел бы ты куда подальше… Это Вонсан, придурок, а не какая-то сраная дыра. Здесь дом Верховного Вождя. Присутствие туристов не освобождает тебя и твоего водителя от соблюдения дорожных правил Чосона.

Чем сильнее разгорается разборка, тем больше становится цифра, которая крутится в голове у гаишника. Из микроавтобуса выходит Ро в надежде, что ему, бывшему местному, удастся как-то договориться, – может быть, у него есть какие-то знакомые в городе, которые помогут решить вопрос. Вскоре к нему присоединяется Мин. Хва сидит на водительском месте ни жив ни мертв. Что он может сделать? Он просто выполнял указание своего большого босса, когда проехал, проигнорировав сигналы гаишника. Поэтому сейчас очередь босса вытаскивать его из этой критической ситуации.

До сих пор у него была идеальная водительская репутация. Он никогда не попадал в аварии, не нарушал никакие правила. В Северной Корее существует система трех предупреждений – трех «дырок» в правах. Получив третью, ты лишаешься прав. Одновременно ты лишаешься своей работы. Возможно, ты уже никогда не станешь водителем. Сегодня, безусловно, взятки решают такие проблемы. Хва надеется, что товарищ Ким таким путем и пойдет, ведь в худшем случае права вернут с дыркой. За это ему ввалят по полной на его предприятии, когда он вернется в Пхеньян, – неважно, кто на самом деле был виноват. Но сейчас он абсолютно ничего не может сделать.

Алек, Александр и я вместе с Хва ждем в машине. Разборки продолжаются уже более сорока минут. Я наблюдаю за огромным кораблем, пришвартованным в порту ближе к другому концу площади. Это «Мангёнбон 92» – пассажирское судно, которое одно время курсировало между Северной Кореей и Японией. Цифры 92 означают год постройки. Корабль был подарен стране по случаю восьмидесятилетия Ким Ир Сена и строился на средства, собранные ассоциацией «Чхонрён»[65]. В течение некоторого периода судно перевозило грузы между двумя странами, а также туристов из числа корейцев-заиничи. В 2006 году эти рейсы прекратились, когда Япония запретила северокорейским кораблям заходить в свои территориальные воды. После этого судно в течение недолгого времени использовалось как круизный лайнер, курсирующий между особой экономической зоной Расон на севере страны и горами Кымгансан. С 2015 года оно простаивало в доке в Вонсане. Для бывших заиничи, которые в свое время репатриировались сюда из Японии, а теперь живут в Вон-сане, вид корабля служил болезненным напоминанием об их семьях, с которыми они разлучились, об оставшихся в Японии родственниках и о том, что, скорее всего, они никогда не воссоединятся с ними.

* * *

Товарищу Киму вступать в разборки с властями было не впервой. Все северокорейцы время от времени сталкиваются с полицией – это просто неизбежно в тоталитарном государстве. Местные полицейские – это фактически бандиты в униформе, ну, может быть, чуть лучше. Большинство из них озабочены только одним – как бы урвать взятку в виде денег или сигарет, и не претендуют ни на что больше. С ними значительно легче договориться, чем с повибу – сотрудниками Министерства охраны государственной безопасности, которое призвано бороться с преступлениями политического характера и в ведении которого находится пресловутая система концлагерей. Если дело доходит до вмешательства повибу, то либо уже слишком поздно думать о взятке, либо ее объем возрастает в тысячи раз, далеко выходя за рамки того, что обычные люди смогут когда-либо заплатить. А вот с простыми полицейскими обычно договориться можно, если, конечно, речь идет не о тяжелых преступлениях типа убийства. Проблема только в торге, так как важно не перегнуть палку. Полиция не будет колебаться и может жестоко избить вас прямо на месте на виду у всех прохожих. Избить могут и просто так, если вам не посчастливилось и полицейский, который остановил вас за мельчайшую промашку, в этот день не в духе.

Присутствие иностранцев, как и информация о том, что товарищ Ким – сын высокопоставленного чиновника из Пхеньяна, доведенная до сведения этого гаишника, избавляют Кима от таких эксцессов. Спор идет по поводу снижения цены до уровня, который Ким считает адекватным при минимальных последствиях для водителя.

