Нищеброды, калуны и мамахи с поленом

Обитатели дна всегда были разнообразны и неповторимы, у каждого была своя история падения. Не счесть историй крушения судеб, среди них масса вымышленных, но многие правдивы и отражают сломы эпохи: разорение крестьян в пореформенный период, боевые или производственные увечья, многодетность, малоземелье в Центральных губерниях, неорганизованная миграция населения в южные края с надеждой на лучшую жизнь, высылка из столиц, голод, моровые поветрия, межэтнические столкновения и т. п.

После отмены крепостного права крестьяне порой снимались с мест целыми селениями (это могли быть также погорельцы, беженцы, жертвы голода или резни), бредя с сумой и побираясь христовым именем в края обильные и мирные. Таковыми в XIX веке были уже давно замиренные, многоземельные и стремительно развивающиеся Новороссия, Крым, Дон и Кубань.

Однако добираться до них было долго и хлопотно, а кушать хотелось ежедневно. Да и не факт, что на месте быстро удастся обустроиться и найти работу. Так что до этого приходилось жить подаянием, что никогда не было зазорно на Руси.

По данным Министерства внутренних дел Российской империи, на 1877 год общее число нищих в 71 губернии, по самым приблизительным подсчетам, превышало 293 тысячи (при численности населения России — 71,2 млн человек). В деревнях количество нищих возрастало в конце зимы, когда проедался прошлогодний урожай, а набор сезонных работников в портах и на заводах-фабриках еще не начинался. И даже если главе семейства удавалось устроиться на грошовую работу в городе, его жена и дети вынуждены были идти по миру нищебродить.

Смиренное поведение, терпение и неагрессивность накладывали отпечаток на этот самый спокойный «взвод» пресловутой босяцкой «золотой роты».

Однако нищенство нищенству рознь. На рубеже веков в Европе вообще, а в России и Ростове в частности сложилась целая индустрия нищенского промысла, поставленного на профессиональную основу. Так продолжается и по сей день.

В прекрасной пьесе Бертольда Брехта «Трехгрошовая опера», изображающей лондонских нищих конца XIX века, описано целое государство в государстве, которым заправляли местные «мазы». Любой желающий попрошайничать в одном из 14 районов Лондона должен был получить своеобразную лицензию у фирмы «Джонатан Джеремия Пичем и Кo», возглавляемой местным головорезом. За скромную половину ежедневного дохода и «лицензию» соискатели получали экипировку в соответствии с «пятью основными типами убожества, способными тронуть человеческое сердце».

В Петербурге нищую братию, промышлявшую в районе Первой и Второй Вяземской лавры, у Всеволода Крестовского в «Петербургских трущобах» крышевал отставной майор Спица.

В Макарьевском уезде Костромской губернии целая волость крестьян профессионально занималась нищенством, настреливая в хорошие дни куда больше того, что они могли заработать обычным трудом.

Выпускник Московской духовной академии Яков Недоходовский рассказывал, как в Калужской губернии он неоднократно предлагал нищим работу, но те в ответ смеялись ему в лицо, говоря: «Мы вдвое больше добудем сумою; будем в день два раза чай пить с баранками и водкой, да еще на табак останется; спать будем сколько угодно, а у тебя что? Плечи-то ломать…»

Русский правовед-криминалист Август Левенстим утверждал, что в столицах опытный стрелок-попрошайка зарабатывал до 3 рублей в сутки и до 300, а то и до 1 тысячи в год.

В провинции выклянчивали меньше, но выручали многочисленные религиозные праздники, тезоименитства государя и государыни, ярмарки, свадьбы, похороны, гульбища и пр. В Ростове в обычные дни просящий милостыню при храмах, на базарах и центральных улицах мог рассчитывать на доход от 80 копеек до 1 рубля, в праздничные эта сумма, как правило, утраивалась. Жуликоватые торгаши и их семьи стремились спасти душу, откупившись от Всевышнего своеобразной взяткой посредством милостыни.

