Зеркало треснуло

У любимого поэта английской королевы Виктории Альфреда Теннисона есть строки:

Порвалась ткань с игрой огня,

Разбилось зеркало, звеня.

«Беда! Проклятье ждет меня!» —

Воскликнула Шалот.

Героиня предвидела в разбитом зеркале ужасные события, которые и стоили ей жизни. На Руси по древним поверьям расколотое зерцало также предвещало 7 лет несчастий. Они и начались с разбитого зеркала мирной жизни в 1914 году.

Для преступного мира начало Первой мировой войны не предвещало ничего хорошего. С одной стороны, как лицам, не состоящим на мобилизационном (только на полицейском) учете, ростовским бродягам не грозил призыв в армию. С другой — по опыту Русско-японской войны было известно, что война дурно действует на нравы народа-богоносца, пробуждая в нем звериные инстинкты, которые зачастую отражаются и на самих мазуриках.

Ожесточение в обществе чрезвычайно накаляется на фоне военных неудач и больших потерь, когда тревога переходит сначала в уныние, а затем в ярость и поиск виноватых. И тогда горе тому, кто показался публике виноватым, — обычная уличная свара грозит перейти в бунт, «бессмысленный и беспощадный». Под эту горячую руку доводилось попадаться и ростовским уркам, что нередко заканчивалось для них трагично.

Жизнь вора далеко не сахар: самосуд толпы — частый случай. Особенно на базаре или на центральных улицах, даже в трамваях. Особенно с учетом общего ожесточения нравов в 1905—1907-м и 1917 годах. Тогда обыватели видели в воришках угрозу для себя, это уже потом они стали «социально близкими».

К примеру, в тяжкую годину японского унижения и последствий Кровавого воскресенья, когда глухое недовольство и раздражение властями овладело широкими массами населения, в августе 1905 года «щиплющий» в трамваях ширмач Филипп Лесовалов был чуть ли не насмерть забит толпой запасников, отправлявшихся на фронт Русско-японской войны, когда трамвай с пойманным вором остановился возле них. Его пинали запасники, обыватели, даже дамы шпыняли зонтиками. Фильке пришлось прикинуться трупом, чтобы выжить. Когда драгиль вез его в больницу, тот выскочил с повозки и скрылся.

Буквально в те же дни, 4 сентября 1905 года, известный ростовский городушник по кличке Николка Дубарь (он же Николай Рыбалка) попался на краже кошелька с 30 рублями в бакалейной лавке Евгения Калинина на Лермонтовской. В иное время, глядишь, бакалейщик бы плюнул на пронырливого урку да пожурил бы ограбленного грача за ротозейство. Но только не в годину, когда что ни день, так и сыплются на голову новости одна хуже другой. Лавочник свистнул приказчиков, и они что было духу погнались за уркой. Гнали того сначала по городским улицам, затем по Братскому и Покровскому кладбищам. Догнали уже у лесной биржи, где местные рабочие с удовольствием включились в погоню за шпандриком, поймали и так отдубасили ворюгу, что тот чуть богу душу не отдал. В больнице Николке Дубарю поставили диагноз — пролом черепа и опасное ранение в брюшную полость. В тот раз он едва оклемался, чтобы в свое время вновь появиться в нашем рассказе.

Николке еще повезло. А вот в Нахичевани пойманных с поличным воров Егора Сущенкова и Ивана Коростю толпа избила до увечий. Целая эпидемия самосудов прокатилась по Ростову в 1905 году, раззадоривая толпу, которая собиралась мгновенно при криках «держи вора» или «наших бьют». Полиции уже приходилось заниматься лишь их спасением.

Те же самые истории случались и во время Второй Отечественной войны, больше известной как Первая мировая. Более того, после прелестей Первой русской революции, погромов, «эксов», разгула политической и обычной уголовщины даже простые ростовцы обоих полов приходили к мнению, что ходить по городу без оружия как минимум опрометчиво. Оружейные магазины процветали, даже курсистки и гимназистки носили в муфтах дамские браунинги. В военное время достать волыну (на Дону волыной воры также величали обычный лом) или шпалер было не проблема.

Соответственно, уличная хулиганская поножовщина начала века в Ростове при «трескающемся зеркале» перерастала уже в настоящие перестрелки.

Поэтому перед преступным миром вдруг встала проблема: некогда безответные жертвы-грачи уже перестали быть пассивными фраерюгами. Даже нежная девица от горшка два вершка при виде ножа-выкидухи в руках битого гоп-стопника вполне могла достать из ридикюля пятизарядную дуру, более известную в Екатерининском женском училище как бельгийский «бульдог», ценой 12 рубликов в магазине Эдлерберга, и снести полчерепа наглецу. Что весьма отрезвляюще действовало на его корешей.

