Раскол в республике

Когда началась перестройка и стал исчезать страх перед репрессиями, первой проснулась Прибалтика. В Литве, Латвии и Эстонии заговорили о том, что летом 1940 года их насильно присоединили к Советскому Союзу и что они хотят вернуть себе независимость.

14 июня 1987 года движение «Хельсинки-86» провело в центре Риги, у памятника Свободы демонстрацию в память первой крупной депортации, устроенной НКВД в 1941 году. В надежде помешать демонстрации власти организовали велосипедные соревнования, которые должны были стартовать именно у памятника Свободы. Но велосипедисты никому не помешали. На Бастионной горке собралось около десяти тысяч человек с красными и белыми цветами, символизирующими цвета флага независимой Латвии.

Туда были стянуты большие силы милиции. Приехал председатель КГБ Станислав Зукулис, сменивший на этом посту Бориса Пуго. Но тронуть демонстрантов не решились. На следующий день второй секретарь ЦК Компартии Латвии – эту должность занимал человек, присылаемый из Москвы, – выразил возмущение нерешительностью милиции. Но уже было поздно. 25 марта 1988 года латыши устроили первое шествие с цветами в память жертв послевоенных сталинских репрессий.

В апреле группа ученых отправила в главную партийную газету «Циня» открытое письмо с предложением создать в республике государственный комитет по охране среды. Письмо не напечатали, но его авторов пригласили в ЦК Компартии Латвии.

«Принять нас согласился Борис Пуго, – рассказывал один из участников беседы журналист Дайнис Иване. – Он сидел за столом, слегка ссутулившись, сцепив пальцы, и слушал. Не уверен, все ли он понимал, ибо разговор велся на непривычном для него латышском языке. Не знаю, понял ли он, обрусевший латыш из России, наследник династии красной номенклатуры, понял ли он вообще, чего и почему хочет народ… Но Пуго согласился с нашим предложением».

Ранней осенью 1988 года я проехал по всей Прибалтике и был потрясен тем, что увидел: Литва, Латвия и Эстония бурлили и требовали независимости, а в Москве этого никто не замечал. Прежде недовольство существовало как бы только на бытовом уровне и проявлялось в заметной даже у флегматичных латышей недоброжелательности к приезжим. Это можно было принять за недовольство массовым притоком отдыхающих и туристов в летний сезон. На самом деле это была лишь внешняя сторона процесса, имеющего глубокие корни. У памятника Свободы в центре Риги с утра до вечера шли жаркие споры о будущем республики. Властителем дум стал Народный фронт, созданный интеллигенцией. Народный фронт сразу же стал добиваться республиканского суверенитета, права республики самой решать свои дела.

Латыши вспоминали свою историю. Против советской власти повернулись даже те люди, которые во время событий лета 1940 года верили, что только Советский Союз и его армия могут спасти Латвию от Гитлера. Тогда они не замечали империалистического характера договора о размещении на территории Латвии советских военных баз, которые Сталин и Молотов навязали республике.

14 июня 1940 года Москва потребовала от Латвии сформировать новое правительство, дружественное Советскому Союзу, и обеспечить свободный пропуск на территорию Латвии советских воинских частей. Когда 17 июня Красная армия заняла всю республику, многие думали, что это кратковременная мера – для того чтобы защитить страну от Гитлера.

Советизацией Латвии руководил бывший прокурор Андрей Януарьевич Вышинский, у которого руки по локоть в крови. 18 июня он пришел к президенту Латвии Карлу Ульманису и представил ему список нового правительства, составленный в Москве. Но это правительство продержалось недолго – оно было нужно только на переходный период, чтобы избежать сопротивления латышей и латвийской армии.

Многие надеялись, что Латвия станет военным союзником СССР, но останется независимой. Однако через месяц парламент без дебатов проголосовал за присоединение к Советскому Союзу. Сначала вооруженные силы республики стали называться латвийской народной армией, потом ее переформировали в 24-й территориальный корпус Красной армии. Офицеров демобилизовали, частично посадили, частично расстреляли, обвинив в шпионаже в пользу Германии или Англии – по выбору следователя местного райотдела НКВД.

Массовые репрессии в Латвии начались почти сразу же после присоединения республики к Советскому Союзу. Разом забрали восемнадцать тысяч человек – для небольшой республики это огромная цифра. Кого не расстреляли, отправили в лагеря в Сибирь. Депортировались не только бывшие полицейские и правительственные чиновники, но и представители интеллигенции, ничем себя не запятнавшие.