Дореволюционный историк Михаил Пыляев так характеризовал эту братию: «Утром… проходили целые бесконечные нити нищих; шли бабы с грудными младенцами и с пеленами вместо последних; шел благородный человек, поклонник алкоголя, в фуражке с кокардой, рассказывая публике мнимую историю своих бедствий; шел также пропойца мастеровой, сбирали чухонки на свадьбу, гуляя попарно, со словами: «помогай невесте»; возили на розвальнях гробы или крышку от гроба старухи, собирая на похороны умершему; шли фонарщики, сбирая на разбитое стекло в фонаре. Ходил и нижний полицейский чин с кренделем в платке, поздравляя гостинодворцев со своим тезоименитством… Брели, особенно перед праздниками, разные калеки, слепцы, уроды, юродивые, блаженные, странники и странницы».

В одиночку нищебродствовать было боязно из-за обилия себе подобных, которые и бока могли наломать конкуренту. Поэтому волей-неволей голь перекатная на Юге России вынуждена была прибиваться к артелям.

Артели профессиональных нищих называли себя калунами (от слова «калить» — собирать Христовым именем, нищебродить, отсюда — калики перехожие). Артели были специализированными (слепые, богомольцы, отставные солдаты, погорельцы) либо земляческими (беженцы, пострадавшие от погромов, с голодного края, греки-армяне-болгары-персы-евреи и т. д.). Так в середине XIX века в Ростове появились пиндосы — нищие греки из Пинда и Этолии, юго-западной горной части Балканского полуострова, пострадавшие от турецких карательных экспедиций. Они распространились по всей Новороссии от Одессы до Ростова, оборванные, грязные, протягивающие руку за подаянием. Впоследствии отличительной чертой пиндосов стала как раз развернутая кверху ладонь («пента» в переводе с греческого — пять).

В 1903 году после кровавого Кишиневского погрома на центральной ростовской улице Большой Садовой, чуть ли не на каждом углу милостыню просили беженцы-евреи. В 1905–1906 годах — бежавшие от армяно-татарской резни мусульмане, а в 1915–1916 годах — уже армяне, сумевшие выжить после геноцида.

Отечественные калуны появлялись в Ростове после моровых поветрий и голода последней четверти XIX века в Центральной России, Русско-турецкой и Русско-японской войн, после неудачного столыпинского переселения в Сибирь 1907–1911 годов.

Артели калунов представляли собой настоящие средневековые цеха со своим старостой-антрепренером, строгой иерархией и поборами «на братскую свечу». Эта схема ничуть не изменилась и сегодня.

Профессиональные калуны, воронежские крестьяне Архип и Дарья Леженины каждый день приезжали из Батайска в Ростов рано утром на работу. Архип ходил по Ростову с крышкой гроба и свечой — собирал «на мертвеца». Добытое он тут же пропивал в трактире, где однажды, расчувствовавшись, разбил крышку о голову соседа. Иногда они брали с собой соседского мальчика — для жалости. Если не подавали милостыни, обругивали прохожих.

Сергей Максимов в «Нищей братии» писал о босяцких гусляках и шуваликах, часто приходящих нищими ватагами на Дон: «Под самой Москвой, торговой и богатой, в среде промышленного торгового населения… проявились знаменитые гуслицы и прославились мастерством и искусством делать фальшивые ассигнации и ходить на всякие темные дела и на легкие выгодные промыслы. Проявились здесь меж другими и нищеброды. Нищебродят гусляки усердно и долго.

Следом за ними бредут и обок с ними ходят по два раза в год из Верейского и Можайского уездов еще мастера того же дела, также знаменитые ходоки — шувалики. Знаменитые они тем, что в Москве перестали им уже подавать, и от московских чудотворцев привелось им прибегнуть под покровительство воронежских и ходить также на низ и на тот же Тихий Дон.

Это — бродяги настоящие: ремесла никакого не знают, товара с собой не берут, а идут просто клянчить и собирать милостыню. Все — народ простой и черный: лжет и унижается, что соберет — то и пропьет. В этом они не чета трезвым гуслякам: по постоялым дворам, идя со сбором, шувалики безобразничают, хвастаются, пьянствуют и ведут неподобные речи, а придя домой — остаются такими же».

