Отец и сын

Борис Карлович Пуго родился в 1937 году в Калинине (Тверь). Его отец Карл Янович был видным деятелем коммунистической партии Латвии. Он принадлежал к числу латышских большевиков, которые были против самостоятельности Латвии и хотели видеть ее в составе Советской России. Верность этим идеям он сохранил до конца жизни и воспитал сына в тех же убеждениях.

В 1924 году Карл Пуго уехал из Латвии. Сначала его поселили в Сибири, потом перевели в Калинин. Он был одним из тех немногих латышских революционеров, кому удалось выжить. В ходе сталинских чисток латыши, бежавшие в Советский Союз, планомерно уничтожались. В основном это были красные латышские стрелки, которые покинули родину, чтобы участвовать в строительстве социализма. В самой Латвии коммунистов осталось немного – в начале тридцатых их было несколько сотен человек, из них двести – в Риге.

На родину Карл Пуго вернулся после войны. Вершина его карьеры – пост первого секретаря Рижского горкома партии (со временем это же кресло займет его сын). В конце жизни он возглавлял республиканскую Высшую партийную школу. Умер Карл Пуго рано – в 1955 году, его сыну не было и двадцати лет.

Борис Карлович Пуго провел детство в России, русский стал для него родным языком, и по-латышски он говорил неважно, хотя старался его выучить. Он был русским латышом, человеком, который до последнего дня – в отличие от большинства своих соотечественников – считал, что Латвия – неотъемлемая часть единого государства.

Борис Пуго поступил на механический факультет Латвийского университета, который вскоре был выделен в самостоятельное учебное заведение – Рижский политехнический институт. Окончил его в 1960 году и получил специальность инженера-механика. Но всего год проработал инженером на знаменитом Рижском электромашиностроительном заводе, как началась его профессиональная комсомольская карьера. В ней сыграли роль и известная в городе фамилия, и личные качества молодого Пуго – дисциплинированность, исполнительность, ответственность, отсутствие дурных привычен и очевидное желание идти отцовским путем.

Его взяли на комсомольскую работу вскоре после большой чистки, устроенной в Латвии, когда с руководящей работы сняли большую группу «латышских националистов». Среди них были второй секретарь ЦК Вилис Карлович Круминьш и заместитель председателя Совета министров республики Эдуард Карлович Берклавс. Оба были выходцами из комсомола. Берклавс, подпольщик и участник войны, руководил ЛКСМ Латвии с мая 1946 года по июнь 1948-го, Круминьш – с июня 1948-го по апрель 1951 года.

Они старались получить для республики как можно больше автономии, просили признать латышский язык государственным, ограничить приток новых жителей, которых переселяли в Латвию со всего Советского Союза.

Эдуард Берклавс был человеком решительным. Он не побоялся и Хрущева.

– Он на меня окрысился, – с некоторым удивлением говорил Никита Сергеевич в Москве на президиуме ЦК, – и говорит: я в подполье был, смерти в глаза смотрел.

Берклавс был популярным в республике человеком. Говорили, что он вот-вот станет секретарем ЦК. Придраться к нему было трудновато.

– Берклавс сидел в тюрьме, – говорил председатель Совета министров республики Вилис Лацис, – воевал, окончил Высшую партийную школу. Его хотели оставить в аппарате ЦК КПСС. Он очень волевой человек, любит работать, организатор неплохой. Это меня подкупало, поэтому я просил его себе в заместители. Если бы в его работе были только недостатки, тогда можно было за два дня его разоблачить и убрать.

Лацис признал:

– Это венгерские события подняли много пыли среди интеллигенции, среди молодежи, которые считали, что это революция.

В реальности первым потрясением была политика Лаврентия Павловича Берии сразу после смерти Сталина. Несколько месяцев, пока Берия занимал высшие посты в партии и государстве, он настаивал на том, чтобы дать больше прав национальным республикам. Вилис Круминьш рассказал, как в 1953 году некоторые старые члены партии выбрасывали машинки с русским шрифтом, рвали портреты вождей. Берию быстро арестовали и расстреляли, но мысль о том, что в республиках следует говорить на родных языках, многим была симпатична.

