Эпилог

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Эпилог

Порицание в Массачусетсе, запрет на работу в Нью-Джерси. Может показаться, что я обижен на правосудие штата Нью-Джерси. Вовсе нет. Я и представить не могу лучшего правосудия, чем, например, на первом суде по делу Копполино, который проводился в Нью-Джерси. Что касается моего собственного дела, теперь, по прошествии времени, я должен признать, что было бы разумнее, да и для моих клиентов полезнее, если прежде, чем послать письмо, я бы хорошенько выяснил обстановку. Было бы также разумнее доставить эти письма губернатору и другим должностным лицам лично, с нарочным. И мысль, высказанная в верховном суде Нью-Джерси о том, что в письмах подобного рода следует указывать, что они не предназначены для публикации, очень разумна.

На мой взгляд, хорошая встряска пошла бы только на пользу округу Пассаик, а большому жюри следовало бы поинтересоваться такими особами, как Джон Тевос. Я ездил и в Вашингтон, и в Ньюарк к федеральному прокурору, рассказывал о деле Де Франко и просил устроить проверку. Мне сообщили, что дело тщательно изучается, федеральный прокурор, занимавшийся им ранее, стал судьей. К тому же прокуратура занята борьбой с организованной преступностью.

Есть и еще одна информация, которую можно считать эпилогом нашей истории. Метцнеров судили дважды, и в обоих случаях, после долгих, затяжных процессов, оправдали.

Против них вообще нельзя было возбуждать дело. То, что такое могло случиться, демонстрирует серьезный недостаток нашей системы. Впрочем, не единственный.

Давайте разберем такую воображаемую ситуацию: двое заключенных, находящихся в одной и той же тюрьме, пишут мне письма с просьбой о помощи. Оба были осуждены как участники ограбления ссудной кассы. Первый утверждает, что невиновен. Во время ограбления он был у своей девушки, но присяжные ей не поверили. Второй не отрицает своего участия в преступлении, но жалуется: ему не сказали, что, будучи материально нуждающимся, он имеет право на бесплатные услуги адвоката. В тюрьме его надоумили, что этого нарушения прав достаточно, чтобы, согласно правилу Миранды,[8] добиться пересмотра дела.

Первому приходится ответить — ничем не можем помочь: раз вы уже за решеткой, виновны вы или нет — значения не имеет. Второму сообщаем: его шансы на пересмотр дела где-то 60 к 40. Он отвечает — отлично, родственник внесет аванс.

— Кстати, — добавляет он, — того парня, что вам написал, с нами не было. Уж кому это знать, как не мне — сам там был.

Его признание ничего не меняет. В своей книге я коснулся некоторых специфических проблем: вреда, наносимого полицейскими опознаниями; недостоверности показаний очевидцев; абсурдности того, что только в середине судебного процесса защита получает возможность исследовать доказательства обвинения. Но основной порок системы, о котором я уже упоминал: если колеса правосудия начали вращаться, сам факт невиновности становится все более и более несущественным.

Давайте возьмем еще двух предполагаемых обвиняемых. Оба осуждены. В одном случае ошиблись присяжные — человек не совершал преступления; но судья безукоризненно провел процесс. В другом случае присяжные оказались правы — человек был виновен; но судьей была допущена ошибка. Как адвокат я ничем не могу помочь первому; для второго же, возможно, смогу добиться пересмотра дела.

Адвокаты, выступающие в суде, как правило, быстро начинают разбираться, виновен ли их подзащитный, задолго до того, как он предстанет перед присяжными. Есть что-то порочное в системе, вынуждающей меня сообщать невиновному человеку, что его невиновность не имеет для суда существенного значения. Мне приходится говорить ему:

— Прежде всего, вам придется заплатить мне сумму, которая вас, возможно, ошеломит, но даст мне возможность сделать все необходимое — повернуть колесо рулетки так, чтобы шарик упал на красное вместо черного. Второе: вам лучше знать заранее, что если вас оправдают за недостаточностью улик, а вы на самом деле невиновны, то большинство будет думать, что вы виновны, просто я сумел вас вытащить. Третье: вы должны быть готовы к тому, что можете отправиться в тюрьму и отсидеть срок за преступление, которого не совершали. Более того, вы должны понять, что, если присяжные сочтут вас виновным и процедура судопроизводства будет полностью соблюдена, я не имею права заявить о вашей невиновности — ни один суд США не примет такого заявления.

