Казаки-разбойники

Ограбление здания, в котором квартировали полицейские, это фирменный знак ростовских воров. Редко где в Российской империи можно было найти город, в котором бы мазурики (да и обычные обыватели) столь презрительно относились к органам правопорядка, а то и вовсе не воспринимали их всерьез. Полиция и стражники были крайне малочисленны, статичны, плохо вооружены и экипированы.

Хуже того, органы даже зачаточного местного земского самоуправления совершенно не уделяли должного внимания их материально-техническому обеспечению. Возможно, здесь сказывалось традиционное российское негативное отношение к людям «дыбы и застенка». Возможно, у городской управы полно было иных хозяйственных проблем. А возможно, виной тому мелочная скаредность заседавшего в земстве купечества, готового за копейку вытрясти душу из ближнего и потратить миллионы на благотворительность, спасая собственную доверху набитую грехами душу. Раскошелиться же ради порядка на улицах им было жалко, оттого и держали родимых городовых в черном теле.

Заметим, что представители торгового сословия составляли основу практически всех южнороссийских городов, но почему-то в торгашеском Ростове пренебрежение к полиции доходило до гротеска.

До 1803 года, пока Ростовский уезд при разделе Новороссии не был передан в Екатеринославскую губернию, порядок поддерживали казачьи патрули. Затем в губернских верхах созрело решение о создании местной полиции. Поскольку «подле Ростовской крепости бывает многолюдное стечение разного народа, то для удержания порядка Сенат нашел необходимым быть тут судопроизводству и земской полиции». То есть появились структуры, содержать которые было положено местным земским властям.

Было создано городское полицейское управление в составе городничего, двух частных приставов («частный» — так как на каждую из двух частей Ростова приходилось по одному служащему), двух квартальных надзирателей и 30 унтер-офицеров и нижних чинов. В штате также значился брандмейстер (буквально: «мастер пожара») и трубочист. Стоит заметить, что во время пожаров половина этих штатных единиц вынуждена была находиться там вместе с пожарными, так как именно тогда из-за паники наблюдался разгул разбоев и грабежей.

В 1807 году было создано штатное расписание, согласно которому каждая полицейская часть получила под опеку свою территорию: в одну входил 41 квартал (два предместья, крепость и слободка Богатый источник), в другую — 69 кварталов.

В соседней Нахичевани для охраны порядка было нанято 30 «бутошных» сторожей. «Бутка» была деревянной, в редких случаях каменной, перегородкой делилась пополам. Отапливалась русской печкой. Порой «бутошник» живал здесь вместе с супругой. А зимой сюда забивались и «хожалые» сторожа со «стукалкой».

«Бутошник», или как позже стали его называть — будочник, вообще по городу не ходил, по сути охраняя территорию возле собственной будки и следя за порядком поблизости. Однако у него при себе была кожаная каска, тесак и алебарда. Так что при определенном навыке будочник вполне мог «надзирать за соблюдением благочиния», что и входило в его функции.

Однако на начало XIX века мастеровой армянский город еще сильно отличался по ментальности от своего торгового русского соседа. Все друг друга знали, и преступность здесь была чем-то из ряда вон выходящим.

Более того, Нахичевань находилась в ведомстве Таганрогского градоначальства, и присланная войсковым наказным атаманом генерал-адъютантом Михаилом Хомутовым в помощь ростовской полиции казачья полусотня с двумя урядниками и двумя офицерами (на байковом языке шустрого казака именовали стрелой) не имела права во время облав действовать на армянской территории. Чем прекрасно пользовались мазурики, раз за разом перемахивая на отсидку из разбойной Нахаловки или Собачьего хутора через безопасную Нахичеванскую межу. Или подкидывая трупы через межу соседям.

В статистическом отчете от 23 июня 1823 года, представленном таганрогскому градоначальнику, местные власти докладывали: «В течение последних 10 лет в округе Нахичевана никем из жителей ни одного убийства не учинено».

Не это ли кажущееся спокойствие убаюкивало ростово-нахичеванское купечество, заставляя его крепче сжимать в мошне кровно наторгованное и не раскошеливаться на полицию? Ничего, совсем скоро все изменится до неузнаваемости.

После отмены крепостного права в Нахичевань хлынул поток переселенцев из Малороссии и Центральной России. К концу XIX века из 28,4 тысячи жителей Нахичевани только 12,5 тысячи были местными уроженцами (из них 8,25 тысячи армян). В соседнем Ростове-на-Дону в это же время из 119,5 тысячи жителей местных уроженцев оставалось не более трети (39,8 тысячи душ).

А пока на дворе 1823 год, градская полиция Ростова во главе с городничим подполковником Чижевским обзавелась собственной кордегардией-кутузкой для временно задержанных и пятью деревянными черно-белыми будками в разных частях города для стражей-«бутошников» (именно их столичные мазурики величали фараонами).

Положенный оклад частным приставам составлял 40 рублей в месяц, унтер-офицерам — чуть больше 20 рублей, десятским и будочникам — порядка червонца.

В качестве резерва состояла инвалидная команда поручика Бенвенцевича из трех десятков убогих да несколько караульных сторожей (шнырей, или стукачей, стукарей — названных так из-за производимого ими стука в деревянное било во время службы), нанятых за 15 рублей в месяц для охраны магистрата, думы и «городовых ярманочных лавок».

Таким образом, блюстителю закона и надзирателю за городским благочинием вместе с семейством предлагалось ни в чем себе не отказывать на 50–70 копеек в сутки.

Учитывая, что полицейский, как правило, был единственным кормильцем семьи из 4–5 едоков и содержателем их дома или наемной квартиры, можно себе представить, сколь сложно было чадам и домочадцам служивого перебиваться на червонец-другой в месяц.

В те же годы квалифицированный рабочий с лошадью зарабатывал 4 рубля в день, расторопный чернорабочий — 1,25 рубля.

При этом фунт ржаного хлеба в Ростове стоил 3 копейки, пуд соли — 1,3 рубля, бочка воды у водовоза — 40 копеек.

Содержание полиции, тюремного замка и брандмейстера в 1823 году обходилось ростовской управе почти в 10 тысяч рублей в год на оклады плюс 300 рублей на отопление. Подполковник Чижевский умолял поднять месячное жалованье десятским с 8 до 10 рублей — управа расщедрилась, рыдая, и надбавила десятским целый рубль и 64 копейки с грошиком.