В нищебродской «антрепризе» участвовала более разношерстная публика — старики, мужики, убогие, юродивые, женщины, подростки, младенцы. Оплата им также была дифференцирована. В свою очередь «артрепренер» решал вопросы с полицией, главами конкурирующих ватаг нищих, духовенством и пр.

Староста устанавливал дневную норму каждому артельщику, в зависимости от его нынешней специализации и места попрошайничества. При этом он строго следил за ротацией мест, дабы не вызывать подозрений у обывателей, ибо это влияло на заработок. Староста договаривался с церковным причтом об аренде мест для нищей братии. К примеру, стойло на церковной паперти у дверей ценилось дороже и стоило соискателю не менее 150 рублей в год. Как правило, на это место претендовали так называемые мамахи с поленом — опустившиеся личности, за неимением собственных детей и возможности взять младенцев напрокат заворачивающие в тряпье полено. Кто там будет выяснять, что оборванная мамаха так жалобно трясет в руках при появлении потенциального жертвователя.

Младенцы обычно сдавались внаем персоналом сиротопитательных и воспитательных домов (от 30–40 копеек до 1 рубля в сутки в зависимости от сезона). Особо ценились золотушные, рахитичные, увечные, так называемые родимчики. Этих постоянно щипали, тормошили, дабы детским ревом привлечь сердобольных обывателей. Мамахи были видны издалека, их униформой считалась чисто деревенская одежда: сарафаны, кацавейки, байковые или ситцевые платки на голове. Хорошо подготовленная и экипированная мамаха могла в праздничный день заработать несколько рублей, притом что портовой грузчик в Ростове в сезон гнул спину за 1,5–2 рубля. «Арендованные» младенцы редко доживали до 5–6 лет, учитывая, что приходилось работать в дождь, стужу, метель, зной.

Чем дальше от входа в храм, тем дешевле стоила аренда места. Христарадник сдавал нормированную выручку (редкий излишек забирал себе), получая свою долю от антрепренера в размере в среднем до 10 рублей в месяц. Этого вполне хватало, чтобы не раз напиться в ближайшем ночлежном доме.

Алексей Свирский писал о ростовских нищих: «Грустно и жутко становится, когда смотришь на голодных, бесприютных оборванцев, которые с болезненною жадностью, дрожащими руками вместо хлеба подносят к своим бескровным губам стакан омерзительной сивухи; которые, не заботясь о будущем и схоронив прошедшее, спешат отнести в притоны животного веселья последние гроши, добытые путем унижений, разврата и нередко — преступления. Но еще грустнее, еще больнее становится от сознания, что в этих притонах падения, наряду с темным невежественным плебсом, очень часто попадаются и люди с высшим образованием, люди, некогда занимавшие видное положение в обществе, а теперь служащие, даже в трущобах, предметом насмешек и потехи для своих темных товарищей по несчастию…

Но не менее жаль становится, когда в этих вертепах лицом к лицу сталкиваешься с детьми нищеты и разврата. Вот перед нами мальчик лет девяти: с нахальным, циничным выражением лица и махорочной „цыгаркой“ во рту стоит он перед растрепанной, оборванной женщиной и, едва достигая ей до колен, поднявши голову вверх, охрипшим от пьянства голосом упрекает ее в измене…»

Известным ростовским «антрепренером» был Афанасий Папатриандофило, содержатель «пансиона» для нищих. Пользуясь своими связями в греческой диаспоре, он возил в Ростов целые ватаги мальчишек из Эллады, которых обучал здесь хитрому искусству российского нищебродства. В Таганроге у купца был свой особняк, выстроенный на детские доходы.

Мальчишек продавали бродячим комедиантам, в балаган, в цирк, в прислугу. После 8–9 лет в прокат их уже не сдавали, они сами начинали работать «по профессии». Главным образом — воровской.