Меня просто бесит полное отсутствие воображения у престарелых государственных мужей, трудящихся на ниве закона, которые на любые перемены реагируют, как страховая компания реагировала бы на разрушение скалы Гибралтар. И это чертовски глупо: ведь всем известно — нынешняя система никуда не годится.

Лицемерие заключается в том, что человеку обещают лишь суд с соблюдением всех законов. Если суд выполнил все правила, правосудие торжествует. Даже если человек не сделал того, в чем его обвиняют, его можно осудить и казнить. И вот это называется надлежащим судебным процессом. Бывший судья Феликс Франкфуртер точно описал его:

«„Надлежащий процесс“ — это не деревянный складной ярд. Это процесс. Это деликатная процедура разрешения спора, за которой неизбежно следует вынесение приговора теми, на кого Конституцией возложены соответствующие полномочия».

Это все, конечно, так. Но что толку? Если после казни вашего подзащитного вам удастся обнаружить процессуальную судебную ошибку, можете раскопать яму футов шесть глубиной и вручить ему письменное уведомление, что он имеет право на пересмотр дела.

Вся система, уже с момента предъявления обвинения, перекошена, искажена. Начнем с того, что в большом жюри нет ничего большого. Обычно это кучка овец, которую прокурор гонит через луг к нужным ему заключениям. При необходимости он всегда может сказать: «При чем здесь я? Обвинение вынесло большое жюри».

Тем временем несчастная жертва узнает: хотя власти и не пытались выяснить, не пил ли он в тот самый день чай с папой римским (это в юридических кругах считается надежным алиби), его обвиняют в том, что он прикончил своего компаньона. Теперь ему приходится искать адвоката. Если он богат, то, скорее всего, получит хорошего, если нет — трудно сказать. И вот он предстает перед судом, а на плечи адвоката ложится тяжкая ноша. Беднягу можно только пожалеть. Согласно требованиям профессиональной этики, адвокат неизменно должен быть во всеоружии. Еще до суда он обязан поговорить со свидетелями и установить, говорят ли они правду. Если нет, выяснить почему. Ему надлежит изучить все документы и вещественные доказательства. Осмотреть место преступления. Одним словом, собрать как можно больше информации. Но часто именно этого ему и не дают делать. Например, во время первого суда над Шеппардом защиту не пустили в его дом. Только после суда они смогли послать туда опытного криминалиста, которому удалось разыскать новые доказательства, но было слишком поздно. Сэму это уже не могло помочь. Федеральные суды ничуть не лучше. По их правилам, адвокат, закончив прямой допрос, должен тут же вручить суду кипу бумаг, содержащих все предыдущие показания свидетеля, включая даже те, которые он давал большому жюри. Если адвокат просит день-другой, чтобы собрать и проверить нужную информацию, судья может расценить это как неуважение к суду. Если попросить 30 минут — судья может нахмуриться. Не просить совсем — значит нарушить профессиональную этику. Такое положение вещей можно назвать как угодно, только не правосудием. Просто какая-то игра, и я не имею ни малейшего понятия, почему в нее играют. Видимо, адвокату можно показывать предполагаемую истину только тогда, когда у него нет возможности ее хорошенько рассмотреть.

Окруженные ореолом слова «суд присяжных» тоже отнюдь не синоним понятия «правосудие». Прежде всего возникает вопрос, кого выбирают присяжными. Для большинства обязанность выступить в качестве присяжного является чем-то вроде кори. Зачастую в их число не попадают именно те умные, способные люди, из которых могли бы получиться хорошие присяжные. Немало проблем возникает и при отборе присяжных. Когда проводился второй суд над Копполино, обвинение умудрилось исключить из числа присяжных химика, единственного кандидата, способного квалифицированно разобраться в вещественных доказательствах. Справедливость имела к этому такое же отношение, как добродетель к мадам Помпадур. Но именно наша система позволила обвинению безнаказанно сделать это.

Все вместе это говорит о том, что значительно чаще, чем мы предполагаем, присяжные осуждают невиновного.

В прошлом году я столкнулся с присяжными, которые побили все рекорды глупости. Моими клиентами были двое сотрудников отдела по борьбе с наркотиками, обвинявшихся полицейским информатором, мелким торговцем наркотиками, в получении взятки.