– Мне казалось неправильным, – объяснял свою позицию второй секретарь ЦК Компартии республики Вилис Круминьш, – что на совещаниях, на крупных собраниях, на которых присутствовало девяносто процентов разговаривающих на латышском языке, мы вели работу, как правило, на русском языке.

22 июня 1959 года секретарь ЦК КПСС Мухитдинов рассказал товарищам о поездке в Латвию. Хрущев распорядился провести расширенное заседание на эту тему. Обсуждение состоялось 1 июля. Хрущев был вне себя и возмущался национальной политикой во всей Прибалтике:

– Говорят, в Литве есть целые польские районы, но у руководства только литовцы. Русских никуда не выдвигают, только милиционерами. В милицию выдвигают русских… Когда арестовывать, надо русских тянуть, мол, видите, что русские делают. Я это говорю для большей активности, что у товарища Снечкуса не лучше дело, чем у латышей. И в Эстонии не лучше дело, чем у латышей. Надо подойти самокритично. Никакой трагедии нет. Все будет переменено, и все будет на месте, но надо правду сказать и поднять людей на борьбу против этого.

Хрущеву не понравилось, что власти республики пытаются ограничить въезд русских, желающих переселиться в Латвию.

В марте 1959 года сессия Верховного Совета Латвии приняла закон «Об укреплении связи школы с жизнью и о дальнейшем развитии системы народного образования в Латвийской Советской Социалистической Республике». Этим законом вводилось вместо семилетки обязательное восьмилетнее образование в школах, учебники предполагалось раздавать бесплатно.

Хрущев возмущался инициативой Латвии:

– Что же это, товарищи, в одной республике Союза такой закон, а в другой – другой закон! Допустимо ли это? Недопустимо. Если так надо сделать и есть такие возможности, то почему надо делать только для Латвийской республики? Если сделать для одной республики, то надо и для других. Видимо, сейчас не созрели материальные возможности, чтобы это сделать. Следовательно, никто не должен этого делать.

Латвийские руководители пытались объяснить Хрущеву, что программа обучения в республиканских школах обширнее, чем в российских. Помимо общих предметов в школах Латвии в обязательном порядке помимо русского изучались латышский язык и один иностранный, а также история и география республики… Никита Сергеевич потребовал к ответу первого секретаря ЦК Компартии Латвии Яна Эдуардовича Калнберзина:

– Товарищ Калнберзин, ты мне брат, но партия дороже всего.

Калнберзин каялся, не забыв напомнить о том, что он всю жизнь сражался за советскую власть. В буржуазной Латвии сидел в тюрьме. Компартию Латвии возглавлял с 1940 года. Всю вину свалил на Берклавса и Круминьша, которые говорили, что в республике мало говорят на латышском языке, что не выдвигаются латышские кадры.

– Видимо, моя ошибка, – говорил Калнберзин, – состоит в том, что я глубины фальшивости антипартийной постановки этого вопроса не понял и понял только, когда вы нас покритиковали. Я понял, куда все это гнет и к чему может привести.

Хрущев на заседании президиума не требовал крови.

– Вы виноваты, – упрекал он руководителей Латвии, – что дали молодежи свихнуться. Нам надо лечить, а не уничтожать. Может быть, крапивой, может быть, чем-нибудь другим, латыши сами найдут домашние средства лечения. Я против организационных выводов.

Но тут же угрожающе добавил:

– Ну, а если бороться, то мы не остановились бы перед роспуском компартии. Мы найдем людей. В вопросе принципа мы неумолимы и на сделку ни с кем не пойдем. Но никто не думает, что это нужно делать. Это было бы глупо – преувеличивать силы наших врагов.

С республиканскими вольностями быстро покончили. Под запрет попал даже замечательный народный праздник Лиго. Власти десятилетиями делали вид, что его не существует. Но, зная, что все латыши его отмечают, старались не препятствовать, демонстрировали особое отношение к Прибалтике. Скажем, в 1949 году было принято такое постановление политбюро:

«В связи с тем, что 24 июня является национально-бытовым праздником «Лиго», разрешить Совету Министров Латвийской ССР и ЦК ВКП(б) Латвии перенести выходной день с 26 июня на 24 июня 1949 г.»