Теперь в ростовских подворотнях гораздо реже слышалось жалобное «караул, грабят», чем ответная пальба подвергшихся нападению.

Гласный Нахичеванской думы Кероп Ходжаев в декабре 1911 года сделал запрос полицмейстеру по поводу участившихся налетов на окраинах города, где в поле периодически происходили разбойные нападения на рабочих, молочников, пастухов, торговцев. Полицмейстер лишь развел руками — по штату в Нахичевани положено 74 городовых, реально же на своих постах находятся всего 33, остальные выполняют иные обязанности по внутренней службе.

По данным «Вестника полиции», в 1915 году на долю Ростова-на-Дону пришлось наибольшее количество вооруженных грабежей в стране — 66, а также 14 убийств (далее по грабежам следовали каторжный Иркутск — 34, погромный Баку — 16, хунхузный (то есть разбойничий) Харбин и неспокойный Тифлис — по 12). В 1916 году число убийств в Ростове возросло до 27, грабежей зафиксировано — 54.

Для сравнения, по данным Одесского сыскного отделения, в период с 1 сентября 1914-го по 23 сентября 1916 года в городе было раскрыто: 14 из 16 состоявшихся убийств; 2246 краж различной категории из совершенных 6038; 7 вооруженных грабежей из 8; 9 покушений на убийство из 11; 79 простых грабежей из 111. Как говорят в той самой Одессе, это две большие разницы.

В этих условиях резко активизировавшаяся после Первой русской революции консолидация преступного мира Ростова начала претерпевать структурные изменения.

Во многом этому способствовал отток из города живших легально «профессионалов», которые угодили под призыв и были отправлены на фронт. При этом приток беженцев из Западных губерний, среди которых была масса тамошнего жулья, тут же пустившегося топтать чужой огород, также размывал только-только консолидированную хевру.

Из-за разгула анархии и криминала крайне осложнилась защита собственности и личности. Обыватели начали срочно вооружаться. Это практически ликвидировало класс воров-одиночек, которым сложно стало действовать без надежных помощников. Ширмачи, чердачники, домушники, халамидники, скокари сбивались в долговременные (в зависимости от везения) шайки, лидеры которых, по сути, не были до конца самостоятельными. Они вынуждены были вести переговоры о разделах сфер влияния со своими коллегами, прибегая к арбитражу авторитетных воров богатяновского разлива. За это приходилось безапелляционно отчислять известную часть слама в воровской общак, получая, в свою очередь, право на защиту от хевры и последующую помощь в случае попадания на «дядину дачу».

С другой стороны, местные гоп-стопники и вентерюшники в условиях сильного отпора резко снизили активность — никому не улыбалось нарваться на неожиданную пулю. Брали на арапа только в условиях полной уверенности в пассивности жертвы.

Зато в это же время крайне радикализировались те, для кого кровь стоила не дороже водицы, — зачастую это были кавказские гастролеры, которым оружие достать было проще.

Налеты таких отморозков приобрели максимально ожесточенный характер. С активной пальбой и многочисленными трупами. До 1905 года в воровском Ростове «положить голову на рукомойник» (убить) было редким событием. Воры напрочь избегали крови, шпандрики предпочитали только демонстрировать оружие, ломом подпоясанные для пущей убедительности пускали в ход только ножи.

Теперь же по всему Ростову гремели кровавые подвиги шайки беглых каторжников Петьки Ячного (по прозвищу Купчик) и Семена Вялых, душегуба из Верхнеудинска Егорки Мякотина (он же Буза), банды налетчиков и убийц Артема Водолазкина, залетных грузин-гастролеров во главе с Варфоломеем Метревели, Онуфрия Сережникова, Ефима Пополитова (он же Холодешник), Мишки Халезова (Куска), Иллариона Тушканова (Тушканчика) и др. Эти ни с кем не церемонились и пускали в ход шпалеры при малейшем сопротивлении, да и без оного. Оттого их жертвы исчислялись десятками. Властям приходилось принимать против подобных банд чрезвычайные меры, для чего в июне 1914 года градоначальник генерал-майор Иван Зворыкин распорядился изъять у полицейских малоэффективные автоматические семизарядные пистолеты браунинг (частые осечки, быстрый износ механизма, дефицитные патроны и пр.), заменив их на бельгийский «Лефоше-Франкотт» под популярные патроны нагана. Более того, распоряжением войскового наказного атамана запрещалось носить огнестрельное и холодное оружие всем, кроме полицейских чинов и военных. Особо подчеркивалось запрещение на ношение «трости со вделанными в них потайными клинками», что свидетельствовало об уровне технической грамотности налетчиков. Но кого эти запреты останавливали?