В то время как полицейский видит в товарище Киме напыщенного пхеньянского выскочку, считающего, что ему всё позволено, сам Ким испытывает не меньшую глубоко сидящую ненависть к любому представителю власти, наделенному хоть какими-то полномочиями наказывать людей. Кажется, это врожденная особенность всех, кто живет в любом полицейском государстве. Такая скрытая ненависть частенько выливается во взрывы насилия по отношению к полицейским. Ким слишком утончен, чтобы ввязываться в такие вещи. Кроме того, он, проживший всю свою жизнь в комфорте «беловоротничкового» окружения, отнюдь не мастер кулачного боя. Зато у него есть склонность совершать такие мелкие проступки (типа «а пошли вы все…»), как нарушения правил дорожного движения, из-за чего мы и вляпались в эти разборки.

Но теперь ему придется заплатить за нарушение. Окружающие товарища Кима сотрудники давно заметили его склонность к некому бунтарству. Это одна из особенностей его характера, которая очень нравится Мин в ее боссе. «Он мне как брат», – однажды сказала она мне. Нетрудно понять почему. Они оба провели много времени за границей, поэтому хорошо представляют, как живет остальной мир. Это расширяет их кругозор, одновременно делая их социальным меньшинством в северокорейском обществе.

Начальник товарища Кима тоже заметил это его качество. А еще то, что Ким страдает от потенциально смертельно опасного недуга: синдрома длинного языка. Такая «болезнь» может привести к катастрофическим последствиям не только для конкретного человека, но и для всех, кто его окружает. Ким – яркая личность, успешный бизнесмен, он нравится боссу как человек. Кроме того, товарищ Ким – душа любой компании, он всегда может и разрядить обстановку удачной шуткой, и дать ценный совет, одновременно поддерживая в своей компании надлежащую дисциплину и порядок. Ценный для фирмы кадр.

Однажды, на следующее утро после особо отвязной вечерней попойки в ресторане, на которой Ким позволил себе сказать немного лишнего, большой босс вызвал его в свой кабинет и прямо приказал отказаться от алкоголя с этого момента. Товарищ Ким кивнул в знак согласия. Но он никогда так и не извинился за свое поведение. О его болтовне никто никуда не доложил. Нет смысла выражать сожаление по поводу того, что было сказано или сделано, если вас к этому не принуждают. В любом случае его боссу никто не вздумает угрожать; «крыша» товарища Кима обладает серьезной властью.

* * *

Через сорок пять минут Ким возвращается с водительскими правами Хва в руках, Мин и Ро следуют за ним.

«Поехали!» – командует Ким. Хва жмет на газ.

Интересно, сколько пятидесятидолларовых купюр ему пришлось отдать из той денежной пачки, которую он держит в нагрудном кармане.

Мы выезжаем из Вонсана в тишине.

* * *

Мы уже отъехали от Вонсана километров на сорок, когда Мин пугает нас заявлением, что она кое-что забыла.

Она забыла SD-карту. Когда она включила свой MP3-плеер, в наушниках ничего не зазвучало. Карта, должно быть, где-то выпала… Она начинает рыться в сумочке: бутылочки с дезинфицирующими средствами, губная помада, тушь для ресниц, зарядное устройство телефона, зажимы для купюр разных валют, множество всякой бесполезной ерунды, купленной, скорее всего, в самолете во время ее последнего полета: золоченый чехол для кредитных карточек, миниатюрный фонарик, браслет для фитнеса, контейнер для какого-то крема, ручки со встроенными USB-флешками… Но, увы, не SD-карта.

На ее лице читается настоящая паника, пока она судорожно вспоминает каждый свой шаг за последние два часа. «Что случилось?» – спрашивает Ким с переднего пассажирского сиденья, разбуженный происходящим за его спиной движением. Она рассказывает ему о своей проблеме. Он пожимает плечами, но говорит Хва, что едем дальше. Мы уже почти приехали.

Взбираясь по извилистой и крутой дороге, змеящейся по горным склонам, мы подъезжаем к въездным воротам очередной достопримечательности – водопада Уллим. Ро вылезает из машины, чтобы сообщить охране все полагающиеся в таких случаях данные: имена, гражданство, номера паспортов.

Мы останавливаемся на парковке, выходим из микроавтобуса и оказываемся под палящим солнцем. Одетый в коричневую униформу солдат пожилого возраста стоит на часах, его белозубая улыбка резко выделяется на фоне почерневшего от солнца лица.

