1. По подозрению в измене родине

По данным судебной статистики, в 1941 — 1945 годах каждый пятый-шестой человек был осужден военными трибуналами по контрреволюционной статье.

Параллельно военным судам продолжали действовать внесудебные органы, вклад которых в дело «укрепления государственной безопасности» также был довольно весомым.

Так, по данным Центрального архива ФСБ РФ Особым совещанием при НКВД СССР было рассмотрено в 1942 году — 77547 дел, к расстрелу приговорено — 26510 человек (каждый третий)[219]. Военными трибуналами в том же году было осуждено за контрреволюционные преступления — 112 973, в том числе за измену родине — 43 050[220].

Дела об измене Родине (статья 58—1 УК РСФСР)[221], поступавшие в трибуналы, составляли подчас половину, а в 1944 — 1945 годах — две трети от всех контрреволюционных преступлений.

Процент осужденных за контрреволюционные преступления, к которым была применена высшая мера наказания — 24,6 %. По статье 58—1 и. «б» Уголовного кодекса этот процент был значительно выше[222]. Например, в начальный период войны расстрел был применен к 85 % «изменников».

Кто же попадал под трибунал по статье «Измена родине»? Немало было красноармейцев и офицеров, добровольно перешедших на сторону врага, либо попавших в плен, а затем завербованных немецкими спецслужбами. Были пособники фашистов, служившие в полиции и участвовавшие в истязаниях и расстрелах мирных граждан. О некоторых из таких дел будет рассказано в этой и последующих главах. Но прежде отметим, что через трибуналы и Военную коллегию прошло в те годы немало «изменников», ставших таковыми по воле авторов многочисленных директивных указаний, а также по причине применения исполнителями таких указаний физического воздействия к обвиняемым.

Политические фантазии законодателя порой заходили слишком далеко. Сразу оговоримся, что сами по себе деяния, о которых пойдет речь, нередко являлись преступными и представляли общественную опасность. Другое дело, что им искусственно придавалось «контрреволюционное» обрамление. Соответственно, трибуналы судили виновных уже не по уголовной или воинской статьям, а как «врагов народа».

Так, еще до войны совместной директивой наркомов внутренних дел, юстиции и прокурора СССР от 28 апреля 1941 года[223] было предписано всех заключенных, совершивших побеги из лагерей, судить по «контрреволюционной» статье (58–14 УК РСФСР, контрреволюционный саботаж) и применять к ним «суровые судебные меры наказания, в отдельных случаях до высшей меры наказания включительно». Это указание действовало и в годы войны. Приказом наркома юстиции СССР № 6 от 26 января 1942 года по той же статье 58–14 УК предлагалось квалифицировать случаи злостного уклонения людей от сдачи трофейного имущества (огнестрельного и холодного оружия, боеприпасов и др.).

Сталинский приказ № 227 от 28 июля 1942 года тоже, как известно, устанавливал, что командиры и политработники, «отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины». Через три дня, 31 июля 1942 года Нарком юстиции СССР и Прокурор СССР спустили в трибуналы директиву № 1096, которая предписывала:

«1. Действия командиров, комиссаров и политработников, привлеченных к военному суду командующими и военными советами фронтов за самовольное отступление с боевой позиции без приказа вышестоящих командиров, квалифицировать по ст. 58—1 «б» УК (измена Родине, совершенная военнослужащим) Расследование по этим делам производить в срок 48 часов.

2. Действия лиц. преданных суду военного трибунала за пропаганду дальнейшего отступления частей Красной Армии, квалифицировать по ст. 58–10 ч. 2 УК РСФСР (контрреволюционная пропаганда и агитация в военной обстановке)»[224].

Директивой прокурора СССР № 13/18580с от 12 октября 1942 г. предписывалось «дезертиров из Красной армии, занимающихся бандитизмом, вооруженными грабежами и контрреволюционной повстанческой работой, заочно предавать суду военных трибуналов по ст. 58–16 как изменников Родины. Поскольку после этого практически всех дезертиров начали относить к «изменникам». Главный военный прокурор и начальник Главного управления военных трибуналов вынуждены были вскоре направить в прокуратуры и трибуналы разъяснение № 0145/1/04072 от 29 ноября того же года о том, что «постановление ГКО от 11 октября 1942 года не следует распространять буквально на всякого дезертира, унесшего с собой оружие»[225].

