Письмо президенту

В первых числах августа 1991 года вся кремлевская администрация отправилась отдыхать. 6 августа и у Ахромеева начался отпуск. Он проводил его вместе с женой Тамарой Васильевной в военном санатории в Сочи. Обратные билеты взял на 1 сентября.

19 августа, утром до завтрака он плавал, потом Ахромеевы пошли в столовую. Затем Сергей Федорович включил телевизор и узнал, что происходит в Москве. Сначала он никак не отреагировал на сообщения об отстранении президента Горбачева и переходе власти к Государственному комитету по чрезвычайному положению. Ахромеев ходил, думал. Вдруг сказал жене:

– Я должен быть на работе.

Жена удивилась: ведь никто его не вызывал в Москву. Врачи уговаривали остаться, настаивали на том, что он нуждается в отдыхе и лечении. Но маршал уже принял решение. Он вылетел в Москву, жена и внучка остались в Сочи.

Ахромеев сразу приехал в Кремль. Пришел к вице-президенту Геннадию Ивановичу Янаеву, который взял на себя исполнение обязанностей президента, предложил свои услуги и включился в работу ГКЧП. Сотрудники президентского аппарата отметили, что Ахромеев был в очень хорошем настроении, веселый и бодрый.

Он участвовал в заседании штаба при ГКЧП. В протоколе № 1 его фамилия стоит рядом с фамилией Олега Даниловича Бакланова, одного из руководителей ГКЧП. В протоколе записано: «Принято к сведению согласие т. Ахромеева… принять участие в работе штаба при ГКЧП». Штабу было предложено получать информацию от Министерства обороны, МИД, МВД, КГБ, правительства и ЦК КПСС и готовить обобщенные сводки для ГКЧП – одну утром в половине восьмого, другую вечером – в половине седьмого.

Сергей Ахромеев вместе с министром обороны Дмитрием Язовым и заместителем министра по чрезвычайным ситуациям Владиславом Ачаловым изучали план захвата Белого дома, где находилось все российское руководство во главе с Ельциным. Три крупнейших военачальника страны готовили штурм здания, охранявшегося горсткой милиционеров… Ахромеев сам составил план мероприятий, необходимых для введения чрезвычайного положения. Он попросил принести ему раскладушку и постельное белье, собирался ночевать в Кремле.

Но Сергей Федорович быстро понял, что из этой затеи ничего не выйдет. Настроение его ухудшилось. Когда путч провалился, всех его участников назвали преступниками. Руководителей ГКЧП арестовали. Вероятно, маршал тоже ждал ареста. Отношение к нему изменилось. Он приезжал в Кремль, сидел в своем кабинете. Но никто к нему не заходил, никто не звонил. Когда встречал знакомых в коридоре, они отводили глаза. Из всех помощников, советников и референтов Горбачева он один поддержал ГКЧП.

22 августа он своим аккуратным почерком написал письмо Горбачеву. Перепечатывать не стал:

«Президенту СССР

товарищу М.С. Горбачеву

Докладываю о степени моего участия в преступных действиях так называемого «Государственного Комитета по чрезвычайному положению» (Янаев Г.И., Язов Д.Т. и другие).

… До отъезда в санаторий и в санатории до утра 19 августа мне ничего не было известно о подготовке заговора. Никто, даже намеком, мне не говорил о его организации и организаторах, то есть в его подготовке и осуществлении я никак не участвовал.

Утром 19 августа, услышав по телевидению документы указанного «Комитета», я самостоятельно принял решение лететь в Москву, куда и прибыл примерно в 4 часа дня на рейсовом самолете. В 6 часов прибыл в Кремль на свое рабочее место. В 8 часов вечера я встретился с Янаевым Г.И. Сказал ему, что согласен с программой, изложенной «Комитетом» в его обращении к народу, и предложил ему начать работу с ним в качестве советника и.о. Президента СССР.

Янаев Г.И. согласился с этим, но, сославшись на занятость, определил время следующей встречи примерно в 12 часов 20 августа. Он сказал, что у «Комитета» не организована информация об обстановке и хорошо, если бы я занялся этим.

Утром 20 августа я встретился с Баклановым О.Д., который получил такое же поручение. Решили работать по этому вопросу совместно. В середине дня Бакланов О.Д. и я собрали рабочую группу из представителей ведомств и организовали сбор и анализ обстановки. Практически эта рабочая группа подготовила два доклада: к 9 вечера 20 августа и к утру 21 августа, которые были рассмотрены на заседании «Комитета».