Мы пробираемся к водопаду по тропинке, идущей вдоль ручья. С нами только Ро. Ким остался в машине с Хва и Мин, чтобы помочь найти флешку в багаже.

«Ты знаешь, чем ей это грозит, да? – быстро шепчет Александр. – Это может стать серьезной проблемой. Флешка. Наверняка на ней записано что-то иностранное».

Ро идет позади нас, поэтому я шикаю на Александра. Да, это незаконно, но сейчас у всех есть флешки, каждый идиот об этом знает. Большой коллективный секрет новой эры: иностранные носители информации. Именно поэтому почти все кинотеатры страны в настоящее время фактически закрыты: люди скорее будут смотреть фильмы, записанные на USB- и SD-флешках, на DVD (хоть это уже менее распространено), которые легко купить на черном рынке. Даже знаменитый кинотеатр «Тэдонган» в центре Пхеньяна на улице Сынни решился в этом месяце на показ «болливудского» фильма. Были времена, когда в очередях в кинотеатры даже вспыхивали драки между желающими попасть на новый фильм. Люди жаждали развлечений, поэтому кино, пусть даже напичканное неуклюжей пропагандой, было хоть какой-то отдушиной. А в нынешние времена никаких очередей на северокорейские фильмы нет и в помине. Люди ходят в кино только в тех случаях, когда их заставляют.

После того как Алек и Александр ушли немного вперед, Ро подходит ко мне и спрашивает: «Трэвис, а как насчет медицины в Германии?»

«Что ты хочешь узнать?»

«Тебе приходится платить за визит к врачу?»

«Бывает по-разному, – отвечаю я. – Есть система медицинского страхования. Она достаточно сложна».

Он обдумывает услышанное: «То есть ты покупаешь страховку, а потом страховая компания платит доктору?»

«Да, что-то в этом роде», – отвечаю я.

«Она дорогая?»

«Может быть дорогой, но это зависит от многих факторов. Существует система государственного страхования, есть также частные страховки, которые стоят дешевле, если ты молод и здоров. Женщинам обычно приходится платить больше, потому что есть большая вероятность, что они вскоре могут столкнуться с материнскими заботами, а это стоит денег. По крайней мере частные страховые компании придерживаются такой логики».

Ро опять серьезно обдумывает услышанное, а затем пожимает плечами, выражая свое отношение к этому как к несправедливости. «Здесь, в Чосоне, медицинское обслуживание бесплатно для всех граждан», – говорит он.

Я киваю, молча поздравляя его с хорошо выученным уроком. На самом деле, за исключением нескольких больниц и поликлиник в столице, обслуживающих элиту, система здравоохранения также глубоко погрязла во взяточничестве, как и любая другая сторона жизни. Все медицинские учреждения буквально окружены уличными торговцами, продающими табак. Пациенты, которые идут на прием к врачу, закупаются блоками сигарет, чтобы «отблагодарить» за хорошее лечение. Доктора же перепродают подарки пациентов тем же самым уличным торговцам, когда идут домой со своих смен, и кладут в карман вырученные деньги. Большинство лекарств в дефиците, их можно купить только за твердую валюту. Естественно, иностранцам об этом не рассказывают.

Поначалу всё это, мягко говоря, изумляет. Но со временем, чем больше узнаешь о стране, тем сильнее раздражает, когда тебе в лицо врут. Потому что ты всё сильнее убеждаешься в том, что, как и все они, просто играешь роль в спектакле. И ни у кого из участников этого фарса нет выбора – всё слишком неестественно. Если вы туристический гид, то ваша первейшая обязанность – врать иностранцам, к которым вы приставлены. А обязанность иностранца – без вопросов принимать эту ложь. К чести Ро и Мин, они врали нам значительно меньше, чем все те гиды, которые бывали у меня ранее. Ро обычно помалкивал, просто следуя за Мин. То, что Мин избегает стандартной лжи – не столько результат сознательного неподчинения всем инструкциям, которые ей давали во время обязательной для всех гидов долгой и строгой подготовки. Причина скорее в том, что в юности она много лет жила за границей. Она, исходя из своего опыта, прекрасно понимает, что в большую часть того, о чем ей согласно инструкции нужно говорить нам, просто невозможно поверить.