Всеволод Крестовский в «Петербургских трущобах» так писал об этой категории нищебродов: «Вот группа простоволосых, босоногих девчонок и мальчишек, от пяти до двенадцати лет, в лохмотьях, со спущенными рукавами, в которых они отогревают свои закоченелые от холода руки, то есть одну какую-нибудь руку, потому что пока левая греется, правая остается протянутой к вам за подаянием. Текут у них от холода не то слезы из глаз, не то из носу посторонние капли; и стоят эти дети на холодном каменном помосте не по-людски, а больше всё на одной ноге толкутся, ибо пока одна ступня совершает свое естественное назначение, другая, конвульсивно съежась и скорчась, старается отогреться в висящих лохмотьях. Чуть выходит из церкви богомолец — эта орава маленьких нищих накидывается на него, разом, всей гурьбой, невзирая на весьма чувствительные тычки и пинки нищих взрослых, обступает его с боков и спереди и сзади, иногда теребит за платье и протягивает вверх посинелые ручонки, прося „Христа ради копеечку“ своим надоедливо-пискливым речитативом. Она мешает ему идти, провожает со ступеней паперти и часто шагов на двадцать от места стоянки преследует по мостовой свою жертву, в тщетном ожидании христорадной копеечки. Копеечка, по обыкновению, выпадает им очень редко, и вся орава вперегонку бросается снова на паперть, стараясь занять более выгодные места, в ожидании новых богомольцев. Это — самый жалкий из всех родов нищенствующей братии. Не один из этих субъектов успел уже побывать в исправительном доме, откуда выпущен на поруки людей, с которыми сходятся в стачку по этому поводу нищие взрослые, всегда почти эксплуатирующие нищих малолетних. Все эти мальчишки и девчонки, еще с пелен обреченные на подобную жизнь, являются будущими жертвами порока и преступления; это — либо будущие кандидаты в тюрьму и на каторгу, либо добыча разврата, который застигает их очень рано, если еще раньше разврата не застигнет их смерть. Часто случается, что нищая девочка, едва дойдя до двенадцатилетнего возраста, а иногда еще и раньше, начинает уже в мрачных трущобах Сенной площади, за самую ничтожную плату, отдаваться разврату».

Отдельной категорией среди нищих проходили те, кто специализировался на умышленном уродовании выкупленных у родителей или украденных детей. Явление это было достаточно распространенным из-за становления института шутовства и бродячих цирков. У Виктора Гюго в «Человеке, который смеется» эти люди именовались компрачикосами (от испанского comprachicos — скупщики детей), у Ги де Мопассана — матерями уродов, в Индии — чейлас (то есть охотниками за детьми). Эти люди уродовали детей в 2—3-летнем возрасте: выворачивали суставы, плющили черепа, урезали части тел, чтобы затем сбывать их бродячим артелям нищих. На уродов лучше клевали обыватели.

Взрослые убогие-одержимые-прокаженные-благоюродивые умышленно растравляли кожу на здоровых органах купоросом или специальным «тестом» из негашеной извести, мыла и ржавчины. Адскую смесь заворачивали в тряпицу и прикладывали к телу, через некоторое время кожа с нее слезала, обнажая мясо. Субтильные дамы падали в обморок, более крепкие готовы были раскошелиться на подаяние. Особо художественно было натирать пораженное место кровью, тогда оно приобретает темно-бурый цвет.

Алексей Свирский в своей книге «Мир нищих и пропойц» делил нищую братию конца XIX века на два вида: христарадники (попрошайки) и охотники (нищие высшего сорта). Первые делились еще на 9 подвидов: богомолы (просящие милостыню на церковной паперти), могильщики (просящие на кладбищах), горбачи (побирающиеся с сумою), «ерусалимцы» (мнимые странники), железнодорожники (просящие в вагонах железной дороги), севастопольцы (отставные солдаты, утверждающие, что они были ранены при Севастопольской обороне), барабанщики (стучащиеся под окнами), безродники (бродяги), складчики (берущие милостыню не только деньгами, но и хлебом, яйцами, овощами и старым платьем).

Ростовские богомолы жались к основным городским храмам: Рождественскому на Старом базаре и Александро-Невскому на Новом, Покровскому на одноименном базаре, Никольскому и Казанскому в самом купеческом центре города. Здесь было больше шансов отловить кающихся торговцев и сердобольных купчих. За места на их паперти была самая большая конкуренция среди нищенских артелей. Особо не любили двурушников, которые протягивали за подаянием обе руки. Таких могли и отдубасить тем же поленом. Богомолов также строго распределяли по часам — клянчить во время обедни или вечерни, уступая место собратьям по артели.