При таких доходах в полицию шли, как правило, отставные солдаты, оставившие свои лучшие годы в казармах, мещане без средств к существованию, разорившиеся ремесленники, погорельцы, бобыли. Грамотные в полиции устраивались письмоводителями, канцеляристами, курьерами. «На территории» же в холод и зной, при отсутствии освещения и нормального замощения улиц несли службу, увы, лишь простые, неспособные к оперативно-розыскной деятельности люди, для которых каждая копейка была на счету. А соответственно, качество их работы по сыску и поимке даже мало-мальски оборотистых уркаганов было крайне неудовлетворительным.

Недаром еще в июле 1858 года приехавший сюда с инспекционной целью глава тайной полиции Екатеринославской губернии генерал-майор Михаил Рындин 2-й охарактеризовал «полицейские средства» в Ростове, по сравнению с другими губернскими городами, как «самые слабые».

Не лучше обстояло дело и с мировыми судами, которые должны были оперативно разбирать все увеличивающийся вал дел. Судьи просто тонули в этом валу. Если в Одессе один участок мировых судей приходился на 11,615 тысячи душ населения, а в Херсоне — на 11,5 тысячи, то в Ростове — аж на 50 тысяч. Поэтому и «дядина дача» (острог) была забита до отказа, и кордегардия не пустовала, но криминогенная ситуация лишь ухудшалась.

Григорий Чалхушьян констатировал: «Без всякого сомнения, полиция эта слаба и недостаточна для такого города, как Ростов, но увеличение и усиление штата полиции не имеет, а если и имеет, то весьма ничтожное влияние на улучшение нравственности. Преследовать, раскрывать преступления необходимо, но более необходимо предупреждать таковые, такой функции не выполняет полиция».

Положение пытались изменить поочередно ростовские полицмейстеры полковник Станислав Комар-Гацкий (из литовских шляхтичей), Петр Таранов и Семен Сербинов, пробовавшие воздействовать на городскую управу с целью увеличения субсидий — бесполезно. Городская дума на содержание городского полицейского управления в 1867 году выделяла 2099 рублей 69,5 копейки. Самому полицмейстеру платили 1,5 тысячи в год. 175,5 рубля — жалованье полицейским. Плюс 1600 за наем здания с кордегардией.

Подполковник Семен Сербинов писал в донесении городскому голове Петру Максимову: «До 1867 года в Ростове существовала жандармская команда из 15 человек — „лучших людей“, выбранных из полков; эти жандармы вполне исполняли полицейскую службу по части наружной полиции; в 1867 году команда упразднена, и так как многие полицейские исполняли другие служебные обязанности, в распоряжении Полицмейстера оставалось до 1873 года не более 15 человек».

15 человек на такой «сундук мертвеца», как 50-тысячный в 1873 году (а в летний сезон и 75-тысячный) Ростов, — это лишний повод похохотать для местной босоты, численность которой уже тогда приблизительно достигала нескольких тысяч.

В период Вознесенской и Рождественско-Богородичной «ярманок» (соответственно, с 40-го дня после Пасхи и последующие 8 дней, а также с 1 по 15 сентября) наказной атаман усиливал полицейский надзор казачьей полусотней. То есть рассчитывать на нее полицмейстеру можно было только три недели в году.

С 1875 года залетные «стрелы» были заменены постоянно действующей конно-полицейской стражей в составе пристава и 50 сабель. Но и она в неярмарочное время могла по приказу екатеринославского губернатора быть откомандирована в распоряжение уездных исправников. Экономная дума тут же сократила численность стражников до 30 сабель вместе с приставом. Полиция, к этому времени насчитывавшая 48 человек, довольствовалась бюджетом в 20,26 тысячи рублей в год.

В январе 1879 года по распоряжению екатеринославского губернатора Ивана Дурново Ростов был разделен на четыре полицейских части (21 околоток во главе с околоточными надзирателями), Нахичевань — на две (5 околотков) с объединенным полицмейстером во главе. Полицейское уездное управление арендовало дом Жукова на углу Никольской улицы и Среднего проспекта. Штат полиции был расширен до помощника полицмейстера, четырех приставов с двумя помощниками у каждого, 24 околоточных надзирателей и 174 городовых. Итого: 212 штатных единиц с согласованным бюджетом в 37,706 тысячи рубликов (в среднем, по 14 рублей в месяц на брата).

При этом ловкий карманник-ширмач в сутки мог срубить шмеля (вытащить кошелек) на десятки рублей, а говорливые нищий и убогий на бойком месте выклянчивали в сумме по нескольку целковых в день (в праздник и того больше). Стало быть, кроме как с презрением и насмешкой, к такой нищебродной полиции босяки никак относиться не могли.

Апофеозом пренебрежительного отношения ростовцев к своим стражам порядка стал стихийный погром на Новом базаре на Пасху 2 апреля 1879 года, основной жертвой которого оказалась как раз городская полиция.

Интересно, что в советской и партийной литературе это событие нашло отражение как «революционное действо», хотя, кроме как обычным пьяным погромом, эту массовую антиполицейскую истерию назвать нельзя.

Гуру российского марксизма Георгий Плеханов, скрываясь в Ростове от столичных арестов как один из лидеров народнического тайного общества «Черный передел», случайно оказался почти что в гуще событий. По его версии, полицейские на Новом базаре задержали подвыпившего работягу и потащили в околоток. Тот якобы воззвал к публике, прося вмешаться, ибо «изувечат меня в части». За него заступились и потребовали от городовых отпустить хмельного гуляку ради праздника. Полицейские отказались. Тогда разросшаяся толпа принялась бомбить участок камнями, а затем ворвалась в здание.

«Полуживой от страха полицмейстер прятался в Нахичевани, а военные власти Ростова не уверены были даже в том, что им удастся оборонить банк и острог (где сидело несколько политических), — живописал Плеханов. — Разумеется, полетели телеграммы к губернатору, из Новочеркасска двинулись для усмирения казаки, а в Таганроге стала готовиться к выступлению артиллерия. Но пока что город был в руках бунтовщиков… Разбивши одну часть и направляясь к другой, толпа проходила мимо еврейской синагоги. Мальчик кинул камень в ее окно. Его сейчас же остановили. „Не трогай жидов, — сказали ему, — нужно бить не жидов, а полицию…“»

Я приехал в Ростов на другой же день после разнесения частей и видел все его следы. Невозможно представить себе картину более полного опустошения. В зданиях частей выломаны были полы, выбиты стекла с рамами и двери с притолоками, разрушены печи, попорчены дымовые трубы и крыши. И на далекое расстояние мостовая, усеянная обломками мебели, покрыта была, как снегом, мелкими клочками разорванных полицейских бумаг».