Классический босяцкий мир от этих монстров старался держаться подальше, ибо те нарушали сложившийся за полвека устойчивый богатяновский уклад и не подчинялись законам воровского толковища.

Еще раз отметим чисто ментальную особенность: в Одессе-маме раздел сфер влияния в криминальном мире происходил в результате войн бандитских кланов (Мишка Япончик, Григорий Котовский, Рафаил Брендостелли, Васька Черт, Илья Коцевенко и др.); в Ростове-папе распил дойной коровы происходил исключительно в ходе «воровских пленумов», постановления которых были обязательными для исполнения всей босяцкой хеврой. Местные авторитеты, иваны, «боги», мазы вполне были в состоянии найти общий язык, не прибегая к языку маузера. Эта практика устоялась в веках и работает по сей день.

Тем не менее в новых условиях ворам приходилось быть ловчее, чтобы не угодить под молотки свирепых обывателей и не потерять доход. Это и сподвигло преступное сообщество на изобретение новых способов краж и мошенничества с использованием современных технологий. А также на подготовку кадров для изменившихся условий. В первую очередь, кадров начинающих. С этим связано создание в Ростове «академии воров», где готовили профи для будущего «клея» из шишбал — малолеток. Или как их еще называли — звонков. Аналогичная «академия» работала в Одессе на Молдаванке, вполне доказав свою нужность и перспективность. Ее возглавлял бывший налетчик Кайлыч (в миру Мойша Окс).

В Ростове, по первой версии, «академия» находилась на одной из улиц, примыкающих к Старому базару, по второй — на самой Богатяновке. Последнее представляется более логичным, ибо содержали ее на средства, отчисляемые из воровского общака. Да и в ростовской «тортуге» натаскивать шишбал было как-то поспокойнее.

Курс каждой из воровских профессий вел специально подобранный профильный козлятник (наставник) из вышедших в отставку по какой-либо причине (в основном, по инвалидности или болезни) старых воров. Он обучал шишбал всем профессиональным тонкостям и сложностям: основным воровским навыкам, маскировке, ловкости рук, выбору путей отступления, условным сигналам. А также, при худшем исходе, поведению на допросах, в тюрьме, на каторге. Здесь же мальцам прививались главные этические нормы босяцкого мира, объяснялись его ценности и предосудительные вещи.

Тренирующий начинающих форточников опытный козлятник выбирал для работы самую мелюзгу из звонков, которым легче было бы проникнуть в форточку или на чердак и открыть окно подельникам. Для этого использовался четырехногий табурет, на котором восседал сам гуру, вооруженный внушительной дубинкой (для любителей острых ощущений дубинка была утыкана гвоздями). Звонку предстояло проскользнуть между ножками табурета так, чтобы не зацепить импровизированную фрамугу форточки. Неудачники тут же получали добрую наставническую плюху дубинкой по заду, ногам, загривку.

Гуру юных ширмачей (карманников) сначала внимательно изучал руки пацанов. Предпочтение отдавалось шкетам с особо длинными и тонкими пальцами, которыми проще было орудовать в жилетном кармане или дамском ридикюле. Этих обучали держать пальцы гузкой для точности клевания, как советовал еще знаменитый вор Ванька Каин (родом тоже из-под Ростова, но ярославского), правильно содержать острые ногти, пользоваться бритвой или другими острыми предметами, занимать правильную позицию перед жертвой, выбирать нужную одежду, совершать точные пассы одной рукой, заслоняя от жертвы работу другой, вовремя спотыкаться, падать на фраера, цепляясь за его нужные места, и массе иных профессиональных тонкостей.

Во дворе «академии» стоял набитый соломой манекен с натянутым на него костюмом и увешанный колокольчиками в местах многочисленных карманов. Сопливый студиозус должен был как кот «облизать» свою жертву, выначив искомый предмет из переднего, нагрудного, жилетного и заднего кармана так, чтобы не дрогнул ни один колокольчик. Это упражнение именовалось «золотая тырка». Особым шиком считалось, чтобы малец сдернул кошель без ошмалашу (ощупывания карманов), не трекая по неосторожности фраера ушастого при тырке.

