Прибежище Локусты

Сегодня ее имя известно лишь узкому кругу специалистов. А в конце XIX века эта женщина считалась одной из самых опасных преступниц Европы, которую разыскивала полиция сразу двух империй. Ее подозревали как соучастницу в одном из самых громких и загадочных убийств (или самоубийств) столетия — смерти в замке Майерлинг австрийского эрцгерцога Рудольфа, единственного сына императора Франца Иосифа и Елизаветы Австрийской, и его любовницы баронессы Марии фон Вечера. Ее руке приписывали череду отравлений в Австро-Венгрии и России, ни одно из которых так и не было раскрыто. Она бесследно исчезала и неожиданно появлялась, меняя обличья, имена, виды официальной деятельности, но неизменно оставаясь искуснейшей отравительницей Старого Света, лично изготавливавшей яды, состав которых не могли определить даже полицейские эксперты. Лучшие сыщики Европы разыскивали ее в столицах и на курортах, а она спокойно скрывалась от них в захолустном Ростове и действовала через собственную разветвленную сеть поставщиков.

А начиналось все как в банальной австрийской оперетте. 18-летняя Эмма Биккер, эдакая начинающая венская Сильва, появилась на подмостках столичного кафешантана «Олимпия». Заведеньице так себе, отнюдь не «Мулен Руж», не «Фоли-Бержер» и даже не «Диглас». Скорее, развлечение для пузатых бюргеров, поедателей телячьего шницеля и истребителей свиного швайнсбратена.

Девица из провинции бодро сучила ножками, размахивая по сторонам пышными нижними юбками с кружевами (до появления канкана демонстрировать обнаженные ноги на сцене еще считалось непристойным) и ослепляя уважаемую публику стеклярусом и блестками-пайетками на платье.

Ни у кого не было оснований подозревать малышку Эмму в чем-либо предосудительном. Хотя именно в ту Викторианскую эпоху кафешантаны-кабаре-варьете воспринимались как нечто среднее между борделем и театром, а тогдашние звезды сцены вполне совмещали искусство Терпсихоры и Венеры.

Но, вероятнее всего, нашу девицу прельщали не муки творчества, а романтические грезы. Ибо очень скоро она с головой окунулась в пучину единственной и неповторимой любви. По крайней мере, о других ее романах более ничего не известно.

Венский дамский врач Брунн был завсегдатаем «Олимпии» по нескольким причинам. Само собой, искусство его, конечно, прельщало, но и в картишки господа шалили тут вовсю. Оттого градус азарта и возбуждения в этих стенах порой зашкаливал.

К тому же обратная сторона жизни актрисулек была Брунну не чужда уже в силу его профессии. Он врачевал последствия постыдных страстей, а зачастую и помогал девицам избавиться от ненужных плодов случайной любви.

Сильные руки и чувствительные пальцы врачевателя (и карточного шулера) будоражили головку 18-летней девицы, вызывая самые пламенные грезы и романтические иллюзии. Да и много ли надо юной гризетке, чтобы заставить поверить хотя бы в мимолетное счастье: букетик фиалок, бонбоньерка от шоколадной фирмы «Моцарт», торт «Захер» и пылкие признания сквозь сигаретный дым. Для самого доктора-ловеласа дело это было привычное, не первая и не последняя дурочка с венского переулочка.

Далее все как обычно: бурный скоротечный роман, деньги для любовника-игрока, измены, приступы ревности и ярости, «тихий лепет оправданья», крушение сценической карьеры.

В пылу любовных страстей Брунна доконал совершенно несвоевременный профессиональный скандал: одна из его местных пациенток умерла от открывшегося после запоздалого врачебного вмешательства кровотечения. Делом заинтересовалась венская полиция, и неудачливый акушер угодил за решетку на 5 лет, оставив Эмму с разбитым сердцем и без гроша в ридикюле. Хозяйка же кафешантана от греха подальше выставила ее на улицу как ненужного свидетеля.