Последнюю предвоенную депортацию устроили 14 июня 1941 года – за неделю до нападения Германии. Для Латвии депортация была трагическим событием, навсегда определившим отношение к Советскому Союзу. Изменились настроения даже правоверных латвийских коммунистов. Когда в Латвии появились офицеры Красной армии, они рассказывали о том, как хорошо и счастливо живут в Советском Союзе. Но, побывав в СССР, латыши поразились: люди в социалистическом государстве жили намного хуже, чем в Латвии. В чем же смысл социализма?

В довоенные годы русский эмигрант Андрей Седых выпустил книгу «Там, где была Россия», описав путешествие в Ригу:

«Рига теперь латышский город, это чувствуется на каждом шагу, но русского здесь осталось бесконечно много, и, к чести латвийского правительства, надо сказать, что этот русский дух не особенно стараются искоренить.

Русский язык в Латвии пользуется такими же правами гражданства, как и латышский и немецкий. С телефонной барышней вы говорите по-русски, полицейский объяснит вам дорогу на чистейшем русском языке, в министерствах вам обязаны отвечать и по-русски… Русская речь слышится на каждом шагу… Аза каналом начинается Московский Форштадт. Тут вы чувствуете себя совсем в России…

Колониальная лавка набита товаром. У дверей выставлены бочки с малосольными огурцами, с копченым угрем, рижской селедкой. А за прилавком вы найдете лососину, которой гордится Рига, кильки, шпроты, водку, баранки, пряники…

Время к вечеру – не сходить ли попариться в баньку? Банька здесь же, в двух шагах, и не одна, а несколько. В баньке дадут гостю настоящую мочалку, кусок марсельского мыла и веничек, а по желанию поставят пиявки или банки. А после баньки можно зайти в трактир – в «Якорь» или «Волгу», – закусить свежим огурчиком, выпить чаю с малиновым вареньем… Так живут на Московском Форштадте русские люди – отлично живут, не жалуются».

Насильственное присоединение Латвии к Советскому Союзу и массовые репрессии привели к тому, что значительная часть латышей приветствовали наступающие немецкие войска в июне 1941 года. Латыши оказались по обе стороны фронта – они вступали и в Красную армию, и в добровольческие формирования войск СС.

18 июля 1944 года латыши, сражавшиеся в рядах Красной армии, вышли к границе Латвии. Для них это был день освобождения. Для других латышей это событие стало сигналом к бегству. Больше ста тысяч человек ушли вместе с немцами и рассеялись потом по всему миру. Многие продолжали сражаться с Красной армией в рядах «лесных братьев». Со временем их будут чествовать как национальных героев – ведь они сражались за независимость Латвии…

Послевоенное время латыши назовут мрачным. Немцы собирались переселить латышей в Башкирию. Но появление советских войск латыши восприняли как смену одного оккупационного режима другим. Репрессии возобновились. На сей раз удар наносился в основном по деревне. 25 марта 1949 года сорок три тысячи латышей (огромная цифра для маленькой республики) выслали, их имущество экспроприировали. Республика лишилась людей, которые хотели и умели работать. К тому же в ходе сталинской коллективизации фактически было подорвано сельское хозяйство Латвии.

После войны в Латвии стали создавать промышленность. Местной рабочей силы в сельскохозяйственной республике, достаточно обезлюдевшей, не было. Рабочие руки завозили. Так создавалась крупная индустрия: на привозном сырье и привозной рабочей силе. В результате доля нелатышского населения в республике резко увеличилась. Латышская и русская общины существовали как бы отдельно. Приезжие считали, что Латвия – такая же часть Советского Союза, как и любая другая область, поэтому нет смысла учить латышский язык и вникать в местные обычаи. Латыши злились, видя, как много в республике приезжих. «Плавильный тигель» в Латвии не получился, количество межнациональных браков было достаточно скромным. В 1988 году о национальной проблеме заговорили открыто.

– Латыши находятся на грани вымирания, – утверждали радикально настроенные рижские ученые. – Уменьшается рождаемость. Огромное количество мигрантов не дает латышскому народу воспроизводить себя биологически и духовно. Даже жилье и места в детских учреждениях достаются в первую очередь приезжим. Разве можем мы жить дальше с мыслью о том, что мы – последнее поколение исчезающего народа?

Заговорили о том, что исчезает латышский язык, а с ним и национальная культура:

– Границы употребления латышского языка настолько сузились, что в нем исчезла необходимость. Если школьники не учат свой язык, он принадлежит народу, путь которого лежит в никуда.

В хозяйственной деятельности возобладал русский язык. В общественно-политической сфере преобладал русский. В науке действовало принятое в семидесятые годы положение об обязательном переводе диссертаций на русский – без этого их не утверждала московская Всесоюзная аттестационная комиссия. Не всякое высшее образование можно было получить на латышском, были специальности, преподавание которых велось только на русском языке.