Ему вторил уже в советское время один из лучших ростовских краеведов Степан Швецов в своей книге «В старом Ростове»: «В 1879 году городские улицы захлестнул стихийный бунт портовых грузчиков. Услышав об аресте и избиении городовыми своего товарища рабочего, береговые бросились громить полицейские участки. Их разбивали, крушили, ломали. Летели на улицы стекла и оконные рамы, двери и притолоки. Все вокруг, будто белым снегом, было устлано обрывками полицейских бумаг, донесений, протоколов… Попрятались городовые, сбежал в соседнюю Нахичевань и укрылся там полицмейстер. Весь день 2 апреля город был без властей, без полиции. И только присланные донским наказным атаманом из Новочеркасска войска привели все к обычной норме».

Интересно, что уже в новом изложении неизвестно откуда появляются портовые грузчики, которых не заметил Плеханов. И у того и у другого полиция «пряталась».

На самом деле история развивалась несколько иначе — по типу русского бунта, «бессмысленного и беспощадного».

Директор департамента исполнительной полиции МВД Павел Косаговский проводил официальное расследование чрезвычайного для страны происшествия и докладывал министру. В его описании задержавший безымянного скандального гуляку конный урядник Дудусов отволок его в ближайшую 2-ю полицейскую часть, что находилась на соседней к базару улице Дмитриевской, в доме Крахоткина. Толпа в несколько сот человек осадила здание, орала, требовала освободить задержанного. Затем в окна полетели камни. При этом ни бывших на Новобазарной площади пристава Федора Бубликовского, ни его помощника Аксенова никто пальцем не трогал. Прибывший сюда полицмейстер Семен Сербинов и десяток городовых урезонить расходившийся празднующий народ уже не могли. Толпу обуяла разрушительная стихия.

Выломали дверь в полицейский участок, разбили окна, выбросили через них мебель, покрошили все бьющееся, унесли небьющееся, разнесли зерцало — символ административной власти, зачем-то разобрали даже печные трубы. Взломали дверь в кордегардию, выпустив всех находившихся под арестом преступников.

Затея понравилась, и радостная толпа ринулась закреплять начатое на квартиру Сербинова в доме Россолимо на Донской улице и полицейского исправника Таранова. Попутно разгромили квартиры Бубликовского (в доме казачки Болдыревой на Никольской улице), предводителя местного дворянства Аполлона Кривошеина (будущего министра путей сообщения), а также, на всякий случай, 18 публичных домов на Сенной, кабаки и харчевни на Кузнецкой (ныне Пушкинская) и, конечно же, водочный склад купца Когана (дом не тронули — купчина предусмотрительно вынес громилам ведро водки). Интересно, что квартиру пристава 1-й части Нижегородцева тоже обошли стороной, сойдясь во мнении, что он «добренький старичок».

В погромный вихрь включались целые толпы народу, почувствовавшие беспомощность полиции.

Сам полицмейстер Сербинов, который после разгрома квартиры вынужден был ютиться в канцелярии уездного воинского начальника, наскреб всего лишь несколько десятков подчиненных при револьверах и саблях и не рискнул с такими силами даже пытаться наводить порядок в бушующем городе, ожидая прибытия воинской команды из Новочеркасска и Екатеринослава.

Свидетели вспоминали: «Настоящая дикость выступила на сцену только ночью, в лице многочисленных в Ростове босяков. Буйно провела эту ночь и вдоволь потешилась ростовская босая команда!.. Явившиеся на следующее утро войска положили конец этим безобразиям, в которых рабочие совсем не участвовали и которыми они возмущались до такой степени, что и без прихода войск их антиполицейское движение, вероятно, прекратилось бы в силу естественной реакции против „подвигов“ босой команды».

Заметим, преступный мир беспорядки не организовывал (как и мифические социалисты), но с большой выгодой для себя воспользовался ситуацией и активно включился в погромы, грабя квартиру за квартирой, магазин за магазином. Тогда он еще только набирал силу и обретал организованность. Да и бесчинства обычных обывателей были направлены исключительно против презираемой ими полиции с ее грошовыми доходами. Последующие еврейские погромы в Ростове будут значительно масштабнее и последовательнее с точки зрения налаживания логистики грабежа.

Лишь на следующий день (как раз когда приехал Плеханов) в Ростов прибыли войска из Таганрога и Екатеринослава, окончательно подавив очаги безобразий.

Тайный советник Косаговский, детально изучавший материалы дела, полностью отмел политическую составляющую и пришел к выводу о совершенно неудовлетворительных действиях полиции, которая не сумела организовать хотя бы мало-мальски достойного сопротивления. В результате было принято решение уволить сразу дюжину приставов, их помощников и околоточных надзирателей. Сербинову был объявлен строгий выговор, а от увольнения его спасла беспорочная многолетняя служба.

Однако губернатору было рекомендовано незамедлительно принять меры по укреплению рядов полиции и их материального состояния. Ибо по большей части как раз столь плачевное состояние правоохранительных органов и полное отсутствие авторитета полиции у населения привели к стихийному бунту и огромному материальному ущербу.

Впрочем, во многом это не вина, а беда дореволюционной ростовской полиции. Не спасали положение и вывод ростовской полиции сначала из-под ведения Таганрогского градоначальства, а затем и присоединение Ростова с уездом, Азовского посада и Таганрога к Области войска Донского в мае 1887 года, с образованием Ростово-Нахичеванского полицейского управления под казачьим руководством.

Войсковые старшины Василий Ульянов, Николай Лазарев, Иван Колпиков, ставшие полицмейстерами, вынуждены были также безрезультатно стучаться в каменные купеческие сердца. Штат полиции чуть увеличили (166 городовых и 9 конных, еще 33 городовых и 2 конных предназначались для Нахичевани) и добавили к правоохранителям в усиление объединенных в артель ночных стражников, которые, по сути, выполняли пассивную роль прежних будочников.

Хитрость заключалась в том, что платить стражникам должна была не городская управа, а сами домовладельцы (набегало порядка 12 тысяч рублей в год). Однако их степенства предпочитали не раскошеливаться даже по мелочам.

19 февраля 1894 года войсковой наказной атаман вынес постановление об учреждении в Ростове ночного караула для «предупреждения преступлений, направленных против безопасности и имущества жителей». Домовладельцы на свои средства должны были содержать караул: 8 конных стражников и 192 пеших караульных (по 51 — на 1-й и 4-й участки, по 45 — на 2-й и 3-й). Домовладельцам приходилось либо самим нести караульную службу (что было в их интересах в стремительно криминализирующемся городе), либо нанимать вместо себя человека. Караульные находились в прямом подчинении полицмейстера и распределялись им на участки.