Трудно представить себе более опустившегося субъекта, чем торговец героином. И все же власти нередко вступают в контакт в этими недочеловеками и делают их своими информаторами в надежде поймать добычу покрупнее. Это очень злобная, порочная публика, и вот один из них решил отомстить этим двум сотрудникам, обвинив их в получении взятки. В день предполагаемой передачи денег в Нью-Йорке один из них находился в Канзас-Сити. Другой, как только ему предложили взятку, немедленно подал об этом докладную и предложил устроить ловушку. Власти, вместо того чтобы во всем разобраться, возбудили дело, и мы отправились на суд в Бруклин. Мы оказались перед присяжными, которые все вместе едва ли набрали бы семьсот очков по тесту Вехслера-Бельвю. Иногда, под настроение, они слушали показания, и я надеялся, что хоть какая-то часть сможет просочиться в их сознание. Когда присяжные отправились на совещание, почти не было сомнений относительно вердикта. Прокурор подошел ко мне и сказал, что уже давно не проигрывал дело, но это наверняка проиграл.

Судья добавил:

— Через час они выйдут с оправдательным вердиктом.

Но присяжные все не возвращались. Они прислали записку, что сегодня прекратят обсуждение в 18.00, а завтра в 10.00 продолжат его. Под запиской стояло: «По поручению присяжных».

— Господин судья, — заметил я, — боюсь, что нас ожидают неприятности.

Я оказался прав. Через час они прислали еще одну записку:

— Подготовьте, пожалуйста, стенографистку, чтобы утром еще раз прочитала нам все показания свидетелей.

Суд шел уже две недели. И судья, и защита, и обвинение понимали, что присяжным нет смысла еще раз выслушивать все показания, поэтому мы не поддержали эту идею. На следующий день они совещались до полудня и наконец вынесли вердикт.

— Ваша честь, — сказал старшина присяжных, — мы считаем подсудимых виновными по всем пунктам обвинения, но рекомендуем проявить к ним снисхождение.

— Я не уполномочивал вас давать рекомендации, — заявил судья, — здесь не идет речь о смертной казни. — Он повернулся ко мне: — Мистер Бейли, вы будете проводить опрос присяжных?

— Непременно.

Я уже начал опрос, когда присяжная номер два, некая миссис М., попросила у судьи разрешения что-то сказать. Он согласился.

— Ваша честь, — сказала миссис М., — они не то чтобы заставили, они на меня нажали.

Судья отправил присяжных обратно в совещательную комнату, а миссис М. велел остаться.

— Миссис М., — спросил он, — каково было ваше первоначальное решение по делу?

— Невиновны, — ответила женщина, добавив, что свидетели обвинения запутали ее. Она чувствовала, что не всегда эти свидетели говорили правду.

— Как же случилось, что вы изменили свое мнение?

— Видите ли, — призналась миссис М., — они все пообещали, что мы порекомендуем проявить к ним снисхождение и судья ограничится штрафом в десять долларов.

Эти преступления наказывались тюремным заключением сроком до 25 лет.

— Если бы вы знали, что судья может отправить их в тюрьму, за что бы вы голосовали тогда?

— Я бы до конца утверждала «невиновны».

— У вас были серьезные сомнения в их вине?

— Ну да, — ответила миссис М., — поэтому-то я и голосовала: «невиновны».

— Они и сейчас имеются?

— Да.

— Можно ли сказать, — спросил я, — что вердикт, который мы сейчас слышали, подразумевает «невиновны», с рекомендацией снисхождения в связи с имеющимися серьезными сомнениями?

— Вот именно! — воскликнула миссис М., обрадовавшись, что я правильно ее понял.

Мы опросили еще нескольких присяжных, которые подтвердили слова миссис М. Судья отправил присяжных по домам; он не стал заносить вердикт в протокол. Мы только зря потратили время — дело было нужно отправлять на новое рассмотрение.

Никто, обладающий хоть каплей здравого смысла, не стал бы сомневаться, что по крайней мере один из обвиняемых находился за 1250 миль от места предполагаемого преступления в тот момент, когда оно якобы произошло. Однако по причинам, известным лишь одним присяжным, справедливость пустили под откос. На нашу систему никак нельзя рассчитывать. По-моему, несмотря на всю критику, которой подвергают военных, их суд скорее, чем суд присяжных, вынесет правильный вердикт по сложному делу. Члены военного суда лучше образованны и более дисциплинированны, чем гражданские присяжные, к тому же для вынесения вердикта им не требуется фиктивного единогласия. У военных для обвинения достаточно двух третей голосов, поэтому там не бывает ни присяжных, мешающих прийти к единому мнению, ни бессмысленных процедур, которые постоянно донимают гражданское правосудие.