Кроме того, 21 августа я работал над подготовкой доклада Янаеву Г.И. на Президиуме Верховного Совета СССР. Вечером 20 августа и утром 21 августа я участвовал в заседаниях «Комитета», точнее той его части, которая велась в присутствии приглашенных.

Такова работа, в которой я участвовал 20 и 21 августа с.г. Кроме того, 20 августа, примерно в 3 часа дня, я встречался в Министерстве обороны с Язовым Д.Т. по его просьбе. Он сказал, что обстановка осложняется, и выразил сомнение в успехе задуманного. После беседы он попросил пройти с ним вместе к заместителю министра обороны генералу Ачалову В.А., где шла работа над планом захвата здания Верховного Совета РСФСР. Он заслушал Ачалова В.А. в течение трех минут только о составе войск и сроках действий. Я никому никаких вопросов не задавал.

Почему я приехал в Москву по своей инициативе – никто меня из Сочи не вызывал – и начал работать в «Комитете»? Ведь я был уверен, что эта авантюра потерпит поражение, а, приехав в Москву, еще раз убедился в этом.

Дело в том, что начиная с 1990 года я был убежден, как убежден и сегодня, что наша страна идет к гибели. Вся она окажется расчлененной. Я искал способ громко заявить об этом. Посчитал, что мое участие в обеспечении работы «Комитета» и последующее связанное с этим разбирательство даст мне возможность прямо сказать об этом. Звучит, наверное, неубедительно и наивно, но это так. Никаких корыстных мотивов в этом моем решении не было.

Мне понятно, что, как Маршал Советского Союза, я нарушил военную присягу и совершил воинское преступление. Не меньшее преступление мной совершено и как советником Президента СССР. Ничего иного, как нести ответственность за содеянное, мне теперь не осталось».

На следующий день, 23 августа Ахромеев участвовал в работе комитета Верховного Совета по делам обороны и безопасности. Все заседание просидел молча, застыв в одной позе. Записал для себя: «Кто организовал этот заговор – тот должен будет ответить». Он собирался попросить слова на сессии Верховного Совета и писал текст выступления.

Коллегам по Верховному Совету он свой поступок намеревался объяснить так же, как и президенту:

«Такое решение я принял потому, что начиная с середины 1990 года был убежден, как убежден и сегодня, что наша страна идет к гибели. Вскоре она окажется расчлененной. Обычные выступления не помогали. Я искал способ, как громко заявить об этом, и посчитал, что участие на заключительном этапе этой авантюры… даст мне возможность громко сказать о своей тревоге на Верховном Совете СССР и при ведении следствия. Остальные последствия для меня имеют второстепенное значение. Наверное, это звучит неубедительно, но это правда…

Поскольку, по всей видимости, я буду находиться длительное время под следствием, а преступление – нарушение военной присяги – мной совершено, независимо от того, какими мотивами я при этом руководствовался, обязанности члена Верховного Совета и народного депутата СССР с меня необходимо снять…»

Вадим Валентинович Загладин, советник Горбачева по международным делам, в тот день разговаривал с Ахромеевым – их кабинеты в первом корпусе Кремля были рядом. Загладин потом расскажет следователю, что маршал был совершенно подавлен, руки у него дрожали. Ахромеев сказал Загладину, что «переживает, много думает, даже ночевал в кабинете, не знает, как все будет дальше».

У маршала была тяжелая депрессия. Он, конечно же, нуждался в помощи опытного врача. Но ни ему самому, ни окружающим и в голову не приходило, что в такой ситуации надо прибегнуть к помощи медицины. Последнюю ночь, с пятницы на субботу он провел на даче с дочерьми Натальей и Татьяной.

Младшая дочь Татьяна окончила Московский физико-технический институт. Старшая – Наталья – Минский институт иностранных языков и преподавала в военной академии. Ее муж – Валентин Мороз – военный, был в Афганистане. Сергей Федорович сказал зятю:

– Зато никто не упрекнет тебя, что ты прятался за чьей-то спиной, когда другие воевали.

Ахромеев был сторонником спартанского воспитания. Внучка Оксана недобрала баллов при поступлении в медицинский институт, Сергей Федорович не стал ее устраивать, велел поработать санитаркой. Через год она поступила.

Дети фактически не видели отца четыре дня: во время путча он возвращался очень поздно, пил чай и сразу ложился спать. 23 августа Наталья купила большой арбуз, устроили семейный ужин. Наталья спросила отца:

– Ты всегда утверждал, что государственный переворот невозможен. И вот он произошел, и твой министр обороны Язов причастен к нему. Как ты это объясняешь?