Могильщики ловили жертву на Братском (бывшем Холерном), Военном, Христианском кладбищах в городской черте. Магометанское и Еврейское кладбища популярностью не пользовались из-за особого отношения представителей этих религий к нищенству. Те всячески помогали обедневшим единоверцам, не позволяя им нищебродствовать. Поэтому и трюк с сованием в лицо своих растравленных ран, язв и увечий там не проходил. Зато на Красную горку или Родительскую неделю у могильщиков была самая жатва — богомольный народ спешил подать копеечку на помин души своих лежащих на погосте родных и близких.

Это позволяло богомолам и могильщикам пользоваться определенным достатком и не перебиваться ночлежками. Для них в городе снимались углы, где могла обитать целая семья побирушек.

Горбачи, «ерусалимцы», севастопольцы, железнодорожники представляли собой наиболее колоритные группы. У них были свои, хорошо отточенные жалостливые истории жизни, рассчитанные на то, чтобы залившиеся слезами умиления обыватели сразу же потянулись за кошелями, заслышав про больных родственников, повальном море, брошенных домах, героической обороне Севастополя, малых детях и пр.

У Свирского охотники, в свою очередь, делились на четыре вида: сочинители (подают благотворителям просительные письма), протекционисты (являющиеся в дом якобы по рекомендации близкого знакомого), погорельцы и переселенцы.

Эта категория опустившихся людей — выходцы из относительно образованных слоев общества. Они не просто составляли рекомендательные письма, но еще и обзаводились пристойной одеждой, фальшивым паспортом и необходимыми документами, дабы не вызывать подозрения у потенциальных жертвователей. При этом сочинители хорошо разбирались в психологии дарителей, понимая, к кому можно подойти с просьбой «о помощи бедному студенту», «несчастному влюбленному», «пострадавшему за правду», «обманутой девице» и пр.

Публика в Ростове была грамотная, газеты читала. И о пожарах, голоде, море, переселенцах знала много. Поэтому этой категории нищих приходилось постоянно держать руку на пульсе новостей, дабы не ошибиться пожаром или холерой.

Нищебродству в России власти сочувствовали, но не поощряли и преследовали. Указ Святейшего Синода № 855 от 25 мая 1877 года прямо разъяснял: «Признавая со своей стороны возможным дозволить чинам полиции принимать законные меры к искоренению нищенства на кладбищах, в монастырях, при церквах, со строжайшим однако же при сем соблюдением подобающего уважения к святости сих мест и без оскорбления чувства народного благоговения к ним».

Статья 49 Устава о наказаниях (1915) гласила: «За прошение милостыни по лени и привычке к праздности — от двух недель до месяца заключения под стражей». Статья 50 продолжала санкции: «За прошение милостыни с дерзостью и грубостью, с обманом — 1–3 месяца заключения», а статья 51: «За допущение к прошению милостыни детей — арест родителей на 15 дней, штраф не более 50 рублей».

На практике же мировые судьи крайне редко применяли эти меры, брезгливо позволяя полиции брать взятки от старост артелей и, по сути, закрывая глаза на проблему.

Кроме всего прочего, нищие были прекрасной агентурой как для полиции, так и для преступной братии. Их использовали и в качестве наблюдателей, связников, сигнальщиков. Задержанные нищеброды для полиции никакой ценности не представляли, ибо ни малейшего воздействия на них оказать было невозможно — им нечего терять. Зато иметь свою мизерную долю в «клее» они могли. Так, именно нищенка выполняла тайные поручения знаменитой отравительницы Эммы Биккер, осевшей в Ростове в конце XIX века.

Сыскное отделение также пользовалось их услугами в обмен на обещание не отдавать их в руки мировых судей с последующей высылкой. Сыщик Яков Блажков имел обширный штат информаторов и наблюдателей среди нищебродов.