21 августа 1992 года [510]

21/VIII-92

Юрочка, дорогой!

Я пользуюсь оказией, чтобы это письмо опустили в Москве двое милых молодых людей, приезжавших сюда на конференцию в ун-те Мак-гил (пишу это слово по-русски). Мы с Мариной помогали им чем могли, завтра они улетают обратно. А я получила твое письмо, кажется, от 8 августа (даты нет в письме, а в печатях на конверте очень неразборчиво). Главное, что ты диктовал, главное, что есть улучшения и что реабилитация продолжается. И будет, будет все лучше и лучше, вот увидишь. Когда я звонила в Лен<ингра>д Ляле[511], ее голос звучал вполне оптимистически, и она тоже ждет хороших результатов. Жди и ты, мой дорогой. Мужество же твое известно тебе самому лучше, чем кому бы то ни было…

Итак, я писала тебе, что нам удалось немножко передохнуть за городом. Марина-то точно устала ужасно за этот безумный год поисков любой работы.

<…> Вот вчера, слава Богу, неожиданно ее взяли в какой-то военный колледж преподавать русский язык военным, которые, представь, должны знать три языка. Правда, это все будущие офицеры и колледж как бы часть университета[512]. Он очень далеко от дома (два часа в один конец), а главное, что только одна группа и только раз в неделю. Но лиха беда начало, авось будут и другие приглашения. <…> Прости, что так однообразны мои письма, прости, что пишу столько о Марине. Но ведь ты все понимаешь, не правда ли? Как я радовалась этим ребятам, родной русской, московской речи и их интеллигентным лицам! Соскучилась очень. Лора (помнишь, моя слепая подруга в Москве, которая совсем не могла писать мне письма под диктовку неблизким людям, а ты можешь!), прислала мне наговоренную ею письмо-кассету. И радость, и печаль. Слушала ее ночью и обливалась слезами. Я и сама надиктовала ей в ответ целую кассету, правда с трудом: непривычное это занятие для меня.

Юрочка, мой милый, но вообще все хорошо: мы здоровы, Федя скоро уезжает. <…> А здесь начинается осень, как ни странно, ранняя осень после прекрасного нежаркого лета. «Войди в осенний лес, не бойся горьких истин…»[513] Помнишь?

Знаешь ли ты, чувствуешь ли ты, что я все время с тобою, что ты не только в сердце моем и в памяти, но во всем, что я делаю и чем дышу. Одно только невыносимо тяжело: знать, что ты ешь плохо, что нет необходимого; неизвестно, что будет с углем на зиму, хватит ли этих «марок» тебе на жизнь. Я бы, знаешь, даже приехала повидаться, дело даже не в деньгах (теперь, когда я одна, я могу ужать свои расходы на еду как хочу), дело в страхе. Не знаю, что со мною, а боюсь ехать ужасно: боюсь не справиться сама, начитавшись ужасов, боюсь, что не смогу уехать от тебя. Пожалуй, последний страх – самый сильный. <…> Юрочка, конечно, я буду писать часто, очень часто, не сомневайся. Только зачем ты куда-то прячешь мои письма, что сам их найти не можешь? Кому они теперь могут быть опасны, да и что в них? Моя любовь к тебе? Так тебя весь свет любит и любил всегда. А что же там еще такое? Вот тебе еще одно: пожалуйста, напиши, что тебе послать из продуктов или лекарств? А может, передать просто доллары? Тот же человек, что организует посылки, передает и доллары, беря +10 %. Зимою я бы смогла тебе послать.

Обнимаю тебя. Твоя навеки Фрина.