Другие гиды часто врут самым абсурдным образом. Например, моя поездка в 2014 году была посвящена знакомству с архитектурой страны. Для меня и других туристов была организована экскурсия в кинотеатр «Тэдонган». Возведенный в 1955 году, он стал первым кинотеатром, построенным в стране после окончания Корейской войны. Его здание выделяется среди прочих неоклассической колоннадой, увенчанной триадой статуй: вооруженный винтовкой солдат, женщина-крестьянка с книгой в руках и рабочий, поднимающий мотыгу. Кинотеатр является очевидной архитектурной доминантой города. Однако интерьеры кинотеатра довольно банальны благодаря проведенной в 2008 году реконструкции, основным результатом которой стал сияющий мраморный пол. (Вероятно, это было сделано под влиянием моды на использование мрамора в интерьерах всех официальных и коммерческих зданий, которая есть до сих пор в Китае. Как говорится, обезьянка увидела – обезьянка повторила.)

В той поездке с нашей группой был Саймон из «Koryo Tours», который во время экскурсии в кинотеатр спросил у гида – женщины средних лет, которую звали госпожой О, можем ли мы посетить помещение, где находятся кинопроекторы. Она обменялась несколькими фразами на корейском с управляющим кинотеатра, а затем сказала, что эта комната заперта, а ключа от нее нет ни у кого во всем здании. Войдя в один из кинозалов, Саймон вдруг вскрикнул с глубоким сарказмом в голосе: «Госпожа О! Всё ли в порядке с той женщиной? Ни у кого нет ключей, поэтому она, наверное, заперта там! Нам надо срочно позвать на помощь и вызволить ее оттуда!» Мы обернулись назад и отчетливо увидели, как уборщица старательно делает свою работу внутри ярко освещенной комнаты с кинопроекторами. Было любопытно смотреть, как лицо госпожи О буквально сползало на блестящий мраморный пол.

Честно говоря, ее вины нет в том, что ситуация вышла из-под контроля. Управляющий сказал, что комната закрыта, она передала это нам. Была эта ложь его или ее выдумкой – неважно. Как мне позже объяснил Саймон: «В большинстве стран ты можешь делать всё, что захочешь, если это не запрещено законом. В КНДР всё с точностью до наоборот: абсолютно всё запрещено до тех пор, пока тебе явно это не разрешат». Когда ежедневно сталкиваешься с таким абсурдом, сразу же появляется желание задать вопрос «почему?». Но в ответ ваш гид, скорее всего, просто рассмеется вам в лицо. Потому что вопрос «почему?» здесь задают только иностранцы.

* * *

Я постоянно сталкивался с ложью во время предыдущих поездок, что только разжигало мое любопытство. В конце концов, я чувствовал, что это вранье никогда НЕ носило враждебный характер. Мне всегда нравились сердечные отношения с моими гидами, пусть они и были слегка напряженными. И я уверен, гиды не могли по моим реакциям понять, что не верю в их ложь. За исключением госпожи О, которая в 1980-х годах работала в посольстве КНДР в Вене. Ни один из моих прошлых гидов, кроме нее, ни разу не был за границей. Они все слышали о существовании интернета, но очень смутно представляли, что это такое. Их представление основывалось на рассказах их иностранных подопечных и на собственном опыте работы с внутренним корейским интранетом, возможности которого гораздо меньше, чем у Всемирной паутины. Из-за информационной блокады очень многие – если не все – северокорейцы даже не догадываются о том, сколько всего мы знаем об их стране.

«Могут ли граждане страны свободно путешествовать за границу?» – спросил как-то один из туристов у гида во время моей первой поездки в страну.

«Да, конечно. Мы можем поехать куда угодно, когда захотим. В любое время».

Безусловно, все знали, что путешествия за границу запрещены для всех, кроме небольшой группы северокорейской элиты, которая может выезжать за территорию страны только в рамках официальных командировок. Более того, северокорейцы не могут покинуть даже свой город без специального разрешения. Чтобы получить его, надо подать заявку. В нем должны быть указаны пункты назначения поездки и время, в течение которого человеку разрешено там оставаться. В стране нет не только свободы слова, но и свободы передвижения.

Даже когда гиды вам в лицо говорят явную ложь, противоречащую тому, что вы видите собственными глазами, они не чувствуют стыда. «У нас нет никаких привилегированных классов», – сказала мне однажды двадцатисемилетняя жительница Пхеньяна, столицы местной элиты, сразу после посещения фешенебельного клуба в оздоровительном комплексе «Рюгён», на первых этажах которого располагались магазины, бойко предлагавшие часы «ролекс» и дизайнерскую одежду. В самом деле, полный триумф социализма.