Кроме того, каждому полицейскому участку придавалось по 2 конных стражника.

Полицмейстер Лазарев осенью 1895 года докладывал начальству: «1 апреля 1894 года учреждена артель ночной стражи для безопасности от пожаров, охраны общественного порядка и спокойствия обывателей. До этого с 1 апреля по 1 ноября 1893 года — 185 ночных преступлений. Через год — лишь 46. Причем, разбои, грабежи и насилия стали редким исключением».

Господин полицмейстер явно обольщался — особого толку от стражников было мало, а урки их боялись не больше, чем огородных пугал. Оружия стражникам было не положено — только нагрудные бляхи, свистки, палки или подручные средства (в редких случаях имелись шашки). Больше для самообороны.

Даже у дворников под рукой были лопаты и ломы — грозное оружие в умелых руках. Дворники же получали от домовладельцев, как и стражники, — 12 рублей в месяц. Однако им полагалось дополнительно стол, отопление, кров. И чаевые от загулявших постояльцев и их гостей. Да и по ночам дворникам не надо было бродить по участку, рискуя нарваться на бандитский нож или пулю.

Стражники же имели головную боль, бессонные ночи и позорное жалованье. Они были в курсе, что по распоряжению полицмейстера проверять сторожей конные стражники должны были лишь в полночь и в 4 утра, так что между этими часами «стукари» были предоставлены сами себе.

Интересно, что летом, когда кражи учащались, стражники уходили в село, где нанимались на работы, оплачиваемые в 3–4 раза лучше. Лишь по окончании сытого сезона сельхозработ они возвращались в город. Как раз кстати, ибо именно с окончанием сезонных работ в порту наблюдался резкий рост уровня преступности в городе. Чернорабочим нечем было заняться, иной работы не было, и предстояло как-то выживать.

Полицмейстер Лазарев сообщал, что с 1894 по 1895 год прошло через артель ночных сторожей свыше полутора тысяч человек и неоднократно туда поступали люди, известные полиции как откровенные преступники. Либо сами сторожа были в доле с налетчиками. Это было гораздо безопаснее — либо работать откровенными подводчиками (поставщиками сведений), либо в нужный момент убираться от греха подальше с места согласованного с мазуриками налета. Благо, ответственности никакой.

В Таганроге местные власти даже предлагали поднять до 15 рублей оплату сторожам, но за это они должны были ввести в артели круговую поруку, неся ответственность за преступления на охраняемых участках. Чтобы хоть как-то обязать «стукарей» беспокоиться о порядке на территории.

А в начале XX века уже и вовсе встал вопрос о целесообразности существования разросшейся ночной стражи, на которую выделялось 40 тысяч в год, но толку от нее мало. И это, заметим, в период Первой русской революции и традиционного спутника всякой революции — уголовного беспредела.

В августе 1912 года полицмейстер Сергей Балобанов обратился в городскую управу с предложением заменить ночных стражников на вооруженных городовых. По его данным, за первую половину того года из 240 случаев ночных преступлений стражники оказались полезны лишь в 16. Притом что на их содержание уже выделялось 56,852 тысячи, которые вполне могли пойти на увеличение штата профессиональных городовых.

Впрочем, и здесь не без полицмейстерского лукавства. Городовые-каплюжники по доходам мало чем отличались от стражников-стукарей: 13,5 рубля в месяц жалованье согласно штатному расписанию за 1903 год. Все их преимущество состояло лишь в наличии личного оружия (револьвер и сабля). И то далеко не всегда городовые даже могли себя ими защитить.

В ростовской газете «Приазовский край» по поводу нападения вооруженных бандитов на городового Мозгового в ноябре 1903 года писали, что он при всем желании не смог бы воспользоваться своим револьвером, так как тот был неисправен. А на исправное оружие у городской управы просто не было средств. Точнее, они находились на все, кроме полиции. Зачастую городовые просто носили пустые кобуры, завязанные на шее «снуром». Чтобы не отобрали отсутствующий в них револьвер.

Офицерские драгунские сабли образца 1881 года, пресловутые «полицейские селедки», имели грозный вид, но были малофункциональны. Их, как правило, не затачивали, и в случае необходимости полицейские отбивались ножнами как дубиной.

В декабре 1902 года, сразу после знаменитой Ростовской стачки, когда полиция своими силами ничего не могла поделать с разбушевавшимся Затемерницким поселением, полицмейстер Колпиков обратился в городскую управу с просьбой увеличить штаты полиции. Интересно, что основывался он не на активизации «революционной деятельности», а на оживленной торговле Левбердона, где на протяжении 4 верст раскинулось торжище зерном, были размещены шерстомойни, керосиновые и лесные склады, а судоходство лишь увеличивало численность различного люда в этих местах. В том числе и «босяцкого племени», отирающегося по местным трактирам. Колпиков просил хотя бы двух конных околоточных надзирателей и 10 городовых для успокоения коммерсантов и безопасности обывателей.

Скупердяйская управа категорически отказала в наращивании штатов, подсчитав чуть ли не с рулеткой, что на самом деле торжище занимает всего 55 десятин, а 4 месяца в году при половодье это место вовсе кормит лишь прожорливых донских комаров. По их данным, количество лесных складов с начала XX века сократилось с 20 до 5, шерстомоен — с 7 до 4, а зерновая торговля продолжается лишь с августа по ноябрь. В управе заметили, что в настоящее время город и так выделяет на содержание полиции аж 6 тысяч рубликов в год и не намерен обременять себя лишними тратами.

У управы были и оперативные данные. Пронырливое купечество оказалось в курсе, что из 260 содержащихся в штате городовых реально несут службу на улицах лишь 50 (на 130-тысячный город). К примеру, на важнейшей транспортной артерии — Таганрогском проспекте — дежурили 5 городовых, на Большой Садовой — 12, на Большом проспекте — 2, на Николаевском, Новом поселении, Собачьем хуторе — и вовсе по одному.

Остальные заняты дежурством в участке, у камер мировых судей, следователей, у казенных винных лавок, обременены разноской повесток, извещений, уведомлений. Ростовские бюрократы от управления знали схему бюрократов от полиции, где ежегодно регистрировалось порядка 100 тысяч бумаг, которые необходимо было оформить, разнести, получить ответ, запротоколировать, поставить в известность. В итоге полиция попадала в рабство к канцелярщине, утонув в этом бумажном океане и не имея финансовой возможности содержать для крючкотворства гражданских служащих.