Хрущев вознамерился перевоспитать латышей. Он сам приехал в Ригу и приказал Эдуарда Берклавса снять с должности и отправить в ссылку во Владимир. Лишился своей должности и Круминьш. А первого секретаря ЦК Компартии республики перевели в президиум Верховного Совета Латвии.

– Мы его знаем больше всех, – сказал на президиуме ЦК Хрущев, – он абсолютно безупречный коммунист, но, может быть, сказалось возрастное положение. Товарищ Калнберзин не является руководящим деятелем, он на положении папаши, добрый человек. Естественно, что старики всегда ищут, куда бы уйти потише и полегче. Вы не обижаетесь на меня, товарищ Калнберзин?

– Нет, – дисциплинированно ответил первый секретарь.

– Конечно, получается так – обижайся, не обижайся, а раз секретарь ЦК говорит…

Хрущев не закончил фразы, но все всё и так поняли. Забавно, что Никита Сергеевич искренне называл Калнберзина стариком, которому пора на покой, а тот был всего лишь на год старше Хрущева. И, кстати, пережил Никиту Сергеевича на пятнадцать лет.

Кого поставить во главе республики?

– Мне называли секретаря по пропаганде латыша Пельше, – сказал Хрущев. – Я лично его не знаю. Если он действительно хороший, то, может быть, лучше сориентироваться на него. Мне говорили, что он незапятнанный человек, всегда занимал принципиальную позицию.

В ноябре 1959 года руководство республики сменили (второго секретаря ЦК прислали из Москвы). Первым секретарем сделали Арвида Яновича Пельше, твердокаменного коммуниста, главным достоинством которого была преданность Москве. Арвид Пельше обожал кактусы, собирал их и старательно за ними ухаживал.

Такого же надежного парня увидели и в Борисе Пуго, который по-русски говорил лучше, чем по-латышски. Меньше года он был секретарем заводского комитета комсомола, и его избрали вторым, а затем и первым секретарем Пролетарского райкома комсомола города Риги. Растущего секретаря приметили наверху и перевели в Москву ответорганизатором ЦК ВЛКСМ, потом он стал заведовать сектором в отделе комсомольских органов по союзным республикам.

На протяжении всей своей карьеры он не один раз переезжал из Риги в Москву и обратно. Национальные кадры, которые пользовались доверием Москвы, были на вес золота. В 1968 году его вернули в Ригу и утвердили заведующим отделом Рижского горкома партии. Но буквально через год, в апреле 1969-го, вернули на комсомольскую работу- искали человека, способного возглавить латвийский комсомол. В марте 1970 года его опять взяли в Москву, и четыре года он был секретарем ЦК ВЛКСМ по связям с союзами молодежи социалистических стран.

В апреле 1974 года он окончательно распрощался с комсомолом. С улицы Богдана Хмельницкого (теперь Маросейка), где находился ЦК комсомола, его перевели на Старую площадь и утвердили инспектором отдела организационно-партийной работы ЦК КПСС. Эта была особая должность в центральном аппарате, через которую пропускали перспективных партийных работников перед назначением на крупную самостоятельную работу. Скажем, инспектором ЦК был и Вадим Бакатин, который, как и Пуго, станет министром внутренних дел СССР.

На Старой площади Пуго провел всего несколько месяцев, едва успев ознакомиться с деятельностью главной партийной канцелярии. Его отправили в Ригу и назначили заведовать отделом организационно-партийной работы ЦК Компартии Латвии, то есть он стал главным республиканским кадровиком. Через два года его избрали первым секретарем Рижского горкома – он занял кресло, в котором когда-то сидел его отец.

Борису Пуго было всего тридцать восемь лет. Его ждала большая карьера. В отличие от своих коллег, которые не рассчитывали выйти за республиканские рамки, Пуго мог с полным основанием надеяться со временем получить новое назначение в Москве. Латышам, которые твердо стояли на промосковских позициях, особо доверяли, памятуя еще о стойкости и преданности красных латышских стрелков. За представителем Латвии закрепили кресло в политбюро, на что могли рассчитывать далеко не все национальные республики.