Ну хорошо, до сих пор я говорил об обвиняемом, который заявляет о своей невиновности. А теперь посмотрим, как та же система поступает с людьми, признающими свою вину. Признание вины можно истолковать так: «Я виновен, нате, ешьте!» Цель такого признания — заключить сделку. Обвиняемый признает свою вину, скажем, по одному из трех, или четырех, или пяти или десяти пунктов. Поскольку перегруженные расписания судов заполнили тюрьмы людьми, ожидающими рассмотрения своих дел, подобная практика становится все более и более обычной. «Ньюсуик» приводил высказывание одного судьи из Детройта, который прямо заявил:

— Теперь больше не рассматриваются дела, а договариваются об условиях осуждения.

Таким образом, система правосудия превращается в коммерческое предприятие. А едва обвиняемый попадает в тюрьму, она начинает давать сбои. Что же происходит? Этого преступника, говорит закон, мы посадим туда, где уже много таких, как он, чтобы усилить его склонность к правонарушениям; а еще там есть другие, не совсем такие, как он, — они могут обучить его тем преступлениям, которых он еще не знает.

Мы сажаем вместе убийц и сводников, торговцев наркотиками и банковских грабителей в переполненные камеры, создавая своего рода «колледжи по обмену преступным опытом». И туда же мы помещаем невиновных людей.

Примерно восемьдесят пять процентов всех преступлений в стране совершается ранее судимыми лицами. Рамсей Кларк, бывший Генеральный прокурор, комментирует это так:

— Мы сами тиражируем преступность.

Именно это мы и делаем. Мы придаем мало значения реабилитации, а ведь она, даже в лучшем случае, только начало. На самом же деле мы должны идти гораздо дальше реабилитации — она означает лишь возвращение бывших осужденных туда же, откуда они попали в тюрьму. Наша задача помочь им стать достойными гражданами.

Мы практически не даем возможности выбора, особенно когда речь идет о виновном человеке, осужденном судом. У нас самое важное — это апелляции. Никто не сможет вновь стать полноценным членом общества, пока он не посмотрит на себя в зеркало и не скажет:

— Вот что ты натворил, сукин ты сын. Теперь постарайся сделать все, чтобы измениться.

Но осуществить такое намерение нелегко: стоит ему признать свою вину кому-то из официальных лиц, и он рискует возможным успехом апелляции, на которую имеет право после вынесения приговора.

Теперь вы имеете представление о том, что? у нас не так. А сейчас несколько идей о том, как исправить такое положение или по крайней мере сделать несколько шагов в этом направлении. Прежде всего, упор надо делать на правосудии, а не на игре в него. Во многих случаях правосудие только выиграет, если у человека будет возможность отказаться от ненужных ему гарантий и доказать свою непричастность к преступлению. Ему, к примеру, может мешать четвертая поправка. Его, разумеется, не приводит в восторг перспектива обыска у него в доме, но, может быть, он предпочтет сделать его, чтобы опровергнуть подозрения полиции, утверждающей, на основании информации, полученной из «надежного источника», что в его доме есть что-то, чего там никогда не было.

Это заявление о непричастности будет отличаться от заявления о невиновности; оно не предполагает обязательной публичной огласки. Человека ставят в известность, что он находится под подозрением, и дают ему возможность оправдаться. Ему нужно дать возможность встретиться со всеми свидетелями обвинения, чтобы он мог, без игры в суд присяжных, показать, почему не должны возбуждать против него дело, не пятнать его имя официальным обвинением.

В сознании широких слоев общества презумпция невиновности никогда не существовала; в этом же случае подозреваемый, который с самого начала сможет доказать свою непричастность, будет избавлен от привлечения к уголовной ответственности. Если суд все же окажется необходим, пусть этот человек и там заявит о своей непричастности и забудет обо всех ненужных ему гарантиях, так, как сделал это до суда. Часто же суд не будет необходим, и ключевым моментом здесь станет разумное использование полиграфа.

Это должно произойти. Если правосудие действительно объективно, полиграфу давно бы пора занять достойное его место. Полиция почти никогда не возбуждает дело против человека, выдержавшего тест, и у военных данные полиграфа считаются убедительным доказательством. Тем не менее результаты проверки на полиграфе не принимаются в судах. Дело тут не в надежности; нет ни малейшего сомнения, что в руках опытного специалиста полиграф абсолютно надежен.