Из других подобных документов можно назвать постановление Пленума Верховного суда СССР от 23 марта 1944 года. В нем давалось указание «самовольный переход линии фронта» гражданскими лицами рассматривать как акт измены Родине, если он совершен «с целью оказания содействия врагу, либо, хотя бы и без прямо поставленной такой цели, но из враждебных побуждений к Советской власти». Когда же самовольный переход был лишен и этих расплывчатых признаков — действия подпадали под ту же статью 58—3 УК РСФСР[226].

Вот уж действительно — куда ни шагни, все равно окажешься затянутым в болото «контрреволюции».

Впрочем, «контрреволюционерами» тогда становились, даже не делая никаких шагов. Достаточно было родственной связи с «врагом народа». В постановлении ГКО от 24 июня 1942 года «О членах семей изменников Родины» говорилось, что применение репрессий в отношении членов семей, перечисленных в пп. 1 и 2 лиц (следует длинный перечень), «производится органами НКВД на основании судебного приговора судебных органов или решений Особого совещания при НКВД СССР»[227]. Иными словами, для применения репрессий к родственникам репрессированного лица не требовалось никаких дополнительных решений. Они перечислялись в том же постановлении: отец, мать, муж, жена, сыновья, дочери, братья и сестры[228].

Все это действия (или бездействие), которым контрреволюционная окраска придавалась Указами Президиума Верховного Совета СССР, приказами НКО. постановлениями ГКО или Верховного суда СССР. Но было немало и таких случаев, когда уголовные деяния облекало в контрреволюционные одежды воображение сотрудников НКВД.

Согласно официальным данным за годы Великой Отечественной войны органы военной контрразведки обезвредили 43 477 агентов гитлеровских спецслужб. Но вы нигде не найдете данных о том. кто из них в действительности был завербован Абвером, а кого «сделали» немецкими агентами следователи особых отделов и управлений контрразведки «Смерш». Процитируем выдержки из документа, который наглядно показывает о том, как фабриковались такого рода дела.

Начальник Главного политического управления А. С. Щербаков, проверявший по жалобе командующего 7-й отдельной армии генерал-лейтенанта А. Н. Крутикова деятельность особого отдела этой армии, в донесении на имя И. В. Сталина от 22 мая 1943 года писал:

«Красноармеец Ефимов 29 ноября 1942 года был вызван следователем Особого отдела на допрос в качестве свидетеля. Ефимов рассказал, что в 1941 году был в плену у немцев и оттуда бежал. Это вызвало подозрение и, по существу, явилось основанием для его задержания. 30 ноября Ефимов на допросе признался в шпионской деятельности.

Анализ следственных материалов показал, что следствие по делу Ефимова проведено крайне поверхностно и недобросовестно. Все обвинения построены только на признании самого подсудимого. Причем все эти признания пестрят противоречиями и неправдоподобностями.

Особый отдел имел полную возможность проверить личность Ефимова и собрать о нем более глубокий материал. Однако этого сделано не было. Единственным объективным доказательством виновности Ефимова является его сдача, будучи в окружении, в плен в сентябре месяце 1941 года и пребывание на территории, оккупированной немцами. В результате категорического отказа Ефимова на заседании Военного трибунала 30 апреля 1943 года от своих показаний и отсутствия в деле каких-либо других материалов, свидетельствующих о его виновности. Ефимов был оправдан.

Между тем по материалам следствия дело рисовалось таким образом, что Ефимов, проживая в Торопецком районе, якобы был близко связан с немцами, пьянствовал с ними в ресторане, выдал немцам жену политрука Никифорову Марию и вел среди населения антисоветскую агитацию.

Виновными в создании бездоказательного обвинения Ефимова в шпионаже являются старший следователь Особого отдела армии капитан Седогин и начальник следственной части, он же заместитель начальника Особого отдела армии подполковник Керзон»[229].

В донесении Щербакова приведено немало дел такого рода. Причем, многих «немецких агентов», в отличие от Ефимова, к тому времени уже успели расстрелять:

«Военный Трибунал 7-й армии и его председатель т. Севостьянов стали выражать сомнение в правильности проведения следствия в отношении ряда людей, которые уже прошли через трибунал и осуждены трибуналом за шпионаж… Пышнова и Лялина, Масленникова и Никитина, Стафеева. Провести надлежащее расследование по этим делам не представляется возможным, так как осужденные (кроме Лялина) расстреляны»[230].