Латвия раскололась по национальному признаку на «коренных» и «некоренных» жителей. Латыши хотели остаться одни на своей земле. Нелатыши, которых когда-то убедили переселиться в Латвию, оказались лишними. За то, что когда-то совершил Сталин, отвечать пришлось совершенно неповинным людям, волею судеб оказавшимся на территории Латвии.

2 июня 1988 года латвийская интеллигенция потребовала встречи в ЦК с участием первого секретаря Бориса Пуго. Мятежные интеллигенты ставили между собой вопрос так:

– Готово ли молодое поколение латышей выйти на улицу, даже зная, что их станет разгонять милиция?

И сами отвечали:

– Да, готово.

Самая резкая оценка ситуации звучала на расширенном пленуме творческих союзов. Организатором пленума был секретарь Союза писателей Латвии поэт Янис Петерс, позднее посол Латвии в России. Писатели, художники и кинематографисты предлагали и самые радикальные меры по ее исправлению – требовали отменить цензуру, исключить из Уголовного кодекса статьи, карающие за «антисоветские высказывания», и дать людям право свободно ездить за границу.

Борис Пуго пришел на пленум творческих союзов Латвии, сидел в президиуме. «Заметно было, – вспоминал один из участников пленума, – как по-человечески неуютно он чувствует себя, слушая с помощью наушника русский перевод выступлений. Казалось, бывший шеф КГБ Латвии слышит в наушнике не текст переводчика, а голоса чужой галактики».

На этой встрече вступление советских войск в Латвию в июне 1940 года впервые было названо оккупацией, а секретные протоколы, подписанные Молотовым и Риббентропом в 1939 году, – преступными, означавшими раздел Польши и Прибалтики между двумя державами. Это сделал известный в республике журналист и преподаватель истории КПСС Маврик Вульфсонс. По словам участников пленума, речь Маврика Вульфсонса была «подобна взрыву в сознании и вызвала мощный всплеск смелости». Латыши говорили: если он, такой умный и осторожный, позволяет себе такое, то почему нельзя и нам?

Зал зааплодировал. Партийные чиновники растерялись.

«Надо было видеть Пуго в тот момент, когда он услышал слово «оккупация»! – вспоминал журналист Дайнис Иване. – Пуго содрогнулся, бросил взгляд на трибуну и о чем-то спросил своего соседа по президиуму. Потом лицо его побелело, и до конца речи он сидел, сжав руки, а взгляд его метался от стиснутых ладоней к чему-то невидимому и далекому».

В перерыве подошел к Вульфсонсу и, покраснев от злости, тихим голосом сказал:

– Ты знаешь, что ты только что сделал? Ты убил советскую Латвию!

«Он был прав, – вспоминал позднее Вульфсонс, который был избран народным депутатом СССР, – но в тот момент я этого не понимал». Партийная власть еще казалась незыблемой, мысль о восстановлении независимости Латвии – несбыточной мечтой. Бориса Пуго, который прежде был председателем республиканского КГБ, боялись и ждали репрессий.

18 июня в Риге собрался пленум республиканского ЦК. Борис Пуго говорил очень жестко. Председатель КГБ и прокурор республики требовали предать суду тех, кто произносит подобные речи. Но сделать этого они уже не смогли, власть стремительно уходила из их рук. Воинственный мэр Риги Альфред Рубике пригрозил с трибуны:

– Конечный результат может быть только один. И это – социализм, завоеванный кровью. Товарищи члены ЦК, я считаю, что, если не будут приняты соответствующие меры, положение в городе скоро станет критическим. В средствах массовой информации происходит что-то недоброе. Но я не хочу конфронтации!

На слова Рубикса откликнулся его боевой соратник-первый секретарь Рижского горкома Арнольд Клауценс:

– В Адажи у нас стоят танки. Пусть будет конфронтация!

Хозяином в республике становился Народный фронт.

В Латвии на руководящей работе было два типа людей. Одних можно назвать национал-коммунистами, они как бы вынужденно подчинялись Москве. Вот почему многие партийные работники и даже сотрудники республиканского КГБ охотно присоединились к Народному фронту. Они говорили, что хотят быть вместе со своим народом.

Другие преданно служили Москве, продолжая традиции латышских красных стрелков и не позволяя себе никаких сомнений. К таким людям принадлежали Борис Пуго и его выдвиженец Альфред Рубике, которому суждено будет стать последним руководителем компартии Латвии. Для них перспектива свержения советской власти в республике и ее выход из Советского Союза были личной трагедией. Они сами себе не могли признаться в том, что эти идеи поддерживает абсолютное большинство латышей. Ведь в таком случае выходило, что они пошли против собственного народа.