Заштампованная литературная судьба должна была бы привести экс-актрису в стройные ряды дам полусвета, а то и в сонм суицидальных мучениц. Однако не такова была тиролька Эмма Биккер, чтобы пасовать перед старой как мир проблемой. Юные грезы улетучились как сигаретный дым, остался только холодный прагматизм. Страстное чувство сублимировалось в такое же страстное желание ухватиться за жизнь зубами.

На какое-то время Эмма исчезла из поля зрения своих венских знакомых. Но вскоре объявилась. Уже не в фальшивых панье из китового уса и с захватывающим дух декольте, а в модном и целомудренном турнюре, с томным взглядом и плавными манерами.

Ее кафешантанные товарки пытались выяснить у Эммы, не привалило ли ей счастье в виде богатого любовника и содержателя дамских причуд. Но та лишь скучающе зевала и с улыбкой отмахивалась от назойливых завистниц. Зато, когда подруги тянули ее в шляпочные салоны на Рингштрассе, Эмма с куда большим интересом посещала аптеки и лавки индийских негоциантов. Да и коробки, в которые были запакованы ее покупки, источали ароматы не парфюма, а чемерицы, бузины да клещевины. А из цветов она предпочитала уже не фиалки, а ландыши, лютики, азалии, олеандры и нарциссы.

Кто и как познакомил тирольку с ремеслом древней римлянки Локусты, отравительницы Цезарей, осталось неизвестным. Сама она никогда об этом не распространялась, своего наставника не называла. Вероятнее всего, в нужный момент она просто попала в руки человека, разбирающегося в зельях и ядах. Сам император Рудольф II еще в XVI веке наводнил Австрию алхимиками и оккультистами, лично занимаясь поисками философского камня. Особенно много трудилось их в Вене и Праге. Не исключено, что Биккер обрела учителя из числа хороших фармацевтов.

О своей личной жизни Эмма предпочитала не распространяться, резко обрывая любые попытки выяснить подробности. Но товарки и не настаивали. Просто тихо вздыхали, ощупывая очами нежную мягкость новых перчаток Эммы. Повезло, дескать, тирольской деревенщине. Небось, подхватила женатого пузана из местного сейма, а то и из рейхсрата. Мало ли их в лоскутной империи Франца Иосифа.

Но и сама Эмма держалась с подругами как-то напряженно. Юлила, недоговаривала и тяготилась их обществом. Как-то раз она сообщила, что отбывает надолго в Пешт по неотложным делам. Хотя позже они видели ее в Вене, разъезжающей в коляске, но она не подавала виду, что они знакомы.

И, конечно, совсем никакой связи не увидели девицы между отъездом Биккер и тем, что по столице прокатилась волна загадочных то ли убийств, то ли несчастных случаев, жертвами которых становились люди различных сословий, полов и возрастов. В одиночку, а то и целыми семьями. Зато объединяло их одно: всех спроваживали на тот свет не посредством привычных ножа-удавки-револьвера, а с помощью неизвестного отравляющего вещества. Причем, как утверждали газетчики, в полиции так и не удалось определить состав этого зелья. Как и не всегда было очевидно, убийство это или самоубийство. А порой полицейские врачи даже сомневались, не естественной ли смертью отошел покойный — уж слишком обыденными выглядели обстоятельства происшествия. Поскольку явных следов ни трупных, ни растительных алкалоидов не находили, предпочитали списывать смерть на остановку сердца.

Со временем география отравлений охватила всю империю (Вена, Пешт, Инсбрук, Краков, Прага, Лемберг), а затем расширилась и по всему Старому Свету (Страсбург, Мюнхен, Кенигсберг, Бреслау, Антверпен). Неожиданная смерть настигала порядочных (и не очень) жен, респектабельных мужей, отцов семейств, владельцев приличных состояний. Бывали случаи гибели целых семейств после обычного мирного ужина при свечах. Люди падали замертво в церквях, ресторанах, в поездах, в собственном доме.

Вывести какую-то закономерность было невозможно — старуха с косой настигала людей либо сразу, либо после мучительных недель кровавого поноса, судорог и желудочных колик.