Газета «Донская пчела» еще в июне 1881 года писала: «Бывает, что чиновник губернатора требует явки к нему, на станцию, начальника полиции по своему частному делу! Мировые судьи, не имея в достаточном числе рассыльных, присылают приставам и полицейским надзирателям, для облегчения труда своей прислуги, по тысяче повесток для раздачи обывателям. Чины полиции вторые экземпляры повесток, с расписками, должны непременно к сроку возвратить также при тысяче отписных бумаг судьям, иначе посыплются жалобы, а вслед за ними — замечания, выговоры и проч. Таким образом, чины полиции бросаются во все стороны и, видя свое бессилие, трепещут перед каждым из сильных мира сего, боясь увольнения за малейший промах или за неугождение начальству».

В 1904 году был наконец сделан шаг вперед: в Ростове учреждено собственное объединенное Ростово-Нахичеванское градоначальство, а полицию переподчинили теперь напрямую Министерству внутренних дел. Правоохранительная вертикаль требовала более солидного оснащения. МВД заказало новую форму для ростовчан на одной из московских мануфактур, а полицмейстер Колпиков, уже от имени столичного начальства, обратился в городскую думу с просьбой выделить 1950 рублей на вооружение городовых. Для справки: шашка со златоустовским клинком — 6 рублей, портупея — 60 копеек, кобура — 1 рубль, ремень — 50 копеек, кожаный темляк — 10 копеек. У Нахичеванской думы просили гораздо меньше — 451 рубль (в Нахичевани было всего два полицейских участка — 6-й и 7-й).

Только ссылка на Петербург и лично на директора Департамента полиции, всесильного генерала Алексея Лопухина, побудила думцев с причитаниями раскошелиться.

А через год, после прогремевшего на всю империю еврейского погрома в Ростове 18–19 октября 1905 года, в ходе которого полиция в очередной раз показала свою полную беспомощность, в МВД, которое уже возглавлял могучий Петр Столыпин, было решено значительно укрепить ее штаты и материальную базу.

Новый штат ростовской полиции теперь состоял из полицмейстера, двух его помощников, 5 участковых приставов, 15 помощников приставов, 50 старших и 250 младших городовых. Им придавалась полицейская стража (заведующий, 15 конных надзирателей, 35 конных стражников) и специально созданное Сыскное отделение (начальник, два помощника, 7 надзирателей).

Численно новый штат отличался не особенно (384 против 350 ранее). Однако полиция была почти избавлена от «бумажной каторги», и теперь один городовой приходился не на целую слободку, а всего на 4–5 кварталов. При этом в новом штате жалованье было увеличено с 13,5 рубля до 25 рублей в месяц (300 рублей в год), а годовая смета полицейского управления повысилась со 120 до 248 тысяч рублей.

Улучшение содержания и появление специализированного Сыскного отделения заметно сказалось на эффективности работы ростовской полиции, постепенно начавшей выходить из полуразрушенного состояния на должный уровень.

Однако эти меры во многом запоздали: личный состав полиции Ростова к этому времени уже давно был поражен бациллой коррупции.

Несложно догадаться, что пренебрежительное отношение властей вынуждало служителей закона хоть как-то пытаться выжить и прокормить семьи. А стало быть, самим идти по известному пути «оборотней в вицмундире».

Торговый Ростов тоже взялся не из иной галактики — старую добрую коррупцию здесь никто и никогда не отменял. В том числе и в полицейской среде, где понятия «не подмажешь — не поедешь, не обманешь — не продашь» и «честное купеческое слово» вполне сосуществовали между собой.

Поэтому собственной негоцией обзаводились и господа правоохранители. На подведомственной территории околоточный, а уж тем более пристав были «и бог, и царь, и герой» (вспомним гоголевского городничего). Они имели все полномочия сделать все что угодно с тутошними купчинами, а могли и закрыть глаза на их деятельность.

Местная пресса отмечала: «Поборы, лихоимство, вымогательство до того вошли в практику полицейских органов, что считались как бы естественными спутниками их службы и никого даже не возмущали, не удивляли. Человеком не от мира сего казался бы тот полицейский чиновник, который не „брал“ бы, не относил доброхотных даяний обывателя к своим традиционным источникам доходов. В этом отношении и суд не выше стоял полиции, так что искать где-нибудь защиты от притеснений было бы напрасным трудом».

Особняком здесь стояло отношение к еврейским коммерсантам с изменениями законодательства в конце XIX века, после убийства императора Александра II народовольцами, в числе которых фигурировала белорусская еврейка Геся Гельфман.

К примеру, по «Временным правилам» от 3 мая 1892 года евреям запрещались приобретение недвижимости вне пределов черты оседлости и городов, аренда земли и торговля в воскресенье и в христианские праздники. Но кого можно заставить свернуть торговлю в наиболее активные дни, когда и деньги сами текут в руки?

Вопрос решался с полицией, которая за определенную мзду приобретала временную слепоту. Да и какая, по большому счету, городовому разница, у кого купила зонтик ростовская дама — у Ивана или у Исаака.

То же самое касалось выдачи еврейскому населению видов на жительство после того, как Ростовский округ в 1887 году перестал числиться в составе Екатеринославской губернии и был передан Области войска Донского. Губерния входила в черту оседлости для евреев, а ОВД уже нет. Поэтому, кроме тех, кто тут уже жил до реформы, с 19 мая 1888 года вновь прибывающие и не имевшие недвижимости в Ростове евреи должны были его покинуть. Но и этот вопрос полиция успешно решала, выдавая за известную сумму виды на жительство адептам Иеговы.

В 1894 году в Ростове разразился громкий коррупционный скандал, в результате которого на скамью подсудимых за мздоимство угодили сразу 8 видных полицейских чинов.

Интересно, что основным обвинителем стал их бывший коллега — помощник пристава 2-го участка Федор Англиченков, уволенный со службы 11 декабря 1892 года как раз за выдачу евреям фальшивых видов на жительство. Предполагается, что Англиченкова, который, заметим, достаточно хорошо зарекомендовал себя на службе, могли подставить сослуживцы. Ибо впоследствии его восстановили в полиции, и Англиченков неоднократно отличался в поимке опасных преступников.

Но тогда, вскоре после увольнения, затаив обиду, он подал на имя полицмейстера Лазарева докладную записку с указанием должностных преступлений тех самых своих сослуживцев. Главными обвинениями были мздоимство и, как сейчас сказали бы, «крышевание» местного бизнеса.