В случае затрудненного доступа в карман (холодное время года, застегнутые карманы, толпа вокруг и пр.) ошмалаш надлежало выполнять легким постукиванием-поглаживанием-пощупыванием кармана так, чтобы жертва не насторожилась. Это почти невозможно было делать без помощника-затырщика, который бы отвлекал фраера. Ошмалаш должен был совершаться с самым невинным, скучающим видом. Козлятник учил будущего тырщика лишь слегка наклоняться к жертве, как бы нечаянно чуть касаясь ее, и обязательно смотреть в другую сторону. В принципе, опытному ширмачу достаточно было лишь одного легкого прикосновения, чтобы сообразить, в каком положении находится вещь и как удобнее ее утащить.

Не справившийся с этим упражнением шишбала подвергался нещадной порке.

Минимальный срок обучения искусству «карманной тяги» длился не менее полугода. После чего в присутствии строгой «приемной комиссии» из воров студиозус сдавал экзамен в три этапа. На первом этапе ему надлежало стянуть что-либо ценное у торговца. Настороженные торгаши — хороший раздражитель для ширмачей. Оставить их с носом — дело чести каждого уважающего профессию карманника или магазинника.

На втором этапе студиозусу полагалось обокрасть городового. Что, при общем отношении босяков к полиции, было истинным наслаждением для выпускника.

Третий этап был самым сложным: необходимо было украсть уже у другого такого же ширмача. Который, конечно же, ни о чем не подозревал. Как вору у вора дубинку украсть — это могли сообразить лишь самые пронырливые ручечники. Здесь ни о каком ошмалаше вообще речи идти не могло — только чистая работа. Успешно прошедший все три этапа признавался достойным высокого звания ростовского ширмача и допускался к работе уже в составе взрослых шаек карманников. Сначала затырщиком, а затем и профессиональным щипачом. При упорных тренировках и прилежной работе у него был шанс вырасти в настоящего марвихера или аристократа — карманника высшей квалификации. Особо уважаемого в воровском мире Ростова и гастролирующего по всей империи.

Новые времена подарили местной хевре еще один вид преступного промысла — тот, который в 20-х годах за океаном назовут бутлегерством. Начало Первой мировой войны для населения России ознаменовалось не только океаном крови, но и запретом на торговлю алкогольными напитками.

Однако, несмотря на, казалось бы, введенный в империи сухой закон, в ряде городов страны торговля алкоголем была разрешена. В первую очередь на Кавказе, где вино было частью рациона питания, почти религией.

До винного эмбарго ростовские виноторговцы закупали товар оптом. Вино крепостью в 13–15 градусов, туземной мерой в 48 ведер, под названием «Сапан» (цена 45–60 рублей за меру) брали в Кахетии. В Ростове и Нахичевани «Сапаном» торговали 15 погребов, чьи обороты достигали полумиллиона рублей в год. Всего в Донской области функционировало около 600 казенных винных лавок. После введения запрета управляющий акцизными сборами оставил их всего 5, причем исключительно для продажи денатурированного спирта для нужд здравоохранения. Из них две были в Ростове, по одной — в Нахичевани, Таганроге и Новочеркасске.

После введения эмбарго в августе 1914 года закавказские виноторговцы «Товарищества М. В. Асланова» скупили все винные запасы, взвинтив цены сразу до 350–400 рублей за меру. В Ростове все склады с запасами были опечатаны акцизными чиновниками.

Этим воспользовались местные бутлегеры, наладившие доставку водки и крепкого вина-чихиря в Ростов в поездах. Водку везли в корзинах, чемоданах, вино — в небольших бочонках с надписью «кавказский винный уксус». В Кахетии четверть водки стоила 2–3 рубля, а в Ростове контрабандисты продавали ее уже по 10–12 рублей. В месяц бутлегерам удавалось сделать не менее десятка ходок. Их еженедельный доход, за вычетом накладных расходов и подмазывания нужных людей на железной дороге, составлял порядка 200 рублей. Со временем в этот бизнес включились также кондукторы и официанты вагонов-ресторанов.

При этом уже на месте водку разбавляли кипяченой водой и сдабривали красным перцем, чтобы выпивоха не сразу разобрался в качестве товара. Торговали чихирем в ресторациях и кафе, разливая из небольших чайников для отвода глаз.

Увидев, какие шикарные доходы дает бутлегерство, оборотистые люди организовали подпольное винокурение уже на берегах Дона. Особенно пышно этот бизнес расцвел в Нахичевани, коммерсанты которой имели собственные связи с кавказскими земляками. Водку гнали из кишмиша, денатурированного спирта, изготавливали так называемый квасок или ханжу. Пойло было еще то: по городу прокатилась волна смертельных случаев, вызванных отравлением суррогатом.