К примеру, излюбленный романистами мышьяк не имеет ни запаха, ни вкуса. Умелые руки запросто подмешают его в суп, жаркое, пирожное или чай с вином. Симптомы гибели от отравления мышьяком почти неотличимы от крайне смертоносной до начала XX века холеры (рвота, диарея, обезвоживание, судороги, чесночный привкус), так что ни сыщики, ни патологоанатомы не могли стопроцентно установить диагноз.

Криминалисты Австро-Венгрии все же сошлись во мнении, что это именно отравления (характерные трупные пятна красноватого цвета, грязно-серый налет на деснах, некроз толстой кишки, нехарактерно увеличенные почки), и именно серийные (во многих случаях симптомы сходились). Но полиция разных стран информацией не обменивалась, и связать все эти преступления воедино, а уж тем более догадаться, что они исходят из одного источника, не было никакой возможности. Тем более не обращали внимания на плохо скрываемую радость наследников, подозрительно слабо горюющих об умершем, имея при этом стопроцентное алиби.

Тем временем бывшая звезда кафешантана Эмма Биккер без особой помпы обосновалась в Вене, ведя достаточно замкнутую жизнь. Поговаривали, что экс-актриса промышляет то ли гаданием, то ли астрологией, то ли магией. В просвещенной Европе, особенно при королевских дворах, таких умельцев на всякий случай привечали и обласкивали.

Именно это неафишируемое ремесло в один январский день 1889 года свело Эмму с 17-летней баронессой Марией фон Вечера, переживающей бурный роман с наследником императорского престола кронпринцем Рудольфом. У баронессы были обширные связи в столице, и найти нужного человека, владеющего соответствующим ремеслом, ей не составило труда.

Можно лишь гадать, что удачливой аристократке понадобилось в логове австрийской Локусты.

По одной из версий Майерлингской трагедии, баронесса была беременна от кронпринца и желала избавиться от плода, дабы не поднимать скандал в венском высшем обществе. А прошедшая школу доктора Брунна Эмма якобы знала, что делать в подобных случаях. Биккер передала Марии надежное средство для вытравления плода, но та по неопытности не рассчитала дозировку и нечаянно отравилась. А присутствовавший при этом Рудольф не выдержал трагедии и застрелился из служебного револьвера.

Однако такая версия представляется маловероятной даже по техническим соображениям. Юная Мария познакомилась с 30-летним кронпринцем 5 ноября 1888 года (согласно надписи на оборотной стороне фотографии, выполненной в фотосалоне «Адель»). В этот день состоялось их первое свидание в холостяцком особняке бонвивана Рудольфа в венском Хофбурге. Сохранилась переписка Марии, в которой девица не утаивала своего пылкого романа и описывала чуть ли не все два десятка свиданий с принцем. Из писем следовало, что отношения молодых людей не выходили за рамки платонических. Рудольфу, который параллельно продолжал многолетнюю связь с актрисой и субреткой Мицци Каспар (и не только с ней), этого было достаточно, а юная баронесса вряд ли прыгнула бы даже в августейшую постель на первых же свиданиях.

И лишь 14 января 1889 года в письме своей берлинской приятельнице Мария призналась: «Дорогая Гермина! Сегодня я вынуждена сделать Вам такое признание, которое наверняка вызовет Ваш гнев. Вчера с семи до девяти вечера я пробыла у него. Оба мы потеряли голову и теперь принадлежим друг другу телом и душой…»

Иными словами, до середины января (за пару недель до самоубийства) дальше целомудренных пожиманий рук в театре, лобзаний и признаний дело не шло. А стало быть, вряд ли возможно подозревать, что девушка неожиданно забеременела и попыталась срочно принять меры столь рискованным способом.

Другая версия более реальна. Согласно ей, ведущий развязную жизнь Рудольф вполне предсказуемо заразился венерическими заболеваниями, коими и одарил свою юную возлюбленную. Нескольких дней после жаркого свидания 13 января было достаточно для появления отчетливых признаков неприятного сюрприза.

Обращаться к врачам девица не рискнула, да и тогдашняя медицина имела слабое представление о протекании и лечении вензаболеваний. Травники тут были куда как эффективнее.