Полицмейстер ознакомился с запиской и пришел в ужас, поспешив передать ее выше, самому наказному атаману ОВД. Особенно вдохновило полицмейстера, годовой должностной оклад которого едва дотягивал до 2 тысяч рублей, что его подчиненный, пристав 2-го участка Николай Пушкарев, при окладе в 1,7 тысячи рублей в год положил на свой банковский счет 10 тысяч рублей. Это уже была наглость даже по меркам знаменитых «ростовских понтов».

Атаман, генерал от кавалерии, князь Николай Святополк-Мирский был храбрым рубакой и подобной позорящей мундир мерзости терпеть не стал. Тем более от малознакомых ему полицейских чинов. 9 января 1893 года он распорядился дать ход следствию, которое не в пример нынешним заняло лишь два месяца.

Интересно, что в качестве дознавателя из Новочеркасска прибыл бывший ростовский полицмейстер Семен Сербинов, лучше, чем кто-либо другой, знавший своих бывших подчиненных. Он констатировал, что «в доносе Англиченкова много правды», а «ростовская полиция фактически была на содержании» у местных торговцев.

Судебный процесс, который также длился рекордные три дня, вылился в сплошной скандал. На скамье подсудимых еле нашлось место: бок о бок разместились бывшие приставы 2-го и 3-го участков — 42-летний Николай Пушкарев и 53-летний есаул Василий Зайцев, помощники приставов — 44-летний Павел Дмитриев, 47-летний Василий Попов и 41-летний Василий Минаев, городовые — 26-летний казак из станицы Черкасской Андрей Крылов, 20-летний мещанин города Изюма Владимир Ломакин и 55-летний унтер-офицер Макар Поздняков.

Выяснилось, что полиция торговала подложными справками (такса — 1 тысяча рублей) для иногородних еврейских купцов о наличии в городе недвижимого имущества. По ним они могли годами жить в местных гостиницах (как купец 2-й гильдии из Одессы Вениамин Равенской), имея тут постоянные номера. Согласно представленной Сербиновым суду справке, из 1055 выданных евреям свидетельств на разрешение жить в Ростове 38 оказались подложными.

Англиченков поведал суду, что последние четыре года центральные 2-й и 3-й участки полиции превратились, по сути, в централизованную «крышу» для легального и полулегального бизнеса. Поборы с трактирщиков, содержателей гостиниц, публичных домов и кабаков были поставлены на поток. Трактирщики Иван Мартынов, Алексей Дороговец, Зуся Матусевич, Прокофий Шурыгин и другие заявили, что Пушкарев требовал с них по 100 рублей в месяц «добровольного взносу», иначе составлял по два протокола в месяц за мнимые нарушения, угрожая отобрать патент на право торговли.

Частенько подгулявшие городовые во главе с приставом вваливались в кабак, требуя дармового угощения для «честной кумпании», играли на бильярде, кутили бесплатно.

С другой стороны, «крыша» для гостиницы «Париж», которую содержали купец Николай Волов и его жена Сарра (впоследствии Николай открыл ряд борделей вместе с братьями Меером и Копелем Воловыми), была вполне надежная. Ибо супруги, платя Пушкареву мзду 1200 рублей в год, за короткий срок разбогатели на 5600 рублей. Портной Петровский под опекой полиции спокойно перешивал для продажи ворованные вещи, трактирщик Борзенко содержал меблированные комнаты, в которых открыто работал нелегальный публичный дом.

На 3-м участке практически все расположенные там бордели работали на полицию, платя мзду по 20–25 рублей первого числа каждого месяца.

Причем южная сторона Тургеневской, местной улицы красных фонарей, находилась в ведении помощника пристава Минаева, северная — в ведении Попова. В расходных книгах борделей значилось: пристав — 10 рублей, помощник — 5, околоточный — 3. При возникающих в домах терпимости конфликтах — 100–200 рублей.

Полиция также брала по 6 рублей с каждой поступавшей в бордели проститутки. Содержатели домов терпимости, Антон Николаев, Иосиф Козлов, Василий Скреба, Бася Иозелевич, Бася Островская, Пешкос Могилевский, Пелагея Кучмистрова, Петр Малахотко, Евдокия Скоробогатькова, Гецель Вайнер, Анна Раковская, Евстафий Николао, Аксинья Григоренкова, Абрам Шполь, Александра Сарочан, Александр Кримберг и др., в один голос жаловались на полицейский беспредел. Кроме того, приставы лично курировали продажу пива в борделях (по запредельной цене в 50 копеек за бутылку) и водки.

Опять же, полицейские не звери какие-нибудь. Когда в 1892 году бандерша Матрена Богданова заболела холерой, ее публичный дом не был отправлен на карантин — пристав распорядился закрыть глаза на моровое поветрие на подведомственной территории. Иначе это поставило бы крест на ее бизнесе и его доходах. Более того, городовые ходили вместе с «мадам» возвращать в бордель пытавшихся сбежать оттуда девушек. Деньги не пахли.

Интересно, что сами подсудимые поборов не отрицали (мудрый Англиченков, готовя процесс, сажал свидетелей за ширму, пока допрашивал жертву, полагавшую, что они беседуют один на один), но на голубом глазу уверяли, что люди отдавали им деньги добровольно, по подписным листам. Исключительно «на голодающих» или на «благотворительные спектакли». У помощника пристава Минаева за счет этих «спектаклей» состояние за несколько лет выросло на 10 тысяч рублей (хотя он утверждал, что деньги почему-то тайно получены им в наследство от умирающей тещи, аж 7 тысяч рублев).

При этом адвокат Пушкарева, помощник присяжного поверенного Лев Волкенштейн (приятель Антона Чехова еще по таганрогской гимназии), пытаясь скомпрометировать перед судом главного свидетеля, заявлял, что, дескать, сам Англиченков обвинялся в 22 должностных преступлениях по припискам евреев, а полицейских — оговорил.

Обозреватель «Приазовского края» Наум Розенштейн (бывший главный редактор обанкротившихся «Ростовских-на-Дону известий»), писавший под псевдонимом Пикквик и прекрасно знавший нравы господ приставов, заметил: «Никаких таких страшных злоупотреблений процессом бывших чинов ростовской полиции не обнаружено. Были, конечно, грешки, но, вообще говоря, нельзя не согласиться с мнением защитника г. Пушкарева, что предубеждение общества против полиции составляет одно из наследий доброго старого времени».

То есть, по мысли репортера, само общество виновато в том, что господа полицейские, не имея надежного легального дохода, ведут себя не лучше ростовских мазуриков.

Заметим, что пристав Пушкарев никогда не царствовал лежа на боку. На его счету числилось не одно задержание опасных преступников.