Я уже понял, что такая явная ложь указывает на особую тревожность нынешнего времени: несмотря на то что капитализм проник фактически во все закоулки повседневной жизни, связанная с этим деятельность до сих пор формально считается нелегальной. Чтобы ее узаконить, режим должен официально поменять свою идеологию. Поэтому неудивительно, что гиды не отказываются от устаревших установок: не было такой команды, а что-то предпринимать (просто подумать и высказать свои соображения) по своей воле крайне опасно. Ну а если власти пойдут на изменения, то это будет скрытым признанием существования таких вопиющих противоречий, которые в данное время просто не полагается обсуждать.

Тем не менее с психологической точки зрения ложь в этом обществе не является таким табу, как почти во всех других культурах. Северокорейцы понимают, что вранье – это естественный способ существования. Это механизм, обеспечивающий выживание. Потому что в этой весьма специфической версии реальности сама ткань правды соткана из нитей лжи. Очень часто люди просто не знают, что многое из того, во что они верят, ложь – настолько крепко они вплетены в эту ткань, настолько искажено их представление о мире и о месте своей страны в нем, настолько пропитано ложью всё, чему их учили с малых лет.

Один из самых устрашающих ритуалов повседневной жизни, одновременно являющийся оригинальным инструментом режима во внутренней психологической войне со своими гражданами, – это так называемые «собрания самокритики», которые в свое время были широко распространены в Советском Союзе и маоистском Китае. Такие собрания проводились и в классах начальной школы, и на рабочих местах. В этих упражнениях по самоуничижению необходимо процитировать какой-нибудь гениальный труд Великого Вождя, Любимого Руководителя или Уважаемого Маршала, а затем привести пример того, как либо вы сами, либо, что чаще, кто-то из ваших товарищей, находящихся сейчас с вами в одной комнате, не смогли соответствовать этому высокому идеалу. Конечно, как и все аспекты повседневной жизни, эти собрания со временем стали просто показухой. «Собрания самокритики» могут привести к тому, что вы разругаетесь вдрызг со всем своим окружением (суть таких мероприятий и состоит в том, чтобы посеять семена недоверия). Поэтому наиболее мудрые стали к этим сессиям готовиться заранее, договариваясь с ближайшими друзьями и разрабатывая сценарии того, как вы будете друг друга обвинять в каких-то незначительных прегрешениях. Твой черед на этой неделе, мой – на следующей. Таким образом можно избежать истинной вражды, которая, раз зародившись, неизбежно станет причиной уже настоящих, а не деланных взаимных обвинений. Накапливаясь как снежный ком, они могут легко привести к очень опасным последствиям для обеих сторон. Заранее придуманные сценарии драмы – это благодатная почва для того, чтобы ложь становилась «удобной правдой» как для обвинителя, так и для обвиняемого.

Поэтому когда я вижу, что корейские гиды врут мне прямо в глаза, я не чувствую себя оскорбленным, как, вероятно, было бы в любом другом месте мира. Ведь я тоже врал им бессчетное число раз, причем так же неубедительно. О том, кто я такой, о своей работе и взглядах на жизнь. Поэтому встает ВОПРОС: насколько далеко могут зайти любые отношения между двумя людьми, если практически всё, что составляет их отношения, является неправдой, произрастает из лжи?

Этот вопрос всегда заставляет меня отступить. Обдумывать всё с ним связанное я предпочитаю в сравнительно уютном месте, на безопасном расстоянии, уже после того, как покину эту страну. А вот моим северокорейским друзьям – если у иностранца вообще могут быть друзья в Северной Корее – этот вопрос приходится игнорировать на протяжении всей их жизни.

В результате я понял, что временами они даже нисколечко не осознают, что лгут. Они постоянно живут в такой трудной и противоречивой действительности, что правду становится всё труднее и труднее распознавать.

У этого есть и экономические последствия. Ведь, например, туризм – это бизнес, для которого нужна твердая валюта. Одной из «официальных валют» страны является идеализм[66]. Но эта «валюта» со временем девальвируется не в меньшей степени, чем северокорейская вона. Это еще одно отражение двоемыслия, характерного для северокорейского сознания. Когда ты собственными глазами видишь одно, но открыто говоришь прямо противоположное. Когда тихо тлеет огонь постоянной внутренней борьбы между общественным долгом и личными потребностями.