В преступный бизнес включились даже аптекари и кондитеры. Аптеки, под предлогом изготовления лекарств, раз за разом подавали челобитные акцизным чиновникам, которые отпускали со складов спирт под расписку. Какое там потом было лекарство, нетрудно догадаться. Градоначальник генерал-майор Евгений Климович топал ногами, когда узнал, что на лекарства аптекари как-то истребовали сразу 127 ведер коньяку.

Рестораторы просили большое количество вина для изготовления такого блюда, как груши в мадере, кондитеры требовали себе алкоголя для приготовления вишен, слив, черешни и других фруктов в вине, коньяке и так далее. Торговый Ростов в разгар сухого закона упивался до изумления.

В итоге 2 мая 1916 года войсковой наказной атаман Василий Покотило издал постановление о частичном разрешении торговли виноградными винами. Ну, раз уж прикрыть шлюзы для контрабандной речки не получается. Два года бесполезной борьбы с донским зеленым змием ни к чему не привели. Атаман разрешал распивочную продажу для ресторанов, клубов, гостиниц 1-го разряда, а выносную — для ренсковых погребов и оптовых складов, но только для вин отечественного производства не крепче 10 градусов. Нарушители градусов подвергались штрафам до 3 тысяч рублей и срокам до 3 месяцев тюремного заключения. Богатяновка выдохнула и под видом вин отечественного производства сливала в розничную сеть через тайные шинки любое пойло, мало-мальски похожее на дары Диониса. В очередной раз воровской Ростов обмишулил имперский «закон и порядок».

Тщательное и внимательное отношение к обучению воровским специальностям позволило ростовскому преступному сообществу в период наибольшего накала страстей в обществе сохранить «ценные кадры», выведя их на более высокий профессиональный уровень с минимальными потерями.

Это было крайне актуально, ибо разразившаяся мировая бойня привела к резкому усилению конкуренции в преступной среде Ростова.

Еще в 1903 году начальник Московской сыскной полиции Василий Лебедев выпустил «Справочный указатель для чинов полиции», в котором содержались фотографии и антропометрические данные на 165 профессиональных преступников, когда-либо проходивших через сыскное ведомство (спустя 10 лет их уже было свыше 47 тысяч). Из них не менее трети приходилось на губернии Привисленского, Остзейского и Северо-Западного края. То есть Польшу, Прибалтику, западные губернии Украины и Белоруссии. Те самые, которые на 1917 год оказались оккупированными войсками Центральных держав.

Из разорванной войной Польши и Прибалтики внутрь страны, в том числе на ее сытый Юг, прибыли многие известные польские шниферы (взломщики), из Закавказья — разбойный люд разных национальностей, из Галиции, Червонной Руси, Буковины, Волыни — оборванные славянские беженцы, среди которых достаточно было и босяцкого элемента. Количество нищебродов и дезертиров на базарах и вокзалах зашкаливало.

Газета «Ростовская речь» 27 февраля 1917 года писала: «С начала войны и по настоящее время чинами ростов-нахичеванской полиции задержано 753 дезертира и 1347 уклоняющихся от военной службы. Больше всего задержало и сыскное отделение: 238 дезертиров, и 4-й участок: 318. 99 процентов задержанных — ростовские и иногородние воры». 4-й участок как раз нес службу в самом центре Ростова — в районе Старого и Нового базара, в кварталах, примыкающих к порту.

У полиции и сыскного отделения добавилось работы, а у только-только консолидированного ростовского блатного сообщества — головной боли, так как чужаки понятия не имели (и не хотели иметь) о строгом разграничении сфер влияния в этой среде и, по сути, без спросу лезли в чужой огород. Пришлых тоже можно было понять, подобной консолидации и четкого ранжирования на их малой родине не существовало, поэтому вникать в детали «постановлений местных воровских пленумов» им в голову не приходило. В результате в ростовских газетах времен Первой мировой войны стали часто мелькать заметки об обнаружении таинственных трупов, по всем признакам подходивших под членов босой команды. Периодически их опознавали как налетчиков, грабителей, мошенников, прибывших в Ростов из других регионов.

Глава уголовно-сыскного отделения Афанасий Полупанов в интервью репортерам высказывал предположение, что тут имеют место разборки между криминальными элементами. Да и немудрено: ростовская «тортуга» защищалась как умела, вынося приговоры, обжалованию не подлежащие.