В декабре 1891 года он лично брал известного налетчика — 25-летнего запасного рядового Семена Литвинова, совершившего ряд ограблений в Ростове, убийства и грабежи в Кубанской области, а также вооруженные нападения в Новочеркасске — на дом вдовы войскового старшины Екатерины Поляковой и квартиру вдовы полковника Елизаветы Грековой, в ходе которого был ранен выстрелом в голову дворник Бураков. Пушкарев взял его с фальшивыми документами на имя Федора Кузнецова и не успокоился, пока коридорный ростовской гостиницы «Венеция» не опознал в нем Литвинова.

В том же году пристав задержал беглого стрельца савотейного Николая Вракова, который в Таганроге порешил топором владельца местного чугунолитейного завода, 80-летнего Ивана Елисеева, и его 40-летнюю прислугу. Интересно, что Пушкарев долго следил за незнакомцем, тщательно искавшим номер газеты «Приазовский край» за 9 июня 1891 года, в котором как раз и была опубликована заметка об убийстве. Потом взял его и обнаружил вещи убитых, которые тот собирался снести в ломбард.

Так что подсудимый лихоимец все же знал толк в своем деле. Хоть и не пренебрегал опытом и своих «подопечных».

Тот же «Приазовский край» возмущался: «Мыслимо ли, в самом деле, ждать от какого-нибудь помощника пристава или околоточного надзирателя геройской праведности, если известно, что они получают содержания всего 60 или 40 рублей в месяц? На такие средства и в таком городе, как Ростов, где жизнь отличается страшной дороговизной, где за 40 рублей в месяц и мало-мальски сносной квартиры не найдешь, да еще человеку, как это часто случается, обремененному семьей и взрослыми детьми, которых учить и воспитывать нужно, — конечно, далеко не уедешь».

Через год после ростовского процесса уже полицмейстер Ейска (город входил в Ростовский округ) есаул Павел Бабичев угодил под суд за то, что обложил нищих специальным налогом за право просить милостыню на местном базаре. Ему же вменяли в вину наращивание штатов местной полиции за счет «мертвых душ» и присвоение этих денег себе на протяжении многих лет (по 16 рублей в месяц с одного), освобождение за мзду из тюрьмы двух арестантов и прочую мелочовку.

А в самой дорогой гостинице Таганрога застрелился старший околоточный надзиратель 2-го участка Яков Поляков. Оставил предсмертную записку: «Фить! Кончал базар. Надоело. Сам подл, а люди еще подлее и вреднее».

Нельзя сказать, чтобы с коррупцией в полиции не пытались бороться. Это делало и губернское начальство, и высшие полицейские чины, и пресса. Даже выпускались строгие циркуляры о необходимости вежливого обращения с публикой. Провинившихся увольняли за задержание приличных женщин под видом проституток, за побои граждан. В декабре 1903 года были отданы под суд известный пристав Дмитрий Склауни и его помощник Старыгин за пытки и выбивание фальшивых признательных показаний из задержанных Ивана Лаврухина и Ивана Полтораусова. Склауни удалось отделаться нелегким испугом: его сместили с должности пристава, сделав брандмейстером Нахичевани (полиция тогда отвечала и за пожарную безопасность города). Однако потрясение было настолько тяжелым, что экс-пристав вскоре умер от разрыва сердца.

Заметим, Склауни тоже не был прирожденным «оборотнем в аксельбантах». В декабре 1893 года он раскрыл зверское убийство в Луганске семьи главы изюмского окружного суда Арцимовича. Убийц, ростовских налетчиков Козеева, Пирожкова и Полуляхина, он лично брал в бильярдной местной гостиницы, рискуя жизнью. В ходе процесса в зале суда, кстати, сын погибшего судьи пытался расстрелять обвиняемых из револьвера, но промазал. Конвойный, не зная, кто это, чуть не убил мстителя ударом приклада по голове, спасая душегубов…

Городовых всячески честили в газетах, пропесочивали в МВД, устраивали выволочки у градоначальника, но толку от этого было мало.

Пренебрежительное отношение к полиции самих земских властей делало службу в ней непрестижной, а что еще хуже, неблагодарной. Посему служивые платили обывателям тем же.

Постепенно ржавчина коррупции разъедала полицейские ряды до самого верха. И если в 1894 году на скамье подсудимых оказались, по сути, вторые лица, то уже в начале XX века речь зашла и о первых.

Понятно, что гоголевский городничий не плод писательской фантазии. В России, почитай, в каждом городе торчали ослиные уши Сквозник-Дмухановского. Но Ростов просто притягивал всякого рода проходимцев, что в рубище босяка, что в сюртучной паре купчины, что в мундире блюстителя закона.

С января 1905 по ноябрь 1907 года (когда Ростов наконец получил собственное градоначальство) полицмейстером города был титулярный советник Антон Прокопович. Лавров борца с преступностью он, увы, не стяжал. Хотя справедливости ради стоит заметить, что руководить полицией ему пришлось в самые сложные годы Первой русской революции, еврейских погромов, баррикадных боев, стачек, анархии и политического беспредела. Более того, после знаменитого погрома 17–19 октября 1905 года, когда пострадавшие исчислялись несколькими сотнями, а ущерб — несколькими миллионами, Прокопович, чья полиция явила полную правоохранительную импотенцию, даже подал в отставку. Градоначальник Федор Коцебу отставку не принял (хотя сам же был смещен с должности по обвинению в бездействии при погроме), отправив полицмейстера разгребать погромные завалы и до конца испивать чашу позора.

В апреле 1907 года, сказавшись больным, Прокопович все же добился отставки «по состоянию здоровья», которое тем не менее позволило ему перебраться в столицу и устроиться чиновником особых поручений при Петербургском градоначальстве. Однако в ноябре 1914 года он был арестован в Пятигорске и выслан в Петроград по распоряжению следователя по особо важным делам Петербургского окружного суда Николая Машкевича. Бывшего ростовского полицмейстера привлекли к суду за лихоимство и мздоимство.

Второй по счету градоначальник, генерал-майор Даниил Драчевский (1905–1907), также в 1914 году угодил под суд за растрату 150 тысяч рублей из средств, выделенных на издание газеты «Ведомости Петроградского градоначальства». Выяснилось, что ему также платили мзду игорные дома Ростова. Но дело заволокитили, и оно так и не дошло до суда — грянула Февральская революция.

Опять же, в 1914 году, ставшем своеобразным «моментом коррупционной истины» для ростовских властей, под суд был отдан одиозный ростовский полицмейстер коллежский советник Сергей Балобанов (1908–1913).

