6 мая 1993 года

Милая Фрина!

Прости, что так долго не диктовал писем для тебя[536]. Опять провалялся в больнице, даже в двух: одна за другой. Было что-то с печенью и с желудком. Субъективно я был совершенно убежден, что речь идет о раке, и отнесся к этому с полным спокойствием. Однако после многочисленных анализов врачи пришли к выводу (насколько мне удалось по косвенным данным выяснить, это действительно так), что никакого рака у меня нет. Но есть разнообразные хворости в моих истрепанных внутренностях. Самое смешное то, что если я ощущаю где-либо боль, то это, как правило, в той почке, которой у меня давно уже нет. Как видишь, друг мой, отсутствие чего-нибудь может причинять мне более страдания, чем присутствие. В частности, отсутствие дорогих мне людей, из которых, по словам Пушкина:

Иных уж нет, а те далече,

Как Сади некогда сказал[537].

Переходя от стихов к простой и понятной прозе, скажу, что я не только вышел из больницы, но даже возобновил чтение лекций. Правда, с каким качеством, то, как писалось иногда Иваном Грозным, когда ему надо было перечислить неизвестные ему вещи: «Ты, Господи, сам веси». Вообще у нас раннее лето. Погода переменчива. Дела и настроение – тоже. Если смотреть шире, то все, как когда-то выразился А.Н. Толстой, – «хмурое утро», довольно хмурое и даже противное, но все-таки можно надеяться, что утро. Письмо печатают под мою диктовку. В принципе я мог бы печатать и сам, но ленюсь. Я вообще сделался ужасно ленив. Ты бы меня абсолютно не узнала. Кстати, на днях мне придется (вот лень-то) фотографироваться для эстонского паспорта. Одну фотографию вышлю тебе. Не пугайся. Как поет Германн в «Пиковой даме»:

Не пугайтесь, не пугайтесь,

Я не стану Вам вредить.

В больнице, в наиболее тяжелое время, я все не мог понять, где я нахожусь. И мне казалось, что я в Канаде. Я изумлялся, почему ты не заходишь.

Сейчас я, кроме двух часов лекций в неделю (так мало, что даже смешно), диктую сразу двум моим милым ученицам два различных замысла, которые тороплюсь закончить.

У нас (не столько в Эстонии, сколько в России) появилось много частных и получастных издательств. Инициатива так и брызжет, но книги не выходят (вернее, очень мало по сравнению с издательским энтузиазмом). Частная инициатива раздувается, но и лопается, как мыльный пузырь. Вообще обстановка какая-то смешная и настолько непохожа на всю предшествующую жизнь, что я себя чувствую, как мастодонт, который случайно забрел в Пассаж. Он и тычется в какие-то прилавки, и даже хочет понять, что происходит вокруг: то ли свадьба молодых мастодонтов, то ли заведение, в котором из мастодонтов делают колбасу, надо ликовать или спасать шкуру – непонятно. Но мне, по известному тебе моему глупому характеру, более хочется ликовать.

Таковы мои дела. Каковы твои?

У нас теперь эстонское начальство играет в свои игры. В Питер ездить трудно и дорого. Надо добиваться разрешения, причем, как правило, неизвестно, у кого и каким способом. Вернее, известно, и очень многим, но всем по-разному. Но это все пустяки. Перемелется, мука будет. Жизнь, в общем, удерживается на вполне терпимом уровне. Если, взглянув на инфляционные цены, не упасть в первую минуту в обморок и вспомнить, что в некоторой пропорции возрастают и зарплаты, то ничего страшного нет. Когда первобытные амфибии обнаружили, что вода ушла, те из них, которые не вымерли, превратились в ящериц, а затем, следуя указаниям Дарвина, постепенно стали человеками. Это, как однажды не очень прилично сострил Александр III, «вселяет надежду». (Такую резолюцию государь наложил на дело о восьмидесятилетнем старике, который лишил чести шестнадцатилетнюю девицу.)

Вот, дорогой мой друг. Таковы общие дела, и могу завершить письмо только двумя вещами. Во-первых, сердечно прошу тебя быть здоровой и не унывать, и, во-вторых, пиши мне, ибо мне без твоих писем очень плохо.

Твой

06.05.1993 г.

Обнимаю тебя нежно, мой дорогой друг! Волнуюсь, почему нет писем. М<ожет> б<ыть>, Марина мне напишет.

Всегда твой Ю. Лотман