30 июня 1927 г

30 июня 1927 г

Дорогая моя Лиленька, после пятимесячного перерыва — письмо твое, растравительное — о болезни, пенсии, тяжелой жизни. Я как никто, наверное, понимаю твое самочувствие (одиночество больного), ибо последние годы, несмотря на то, что живу наверное раз в сто лучше тебя, всегда испытывал какую-то чрезмерную усталость от малейшего самопроявления. Все всегда через силу, как после тифа, или вернее до тифа — скрытое недомогание. Это я не о себе, а о тебе — чувствую, со-чувствую, и потом — растравительнее самой болезни — твои слова радости по поводу десятирублевой пенсии. На наши деньги — сто франков — ничего — капля. Как же ты живешь, если так радуешься десяти рублям?!

Но не буду писать тебе о твоей же болезни. Тебе не это нужно. Сегодня или завтра повидаю одного врача, к<отор>ый мне расскажет о новых методах лечения баз<едовой> бол<езни>. Пока молчу, ибо все что мне хочется тебе сказать ободряющего — ты и так почувствуешь.

Сейчас сижу один в своей комнате — Марина, Аля и Мур (так зовется Георгий) ушли на обычную прогулку в парк. Очаровательнее мальчика, чем наш Мур, не видел. Живой, как ртуть — ласковый, с милым лукавством, в белых кудряшках и с большими синими глазами. Всегда в синяках и в ссадинах — усмотреть невозможно. И сейчас ушел на прогулку с двумя повязками — одна на руке (схватил подставку от утюга), другая на колене — расшиб об камни. И так постоянно.

Утром ездил наниматься в кино на съемку. Через неделю опять буду сниматься с прыганьем в воду, в Сену. Презреннейший из моих заработков, но самый легкий и самый выгодный. И большие и маленькие кинематографические актеры — человеческие отрепья — проституция лучше. По всей вероятности буду еще сниматься в Jeanne d’Arc.[129] Иду завтра на переговоры. За одну съемку я получаю больше, чем за неделю уроков.

Из русских общаюсь оч<ень> мало с кем. Моя группа, о к<отор>ой я тебе писал в прошлый раз, окружена стеной ненависти. Я к этому так привык, что перестал чувствовать обычное в таких случаях стеснение. Но зато те с кем я общаюсь — люди такого дара и такого творчества, что заслоняют собою все шипение и всю злобу, на нас направленную. Когда-нибудь увидишь и услышишь их.

Недавно был на вечере 6 русских писателей — Слонимского,[130] Лидина,[131] Триолэ,[132] Эренбурга, Форш[133] и еще кого-то. Впечатление оч<ень> печальное. Пожалуй литературно сильнее других был Эренбург, но вещь гнилая,[134] как гнил и сам автор. Форш читала пустячки a la Зощенко,[135] Лидин преподнес пошлятину в духе Л. Андреева,[136] а Слонимский какую-то тенденциозную манную кашу.

В первый раз (не обижайся — я к театру совсем оравнодушел) был во франц<узском> театре, на «лучшей постановке» сезона. Называется вещь Майя.[137] Черт знает что. Как спектакль — нечто похожее на I-ую Студию Худ<ожественного> театра времен до-революционных (Майя идет тоже в Студии Театра Елисейских Полей). Сама вещь — розовая вода с претензией на философию. С трудом досидел до конца, хотя актеры старались, что называется, во всю.

Все пишу тебе о пустяках. О большом в моей жизни, увы, писать пока рано.

Получил недавно письмо от тети Клавдии из Ялты.[138] Вот не думал, что она жива! Просит пристроить свои переводы русских пословиц — крепкая старуха.

Видела ли перед отъездом Макса? Каков он? Боюсь, что сейчас он должен казаться жалким. У него нет зацепок ни за сегодняшний день, ни за завтрашний. Последние стихи его — ужасны.[139] Но в Коктебель мне все-таки хочется. В Россию въеду через Коктебель.

Много перечитываю, а часто и читаю вновь — старых русских авторов, старых идеологов. Открываю «перлы» замечательные. Кем нужно было быть, чтобы ими зачитываться? То что случилось — должно было случиться неминуемо.

Наткнулся недавно на интересную историческую параллель. При Екатерине II было закрыто из 722 монастырей в Великороссии около 500. Производилось изъятие церковных ценностей, к<отор>ое было поручено бригадирам и унтерам. Делалось это очень грубо — входили в алтари, срывали ризы и пр… Митрополит Новгородский Арсений Мациевский[140] написал письмо царице с оч<ень> лояльным протестом. Он был арестован, закован, переименован в Андрея Враля и заточен в Ревельскую крепость. Тысячи паломников стекались поклониться стенам этой крепости. Митрополит почитался как святой. Обер-прокурором Синода при Ек<атерине> II был назначен бригадир (фамилии не помню) — атеист.[141] Он предложил протестантскую реформу церкви. Ек<атерина>, несмотря на сочувствие этому проэкту — не решалась применить его. Подобное творилось и при Анне Иоанновне. Про великого Петра и говорить нечего.

Сообщи мне даты смерти и похорон мамы и папы. Без этого не могу отыскать могил.

Ну Лиленька, до следующего письма. Поправляйся, отдыхай на Псковской земле. Что бы я дал, чтобы побывать на ней.

Дай тебе Бог здоровья и спокойствия. Целую и люблю преданно.

Твой С.

Снимки, о к<отор>ых ты просишь — найду и вышлю.