Лихой полицмейстер из Нижнего Новгорода, которому за отчаянную храбрость покровительствовал сам премьер и министр внутренних дел Петр Столыпин, Балобанов лично участвовал в операциях по поимке опасных преступников и развил активную деятельность по отлову расплодившихся в годы революции налетчиков и бандитов. Однако вскоре ему это наскучило, и Балобанов смекнул, как в купеческом городе можно свою энергию использовать с максимальной выгодой. Он обложил податями владельцев кафешантанов, закрывая глаза на продление времени работы их заведений по ночам, когда они фактически превращались в откровенные притоны. Затем полицмейстер помог своей любовнице Марии Звездиной, жившей неподалеку от полицейского управления на Скобелевской улице, приобрести лавку в престижном месте, обязав торговцев закупать товар именно у нее. А потом уже пошло-поехало…

Выявились бесчинства Балобанова, как водится, случайно. 2 августа 1911 года пьяный казначей полицейского управления Ярошенко в кафешантане «Марс» прилюдно обозвал Балобанова взяточником. Об этом быстро донесли градоначальнику генерал-майору Ивану Зворыкину, который давно уже точил зуб на беспредельщика. Он решил, что пришло время остудить необузданный лихоимский пыл полицмейстера, и распорядился провести административное дознание.

На допросе отрезвевший Ярошенко заявил, что от управляющего «Марсом» Галактионова полицмейстер получил взятку в 100 рублей за выдачу разрешений на выпуск афиш и пользовался в кафе бесплатным угощением, что обходилось «Марсу» в 25–50 рублей каждый раз. Сам Галактионов на суде божился, что взяток не давал, а лишь делал полицмейстеру «50-процентную скидку на заказ в театральном буфете». В свою очередь раздосадованный полицмейстер утверждал, что разрешение на афиши давал не он, а… сам градоначальник.

Далее выяснилось, что у содержателя кафешантана «Буфф» Гершойга и его компаньона Бориславского в 1910 году Балобанов брал взятку в размере 1 тысячи рублей из сумм залога в обеспечение расчета с артистами. Испуганные Гершойг и Бориславский поклялись, что это была не взятка, а всего лишь «заем». Якобы полицмейстер просил 2 тысячи, а ему дали всего тысячу. Из которой тот якобы вернул целых 700 рублей, «вот те хрест святой». Административное дознание зашло в тупик.

Но Зворыкин все-таки взял реванш, хоть и спустя несколько лет. В конце марта 1914 года он достучался до министра внутренних дел Николая Маклакова, который, ознакомившись с делом, сделал вывод о необходимости отдать уже бывшего полицмейстера под суд по статье 372 Уложения о наказаниях («За лихоимство»). Сенат согласился и отправил дело в Новочеркасскую судебную палату.

Но, видимо, и с того света заступничество покойного Столыпина спасло мздоимца. Присяжные оправдали Балобанова.

Попал под суд и сменивший его на этом посту полицмейстер капитан Николай Иванов (1913–1917). Правда, не за ростовские, а за более ранние «подвиги» — в бытность его полицмейстером Владикавказа (до него там полицмейстером был Прокопович). Еще в 1909 году он был отдан под суд Тифлисской судебной палаты вместе со своим подчиненным Борисом Ливановым, по обвинению в незаконном изъятии лошади у легкового извозчика Игната Лопатникова под предлогом того, что та якобы краденая. Извозчик привел свидетелей, что купил ее за 100 рублей, однако полицейские попросту присвоили четвероногую себе.

Впрочем, в тот раз Иванов с Ливановым отделались легким испугом, вернув лошадь владельцу.

Перед самой Первой мировой войной разразился еще один показательный скандал. Выяснилось, что глава полиции Азова, пристав Афанасий Попов, которого все почитали грозой местного криминалитета, сам оказался главарем здешней разбойной шайки, которая грабила почты. Пристав же был для них не только «крышей», но и идеальным наводчиком.

Впрочем, нельзя сказать, что Ростов в коррупционном смысле был некоей белой вороной на идеально черном мундире отечественной полиции. В те же годы даже полицию Белокаменной сотрясали скандал за скандалом, связанные со злоупотреблением ответственных чинов своим положением. Так что пришлось назначить специальную ревизию во главе с сенатором Николаем Гариным. Она выявила многочисленные случаи лихоимства, поборов, сокрытия преступлений. Гарин обвинил начальника Московской сыскной полиции Дмитрия Моисеенко «в превышении власти, бездействии оной, растратах и присвоении казенных денег, взяточничестве, вымогательстве и целом ряде других преступлений». Параллельно Моисеенко при покровительстве градоначальника Москвы Анатолия Рейнбота фактически крышевал железнодорожное ведомство, где хищения исчислялись суммами порядка 11 миллионов рублей. В итоге Рейнбот и большинство высших чинов полиции лишились своих мест и угодили под суд.

Понятно, что, когда у тебя в городе чуть ли не все руководство полиции сплошь состоит из воров и взяточников, трудно ожидать эффективной работы от структуры, призванной с этими самыми ворами и взяточниками бороться. Поэтому и образовался замкнутый круг: с одной стороны, земские власти полицию ни в грош не ставили из-за ее низкого авторитета, а с другой — понимая жадность земщины, скупившейся на официальное содержание полиции, она, пользуясь своей властью, предпочитала обеспечивать себе существование, а то и благосостояние методами неофициальными.

В результате ситуация вышла из-под контроля, и уже к концу XIX века сдерживать разгул городской преступности стало попросту невозможно.

В Одессе, кстати, тоже бойко шел процесс сращивания полиции и криминала. К примеру, выходец из дворянской семьи Александр Козачинский учился в 5-й классической мужской гимназии с будущим «отцом» Остапа Бендера Евгением Катаевым и стоял в футбольных воротах в местной команде «Черное море». В начале 1920-х годов он работал инспектором уголовного розыска и даже раскрыл дело известного налетчика Бенгальского.

Однако вскоре он делает резкий поворот в судьбе — сам сколачивает банду, в которую входят немцы-колонисты и бывшие белогвардейцы, занимается грабежами и разбойными нападениями на заготовительные конторы. В одной из перестрелок с милицией нос к носу сталкивается со своим гимназическим другом Женей Катаевым, служившим в Одесском уголовном розыске, которому и сдается.

Удивительное дело, но известного в окрестностях Одессы налетчика не расстреливают, как в начале 1920-х это делали сплошь и рядом, не утруждая себя дознаниями и доказательствами, а дают детскую «трешку», а в 1925 году даже амнистируют. После чего старый приятель Катаев перетаскивает его в Белокаменную, где экс-грабитель Козачинский и пишет свою культовую повесть «Зеленый фургон».