И здесь со снадобьем, полученным от Эммы Биккер, действительно могла произойти такая история: фон Вечера ошиблась с дозировкой и сама себя отправила в мир иной. Безутешный же Рудольф отреагировал на это неадекватно.

Известно, что принц не присутствовал на военном совещании в Вене в конце января, сказавшись простуженным. Не присутствовал он по той же причине и на семейном ужине с императором Францем Иосифом и императрицей Елизаветой. Хотя в ту роковую ночь 29 января уже в замке Майерлинг в Венском лесу Рудольф со здоровым аппетитом уплел вместе с графом Йозефом Хойосом гусиный паштет, жаркое из оленины и ростбиф с вином. Пока сбежавшая из дома юная баронесса ждала его в комнате наверху. Никакой простуды граф Хойос не заметил.

Стало быть, речь может идти только о тайном заболевании, которое мучило принца последние месяцы его жизни. При дворе поговаривали сразу о двух — о сифилисе и о помешательстве.

Основной же версией остается двойной суицид, на который любовники пошли по взаимной договоренности, оставив посмертные письма (их подлинность не установлена, что и привело к слухам об убийстве). За год до этого в приступе депрессии Рудольф нечто подобное уже предлагал Мицци Каспар, что та со смехом отвергла. А будучи, как и все элитные кокотки, полицейским осведомителем, она сообщила о странном предложении кронпринца полиции. Там же только посмеялись. Хотя рассорившийся с отцом, министрами, генералами, женой и всем окружением кронпринц давно страдал неврастенией.

Рано утром 30 января камердинер Иоганн Лошек постучал в дверь Рудольфа, который сам просил разбудить его на охоту. В ответ — мертвая в прямом смысле слова тишина. После бесчисленных попыток достучаться встревоженная челядь взламывает дверь, и Лошек входит в полутемную комнату (остальные боятся переступить порог). Склонившись над двумя распростертыми телами, камердинер при свидетелях произносит важную фразу: «Цианистый калий» (позднее уверяли, что он сказал «стрихнин»).

Как об этом мог судить человек, абсолютно далекий от медицины, непонятно. Тем более что под головой Рудольфа натекла целая лужа крови и рядом валялся его револьвер. Впрочем, выстрелов в замке никто из многочисленной прислуги не слышал. Зато срочно прибывший лейб-медик Хофрат фон Видерхофер утверждал, что оба погибли от пулевых ранений в голову. У Рудольфа было снесено выстрелом полчерепа. Это факт, голову потом пришлось бинтовать и декорировать цветами перед публичными похоронами.

Поскольку замять дело при стольких свидетелях не получилось, австрийский двор вынужден был признать самоубийство наследника, объяснив его болезненной неуравновешенностью. О баронессе предпочли забыть, ее даже хоронили тайно, как государственную преступницу. Труп вывезли в открытой коляске, дабы не привлекать внимания, набросив вуаль на мертвую голову, зажав хладное тело между двумя поддерживающими его родственниками Марии. Чтобы тихо похоронить на маленьком кладбище Хайлигенкройца.

Интересный факт. Доктор Видерхофер, осматривавший ее тело в тот же день, писал, что одна сторона лица покойной «была изуродована пулей так, что глаз выпал из глазной впадины, зато с другой стороны лицо ее сохранилось во всей красоте».

Однако в апреле 1945 года во время взятия Вены советскими войсками каменный склеп над могилой Вечеры был разбит артиллерией и долгие годы оставался в таком состоянии.

В 1959 году молодой медик Герд Холлер, увлеченный делом о самоубийстве Рудольфа, с разрешения представителя семьи Вечера, осмотрел останки Марии. Герр доктор тщетно искал на черепе следы «изуродованного пулей» глаза, но так и не обнаружил этого — череп юной Марии был цел. Из чего тот сделал вывод, что она скончалась по иной причине. По версии Холлера, «от последствий недавно сделанного аборта, а Рудольф из-за гибели возлюбленной покончил жизнь самоубийством».