Мне кажется, главное препятствие — страх судебной системы, что этот аппарат сумеет отделить ложь от истины. Множество мелких, почти незаметных лжесвидетельств, поддерживающих значительную часть наших судебных процессов, исчезнут, если над головами тяжущихся сторон будет висеть перспектива проверки на полиграфе. В подавляющем большинстве случаев невиновный с радостью согласится на такой тест. Виновный же обычно поступает совсем наоборот — он найдет уйму возражений, даже если ничего не понимает в технике проведения тестов.

Разумным было бы сделать полиграф-тесты доступными для всех граждан как средство для непубличного оправдания от подозрения еще до начала официального досудебного следствия.

Теперь вернемся к признанию вины. То, что сегодня происходит в этом вопросе, проявление ярчайшего лицемерия. Концепция «я виноват и хочу исправиться» имеет, как правило, такое же отношение к признанию вины, как благородство к политике. Чтобы побудить клиента признать свою вину, адвокат говорит не об исправлении, а о сроке. Он доказывает клиенту, что суд, скорее всего, вынесет приговор от четырех до семи лет заключения, а признание сможет сократить его — от трех до пяти лет. И все же для подсудимого этот срок — еще не самое главное, хотя и может говорить о хорошей работе адвоката.

То, о чем я веду речь, — система честно заработанной свободы, которая может оказаться неэффективной только по отношению к самым закоренелым преступникам. Осужденному должна быть предоставлена возможность работать и получать какой-то доход. Он должен научиться чему-то еще, кроме изготовления табличек с цифрами, — умение, которое вне стен тюрьмы применить довольно сложно. В настоящее время подсудимому, получающему срок судебного заключения, практически сообщают, что от пяти до семи или от десяти до пятнадцати лет — это как раз то время, которое необходимо для его исправления. Так делается первый шаг, чтобы убить в человеке желание всерьез взяться за свое исправление. А если убито желание, можно заодно убить и человека. Было бы совсем другое дело, если бы он чувствовал, что попал в среду, которая поможет ему стать полезным членом общества, если бы ему сказали: по мере того как он будет доказывать свое исправление, он сможет проложить путь к сокращению срока заключения, а затем и к свободе.

Конечно, всегда есть заключенные, которые не могут быть возвращены в общество. Я, например, ни в коем случае не стал бы выступать за освобождение Альберта Де Сальво. Не думаю, что он опасен, но поклясться в этом не могу. Мне кажется, ни один хороший психиатр не порекомендовал бы этого делать, так как нельзя сказать, что он излечился, пока не выяснили, чем он был болен, а выяснить этого никто по-настоящему не пытался. Но подавляющее большинство тех, чьи души разрушает пенитенциарная система, получили бы возможность просыпаться по утрам, не испытывая чувства безысходного горя. Вместо того чтобы слоняться по тюрьме, они смогли бы приобретать навыки, необходимые для жизни на свободе. Если мы хотим усовершенствовать нашу систему уголовного права, необходимо решить еще один вопрос. Нужно уделять больше внимания подготовке адвокатов по уголовным делам. Нынешняя подготовка носит, по большей части, случайный характер. Когда я поступил на юридический факультет, один адвокат, ставший впоследствии судьей, подарил мне книгу и написал на титульном листе:

«Дорогой Ли, поступив на юридический факультет, ты должен запомнить одну вещь. Когда я был молодым и неопытным, а мои противники превосходили меня в мастерстве, я проиграл немало дел, которые должен был выиграть. Но став старше и опытнее (а моими противниками были теперь новички), я выигрывал много дел, которые должен был проиграть. Так что в итоге справедливость восторжествовала».

Он хотел казаться легкомысленным, но от правдивости этой надписи даже дрожь пробирает.

Может помочь дополнительный год учебы, включающий все спецкурсы по уголовному праву, отсутствующие в основном курсе: расследование, перекрестный допрос, тактика судебного выступления, умение подводить итоги и делать резюме, правила составления и подачи апелляций. После этого выпускник мог бы год поработать клерком в суде, год — помощником прокурора и год — бесплатным помощником адвоката (в данном случае необходимо предусмотреть какое-то субсидирование). Вместо того чтобы заниматься бумагами в конторе, он будет сидеть в суде рядом с адвокатом. Эти сроки обучения могут быть сокращены для студентов, имеющих опыт практической работы или проявивших исключительные способности.

И еще одно. Будущий адвокат должен знать об одиночестве, которое влечет выбранная им профессия. И гордиться своей обособленностью.