* * *

Как и холмы близ Вонсана, горные утесы вокруг водопада Уллим напоминают, как говорят, складную ширму – один из самых изысканных элементов домашней обстановки в Восточной Азии. Звук падающей воды слышен еще до того, как водопад появляется в поле зрения. Перейдя мост через ручей, мы увидели водопад сквозь богатую летнюю листву. Вода падает каскадами с 75-метровой высоты, вытекая из какого-то скрытого посереди скалы источника. Она разбивается об огромный каменный выступ, с которого стекает вниз, в небольшой водоем. Рядом с водопадом в камне вырезана дата – 2001, которая выкрашена в красный цвет. Странно, что 2001, а не какой-то там год по летоисчислению чучхе. В 2001-м построили окружающую водопад конструкцию, которая, по всей видимости, должна была придать месту вид туристической достопримечательности. Тропинка, ведущая вверх, замощена. На другой стороне водоема стоит треугольный чайный домик, из которого должен открываться великолепный вид, хотя Ро говорит нам, что этот домик больше не работает.

Я догоняю Алека и Александра. Ро удаляется, чтобы переговорить с тем пожилым часовым, который тенью следовал за нами всё это время.

«Может, быть тебе следует что-то сказать Мин», – шепчу я Алеку.

«Да, точно, – говорит Александр. – Это может вылиться в серьезные неприятности. Что, если горничная найдет флешку в ее номере и передаст службе охраны?»

«Мы можем сказать, что она наша».

«Но что она делает в комнате Мин? – возражает Александр. – Да пошло оно всё. Я не хочу в это ввязываться. У меня нет желания оказаться в местной тюрьме».

«Более вероятно, что горничная оставит флешку себе, – говорит Алек, – для личного пользования. Ну или чтобы продать на чанмадане или где-нибудь еще».

«Но если Мин поймают, – шепчет Александр, – ты знаешь, что случится. Мне будет жаль ее».

На самом деле, представить, что МОЖЕТ случиться, достаточно сложно. Могут наказать за хранение иностранного носителя информации. До сих пор это считается преступлением и достаточно серьезным. Хотя наказание вряд ли было бы таким же суровым, как в случае с Ынчжу в начале 2000-х годов. Некоторые перебежчики утверждают, что сейчас в таких ситуациях можно откупиться с помощью взятки.

Мы возвращаемся на парковку. Мин вытащила из багажника машины свой чемодан и рассыпала его содержимое по асфальту. Хва и Ким стоят рядом, наблюдают и нервно курят. Да, даже Ким – который бросил курить несколько лет назад – сейчас закурил. Охранник в коричневой униформе стоит на некотором расстоянии и подозрительно наблюдает за происходящим. Этот парень, если захочет, может создать нам проблемы. Я вспоминаю, что купил в дьюти-фри пекинского аэропорта блок «Camel» – он до сих пор лежит в моей сумке. Я достаю сигареты и предлагаю ему одну пачку. Он улыбается и снисходительно ее принимает. Алек подходит и, так как он лучше всех говорит по-корейски, заговаривает с охранником о какой-то ерунде, чтобы отвлечь его от панических поисков Мин.

Мин стоит перед своим вверх дном перевернутым багажом, не понимая, что делать дальше. Ким бормочет что-то, бросает на землю сигарету и вскакивает в микроавтобус. Хва следует за ним. Я дарю охраннику три пачки сигарет из моего блока и улыбаюсь. Он запихивает их в свои нагрудные карманы и благодарит меня универсальным жестом, соединив ладони перед грудью.

Мы возвращаемся в Вонсан.

* * *

Возможно, флешка выпала в галерее? Или в ресторане? Нет, ни за что. Исключительно в гостинице, в ее номере. Только там эта проклятая флешка могла потеряться. Звучит правдоподобно: номер – это личное пространство. В нашей поездке кроме Мин больше нет женщин, поэтому она жила в отдельной комнате. Звонок в гостиницу в то время, когда мы осматривали водопад, ничего не прояснил. Но Мин попросила, чтобы они прекратили уборку номера до момента нашего возвращения – она потеряла личную вещь, нечто очень-очень маленькое.