То есть мы вновь возвращаемся к зелью венской Локусты: вполне возможно, что Мария таки хлебнула снадобья Эммы Биккер. Об этом свидетельствует и возглас о «цианистом калии» камердинера Лошека. Эту весть граф Йозеф Хойос, вместе с Лошеком вошедший в роковую комнату и лично видевший трупы, поведал в тот же день в Вене генерал-адъютанту Эдуарду Паару, чтобы тот передал ее императорской чете. Версия отравления стрихнином была основной у самого Франца Иосифа, пока лейб-медик Хофрат фон Видерхофер не огорошил монарха своими соображениями о пуле. Правда, по утверждению венгерского писателя-криминалиста Иштвана Барта, медик осматривал труп Марии в полумраке, в крохотной каморке в Майерлинге, и сам признавался, что «в такой темноте не в состоянии производить осмотр». Тем не менее осмотрел и вынес свое оригинальное заключение, которое, видимо, и устроило императорский Хофрат.

Что показательно, самоубийство самоубийством, но австрийская тайная полиция почему-то начинает негласное расследование происшествия. В интересах короны, без всякого шума, иначе дотошная пресса знала бы об этом. И почему-то начинает розыск человека, занимающегося изготовлением ядов. Казалось бы, зачем это, если уже есть официальная версия — огнестрел?

Мало того, полиция начала искать связь между загадочными отравлениями в разных уголках империи и, похоже, находить в них много общего с Майерлингской трагедией. А поскольку у полицейских было достаточно информаторов в известных кругах и, надо полагать, теперь они знали точно, какого рода птицу им искать, в итоге сыщики все-таки вышли на след крайне осторожной Эммы Биккер.

Но не для того тиролька столько лет плела свою сеть, чтобы так просто капитулировать перед ищейками. Эмма бесследно исчезла из Вены, не поставив в известность даже своих немногочисленных знакомых. Прибывшим на ее арендованную квартиру полицейским хозяйка пожаловалась, что тихая с виду квартирантка задолжала ей за полгода. А когда те посоветовали продать ее обстановку, дабы возместить ущерб, она стала осматривать комнаты жилички и обнаружила целую тайную лабораторию. Срочно прибывшие эксперты вынесли на свет божий баночки с непонятными порошками, неизвестные сушеные травы, зерна азиатских растений, тигли, реторты и тинктуры. Были здесь и готовые яды. В том числе и тот самый стрихнин, индоловый алкалоид светло-бурого цвета, который в начале века был выделен французскими химиками из рвотных орешков — семян чилибухи. Настойку стрихнина на спирту можно было использовать в качестве тонизирующего, а при нарушении дозировки она может превратиться в смертельный яд.

Теперь Эмму Биккер уже как отравительницу начали разыскивать по всей стране, но она как в воду канула. У экс-танцовщицы было звериное чутье на опасность, и она понимала, когда лучше не мелочиться, а бросить все и просто исчезнуть. Вероятно, поэтому она предпочитала не обрастать ненужными вещами, деньги держать в различных банках, а ценности при себе.

В 1889 году Биккер покинула двуединую империю, как предполагала, навсегда. Бежать в европейские страны было глупо — там она наследила достаточно, и ее ориентировки могли быть на руках у полиции Франции, Бельгии, Германии, Великобритании, Италии. Она вполне разумно рассудила, что только в необъятной России женщине-иностранке несложно затеряться.

Показательно, что уже далеко не юная и не бедная Биккер не собиралась и там прекращать свою деятельность. Целью австрийской Локусты было не залечь на дно, а, напротив, восстановить свои «производственные мощности» и продолжать то, что так неплохо получалось в Вене.

Жить Эмма планировала в губернском, а то и уездном городке с хорошо налаженными транспортными коммуникациями и средствами связи, чтобы безопасно восстановить свои европейские контакты и возобновить работу.