Аналогичный пример приведен в воспоминаниях судебного секретаря военного трибунала М. Делаграмматика, который вел протокол суда над военной медсестрой Ольгой Сердюк, обвиняемой по ст. 58–16 УК РСФСР: «Составляя протокол, я не встретил в ее показаниях фактов шпионской деятельности. Она признала, что была завербована в лагере военнопленных, дала подписку сотрудничать с немецкой разведкой, — этим дело и ограничилось. Но для военного трибунала основополагающее значение имел сам факт вербовки, даже не сопровождаемый разведывательной деятельностью. Мало того, и о вербовке-то было известно лишь со слов подследственной, без всяких вещественных доказательств. И вот — обвинительный приговор и скорый расстрел. Старший секретарь военного трибунала Шарков однажды поделился со мной методикой выявления немецких шпионов. Начальник Особого отдела НКВД корпуса, высокий и плотный человек, заходил в камеру, где находились военнослужащие, подлежащие проверке (освобожденные или бежавшие из плена, бывшие в окружении, партизаны), выбирал и уводил какого-либо слабого или боязливого бойца, применял к нему свои огромные кулачищи и получал таким образом признание в шпионаже. Дальше несчастного ожидало мучительное следствие, трибунал и казнь»[231].

Факты фальсификации по делам об измене родине выявлялись и на других фронтах. Но это были редкие случаи. Большинство приговоров пересматривалось уже после войны. А ряд высокопоставленных арестантов, в основном генералов, как уже сказано, вообще содержали в заключении без суда и следствия. Среди них дела в отношении «изменников родины» бывшего начальника 2-го отдела Артиллерийского комитета Главного артиллерийского управления Красной Армии военного инженера 1-го ранга А. А. Гюннера и начальника артиллерии 58-й резервной армии комбрига Н. Ф. Гуськова, арестованных в годы войны по подозрению в измене родине, а осужденных лишь в конце 1950 года, да и то во внесудебном порядке, к лишению свободы сроком на 15 лет каждый.

Гюннер был арестован 19 сентября 1941 года. Непосредственным поводом для его задержания по подозрению в шпионской деятельности, также как и для генералов Вейса, Ширма-хера и других, стала его нерусская фамилия.

Как видно из приобщенной к личному делу автобиографии, Гюннер писал в ней о том, что родился он 22 мая 1899 года в Санкт-Петербурге, с 1913 по 1919 год был тесно связан с семьей подпольщика-большевика С. Я. Алиллуева, где осенью 1917 года познакомился с И. В. Сталиным, что за успешную работу по укреплению обороноспособности Союза ССР был награжден в 36-м орденом «Знак Почета», а в 40-м — орденом Красной Звезды[232]. Но контрразведчики интересовали совсем другие вехи его биографии. Родители — чехи, эмигрировали в Россию, российское подданство приняли в 1914 году, в 1912-м тринадцатилетний Артур зачем-то ездил с отцом на свою историческую родину. А в октябре 1939 года вообще побывал в фашистском логове вместе с арестованными позже за дезинформацию Советского правительства о состоянии вооружения германской армии Засосовым. Савченко, Герасименко и другими руководителями Главного артиллерийского управления Красной Армии. В Берлине Гюннер, как установило следствие, занимал в гостинице отдельный номер, а, значит, мог общаться с представителями германской разведки.

И все же, судя по всему, доказательств, изобличающих Гюннера в измене Родине, было собрано недостаточно. В этом случае, как всегда, следователи обратились к «безотказной» статье 58–10, предусматривавшей ответственность за проведение антисоветской агитации. 19 сентября 1950 года Гюннеру было предъявлено именно такое обвинение. «Преступление» выражалось в том, что он во время Отечественной войны среди сокамерников высказывал пораженческие взгляды и возводил клевету на советскую действительность[233].

Арестованному в феврале 1942 году начальнику артиллерии 58-й резервной армии комбригу Н. Ф. Гуськову Особое совещание при МГБ СССР, в отличие от Гюннера, проштамповало вмененную следствием ст. 58—1 «б» УК РСФСР. Хотя вряд ли кто из исследователей сможет понять — в чем же конкретно выразилась эта измена? Единственной зацепкой может стать запись в его личном деле о том, что в 1941 году комбриг Гуськов был исключен из партии «за неправильное определение немецкой культуры».

Нам остается только добавить, что и Гюннер, и Гуськов в 1953 году были полностью реабилитированы. Причем, Гуськов — постановлением все того же Особого совещания при МГБ СССР от 31 июля 1953 года, что по тем временам было большой редкостью.