Тем временем Мин открывает пластиковый контейнер с закусками и судорожно набивает ими рот. «Это называется паническое обжорство», – говорит она с кислой миной.

Мы с Александром молчим. Вся тяжесть дальнейшего разговора ложится на плечи Алека. Он находится в неудобном положении: ему вроде как надо делать вид, что он не понимает истинной причины, по которой Мин в панике объедается, а с другой стороны, он хочет предложить свою помощь, причем не из наигранной вежливости, а по дружбе.

«Эта карта… – начинает он издалека. – Там, на ней – только музыка? Или еще какие-то данные?»

Мин задумчиво жует печенюшку. «Данные», – глотает она.

«Хмм… – продолжает Алек. – Может быть… если это поможет… ты скажешь, что это моя флешка? Ну типа это австралийский тупица теряет всё подряд, куда бы его ни занесло. И что тебе всё время приходилось находить потерянное им…»

Его голос затихает.

Мин смотрит на Алека, обдумывая услышанное. И в этом момент она осознает, что он всё понимает. Что мы все всё понимаем. Через этот невербальный язык взглядов и намеков с помощью жестов, в свете произошедшего за последние часы, дни и недели – она, наконец, осознаёт, насколько мы далеки от тех невинных туристов, которыми она нас считала.

«Всё в порядке, – говорит она. – Я справлюсь с этим».

* * *

Безусловно, все не в восторге от возвращения в Вон-сан после утренней весьма неприятной для товарища Кима сцены с дорожным инспектором. Убраться из города значило помахать ручкой чему-то постыдному. В Вонсане не так много второстепенных улиц, кроме нескольких, предназначенных исключительно для пешеходов, но Хва объезжает главную площадь, чтобы избежать повторной встречи с нашим другом в белой униформе, и привозит нас обратно на стоянку у гостиницы «Тонмён».

«Вам точно не нужна моя помощь?» – последний раз спрашивает Алек после того, как Александр незаметно толкает его локтем.

«Я всё сделаю сама, – говорит Мин. – А вы, ребята, ждите здесь».

Ро и Ким сопровождают Мин в гостиницу. Хва вставляет USB-флешку в монитор для пассажиров. Начинается старый черно-белый фильм о войне. Я спрашиваю Алека – любителя северокорейских фильмов, смотрел ли он это кино? Он отрицательно качает головой. Кроме «Цветочницы» и еще пары других лент, очень мало северокорейских фильмов, снятых до 1980-х годов, можно посмотреть в формате DVD. Хотя северокорейские граждане могут приобрести копии на пиратских рынках, доступ к которым для иностранцев закрыт.

В этой напряженной атмосфере ожидания время тянется очень медленно. Каждый раз, когда на парковку заезжает какой-то автомобиль, Хва нервно оглядывается, чтобы убедиться, что это не один из тех ужасных черных BMW с наглухо затонированными стеклами – любимых машин повибу. Мне трудно находиться в таком напряжении на одном месте, поэтому я выхожу из микроавтобуса, чтобы покурить.

На краю парковки, за грузовиком, стоит большая клетка с голубями. Возможно, это те «жареные цыплята», которых мы ели вчера на ужин.

Вокруг всего первого этажа гостиницы есть открытая терраса. Я прохожу вдоль нее и одинокой кучи щебня – результата утренних усилий тех «вольных каменщиков». За отелем мужчина среднего возраста в майке курит, охраняя от воров вывешенные для просушки простыни и полотенца. Внизу, прямо у мола, два мальчика карабкаются по камням, время от времени опуская руки в воду. Они ловят моллюсков, крабов, всё, что пригодно для еды и продажи. Кроме других даров моря они уже выловили блок сигарет, в котором осталось три пачки Они выложили их на камни, чтобы высушить под лучами находящегося в зените солнца. Я обхожу гостиницу и, возвращаясь к парковке, встречаю группу строителей в касках, которые несут доски к берегу. Они только начинают строить новый причал гостиницы. Строители останавливаются, таращась на иностранца, я прохожу мимо, улыбаюсь и машу им рукой.

* * *

Наконец, наши корейцы выходят из гостиницы и залезают в микроавтобус. Не говоря ни слова, Хва поворачивает ключ зажигания и выезжает с парковки. Мин угрюмо смотрит в окно.

«Ну, – спрашивает Алек, – удачно?»

«Нет, ее нет там».

Мы едем в тишине.