Идеальным местом представлялся ей Ростов-на-Дону. Портовый город стремительно рос и выходил в центры международной торговли, имел на тот момент около десятка иностранных консульств и устойчивые связи с заграницей. Через него шла оживленная торговля, работали сотни иноземных негоциантов, торговых представителей, агентов, концессионеров. Появление иностранки, называвшей себя Эммой Махт, не вызывало ни малейшего подозрения. Интересы подданных Австро-Венгерской и Германской империй в Ростове защищал консул Август Берман, принимавший в собственном доме на углу Малой Садовой и Малого проспекта.

Но жить одинокой иностранной подданной в Ростове без дела тоже подозрительно. Для отвода глаз Биккер должна была завести какой-нибудь бизнес. У купца Андрея Дракина она сняла несколько помещений в скромном двухэтажном доме в достаточно респектабельном купеческом районе на Рождественской, 33 (ныне улица Обороны), и открыла там салон модной одежды. Модистка — вполне приличное занятие для иностранки. Тем более что дамские портные в Ростове были почти сплошь мужчины, зато модистки — одни женщины. С начала 90-х годов XIX века модная мастерская фрау Э. Махт стала потихоньку приторговывать в городе. В рекламе таинственная модистка не нуждалась, ее вполне устраивало, что немногочисленные клиенты редко баловали вниманием расположенное в стороне от кипучих Большой Садовой, Московской, Таганрогского проспекта ателье.

Хозяйку салона, почти не говорившую по-русски (обычное явление для иностранцев в России, где многие владели немецким), мало кто видел, она редко спускалась вниз со своего второго этажа. Принимавшие же посетителей приказчики, закройщики да белошвейки свое дело знали и вполне обходились сами.

Они считали естественным, что поступавшие из-за границы наглухо закрытые ящики сразу переносятся наверх в комнаты фрау. Не удивлялись и тому, что хозяйка пускала наверх только какую-то старуху нищенку.

Откуда оборванка приходила и что с собой уносила, никто не интересовался. Странные запахи в доме связывали именно с ее визитами. Кто была та женщина, откуда взялась и куда затем пропала — неизвестно.

Между тем через нее Биккер восстанавливала свои каналы связи. От бабульки многого не требовалось: отнести письменное распоряжение на почту, принять там же по записке небольшие маркированные свертки-бандероли весом не более 3 килограммов и ценой 3 копейки, якобы с образцами товара. В них прекрасно помещались ингредиенты для изготовления эмульсий, экстрактов, тинктур алкалоидов.

Неграмотная нищая старушонка — лучшая ширма для думающего преступника. И сама не сворует, ибо считать не умеет, и не прочитает корреспонденцию, и никто не полезет ее обыскивать — из брезгливости.

Тогда же по России прокатилась непонятная волна отравлений. Глава столичной полиции Иван Путилин вспоминал, как в эти годы отравила богатого старого откупщика Никифорова его молодая супруга Федосья Тимофеевна. Как несовершеннолетнюю наследницу крупного купеческого состояния (около 300 тысяч) Наталью Приселову дядюшка-опекун травил крайне оригинальным и неизвестным дотоле в России способом — помещенной в букет сухих цветов свежей индийской лилией lilium indium. Ее пыльца медленно, но верно поражает дыхательные пути и может даже свести в могилу.

А ведь именно из Индии в основном поставлялись образцы товаров модистки Махт, и как раз индийская посылка помогла ее разоблачить.

Великую отравительницу подвела случайность — алчность нанятой ею старухи, предтечи Шуры Балаганова.

Получая от Эммы достаточную сумму за услуги (в этом нет сомнений, осторожная тиролька никогда не была скрягой), нищая старуха не удержалась и стянула на Старом базаре ридикюль у зазевавшейся хабалки. Та подняла крик. Лапищами расшвыряла народ и мертвой хваткой вцепилась в убогую. Городовой знал старуху — она примелькалась на базаре, — хотел отпустить ее с тумаками. Но хабалка требовала обыска. Каково же было удивление городового, когда в перекошенной халабуде старухи обнаружились странные пакеты с иноземными надписями.

Городовой струхнул, послал за приставом. Злющий пристав 2-го участка есаул Иван Попов, которого оторвали от обеда, хотел было с ходу наорать на тупицу городового, но, увидев находку, поостерегся. Мало ли что.

Пакеты забрали в участок вместе с нищенкой, разыгрывающей паралич. Там развернули пакеты, из них выпали какие-то завернутые в бумагу пахучие порошки. Пригласили полицейского врача, тот понюхал, посмотрел в лупу, затем выгнал всех из комнаты и объявил, что в пакетах особо опасные яды.

Старуху привели в чувство, прижали как следует, и та созналась, что с пакетами на почту ее посылает модистка Махт. Полицмейстер войсковой старшина Николай Лазарев сообразил, что наконец у него в руках оказалась важная фигура. То ли социалистка, то ли анархистка, то ли вообще опасная персона. Он распорядился установить наблюдение за модной мастерской, а почтмейстера обязал перлюстрировать корреспонденцию иностранки и вскрывать в присутствии полиции и медиков приходящие в ее адрес посылки. Само собой негласно.

Вскоре на имя фрау Махт пришла посылка из Калькутты. Лазарев лично примчался на почтамт. Опытный полицейский врач в перчатках аккуратно взломал ящичек и развернул плотную бумагу. Внутри был заботливо упакованный деревянный горшочек-калебас. В нем находилось порядка 5 фунтов (примерно 2,3 кг) побегов какого-то растения с белыми цветочками, покрытых нежной корочкой. Внимательно осмотрев его, врач уверенно констатировал — Strychnos toxifera, стрихнос ядоносный, известный как сырье для изготовления яда кураре. Схожие цветы преподносились девице Приселовой, о чем писал сыщик Путилин. То есть мы вполне можем предположить, что описанный «гением русского сыска» случай — как раз дело заботливых ботаническо-фармацевтических рук Эммы Биккер, выполнившей из Ростова заказ подмосковного дядюшки-опекуна.

У полиции появился веский повод наведаться с обыском к самой модистке. Но фрау Махт, узнав о задержании нищенки, не собиралась дожидаться полиции. Все самое ценное было у нее под рукой, и она вновь исчезла без следа. Докладывать начальству было нечего, и полицмейстер Ростова распорядился огласке дело не предавать.

Лишь через два месяца Эмму Биккер задержали на австрийской границе, опознав ее по полицейским ориентировкам, много лет хранившимся у пограничников.

Следствие по делу международной отравительницы затянулось надолго — ведь, по сути, Биккер лично никого не убивала. Она лишь изготавливала различные яды на заказ; следователи спорили бесконечно, какую статью ей вменить. Но предполагается, что из императорского Хофбурга последовал вполне недвусмысленный намек, и в 1901 году суд наконец вынес жесткий вердикт: пожизненное заключение.

Для женщины это было немыслимое наказание. Такие сроки в двуединой империи получали разве что участники убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, анархист Луиджи Лукени, убивший напильником в Женеве в 1898 году мать злополучного Рудольфа императрицу Елизавету Баварскую, и особо опасные политические и уголовные преступники.

Но Эмму Биккер решено было наказать именно так. Да еще и после тайного суда, не предававшегося огласке. Видимо, императорскому двору было что скрывать.

Местом пребывания Биккер определили центральную уголовную тюрьму Вены — чтобы она оставалась под контролем.

Надо полагать, условия там были еще те. Заключенная выдержала в застенках лишь 7 лет. Осенью 1908 года она получила передачу с вещами от некоей дамы. Циничная охрана прощупала женское белье, погоготала над ним и отдала сиделице. А когда утром охрана осматривала камеру, Эмма Биккер была обнаружена мертвой. В белье оказался тщательно зашит яд, изготовленный по ее же рецепту. Кто его изготовил, кто унаследовал мастерство зловещей Эммы — осталось неизвестным.

В начале ноября 1908 года в газете «Петербургский листок» вышла крохотная заметка о смерти венской заключенной, а 24 ноября ростовская газета «Приазовский край» откликнулась на это событие материалом о донском следе отравительницы. За неимением достоверных сведений о жизни Эммы Биккер мемуаристы предпочитают не касаться ее персоны. А жаль, жизнь великой преступницы — готовый сценарий для хорошего сериала.