Ахромеев хмуро ответил:

– Я до сих пор не понимаю, как он мог…

Говорили о том, что его, вероятно, арестуют, что в доме будет обыск. Сергей Федорович сказал:

– Я ни в чем не виноват, но со мной расправятся.

Дочери пытались его успокоить, говорили:

– Ничего, мы наймем тебе адвоката.

24 августа, в субботу он по привычке встал рано, полтора часа делал зарядку. За завтраком говорили о том, что надо встретить Тамару Васильевну и внучку. Дочери попросили мать поскорее вернуться домой. Она поменяла билеты и срочно возвращалась из Сочи. Находясь далеко от Москвы, она не очень понимала, что происходит. Удивлялась:

– Что у вас стряслось? Почему не дали долечиться?

Живым она мужа уже не увидит.

В Кремль Сергей Федорович поехал к девяти часам – по субботам позволял себе появиться на службе позже обычного. Водителю Ахромеев сказал:

– Езжайте на базу. Я вас вызову.

Его по-прежнему обслуживала машина автобазы Генерального штаба.

В половине десятого дочь позвонила ему и сказала, что они поехали в аэропорт. По ее словам, голос у отца был веселый, добрый. Сергей Федорович явно скрывал свое настроение – какой у него в те дни мог быть веселый голос? Маршал уже написал прощальную записку, в которой говорилось:

«Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что я всегда считал смыслом в моей жизни. Возраст и прошедшая моя жизнь дают мне право уйти из жизни. Я боролся до конца».

В письме, адресованном родным, Ахромеев фактически говорит, что лишает себя жизни ради того, чтобы избавить семью от позора, связанного с его ожидаемым арестом и тюремным заключением:

«Всегда для меня главным был долг воина и гражданина. Вы были на втором месте. Сегодня я впервые ставлю на первое место долг перед вами. Прошу вас мужественно пережить эти дни. Поддерживайте друг друга. Не давайте повода для злорадства недругам…»

Он оставил еще записку, адресованную бывшему министру обороны маршалу Сергею Леонидовичу Соколову и генералу армии Владимиру Николаевичу Лобову, который был у Ахромеева заместителем в Генштабе, с просьбой помочь организовать похороны и поддержать семью. Попросил вернуть долг в столовую за три последних дня и оставил пятьдесят рублей.

Потом следствие установит, что в 9:40 утра Ахромеев в первый раз пытался покончить с собой. Не получилось. Он оставил записку:

«Я плохой мастер готовить орудие самоубийства. Первая попытка (в 9:40) не удалась. Порвался тросик. Очнулся в 10:00. Собираюсь с силами все повторить вновь. Ахро-меев».

Это странная записка. Он словно отрезает себе путь назад, к жизни.

Без десяти одиннадцать водитель Николай Платонов позвонил маршалу и попросил отпустить его на обед. Ахромеев разрешил и приказал в час вернуться на автобазу. Потом удивлялись, зачем Ахромеев взял трубку, если он задумал покончить с собой? Наверное, маршал не хотел, чтобы кто-то забеспокоился и его нашли раньше, чем он исполнит задуманное.

Вторая попытка удалась.

Вадим Загладин, который тоже в ту субботу приезжал в Кремль, потом расскажет, что слышал, как дверь Ахромеева открывалась и закрывалась. Загладин считал, что это входит и выходит сам маршал, потому что в субботу секретари не работали. Загладин ушел в три часа дня. Он потом скажет следователям, что ключа в кабинете Ахромеева не было, поэтому он решил, что маршал уехал, и выключил свет в коридоре, разделяющем их кабинеты.

Эти показания Загладина станут причиной серьезных сомнений: а действительно ли маршал покончил с собой? Или же его заставили уйти из жизни? Когда Загладин уходил, Ахромеев уже был мертв. Кто же в таком случае вставил потом ключ в замок его кабинета?

Но опытные оперативные работники всегда исходят из того, что свидетельские показания очень часто ненадежны, их нужно проверять и перепроверять. Да и мы сами сталкиваемся с этим: память подводит нас на каждом шагу. Возможно, Вадим Валентинович Загладин запамятовал насчет ключа…

Ахромеева нашли вечером. Это сделал дежурный офицер охраны Владимир Коротеев в 21 час 50 минут. Он доложил коменданту первого корпуса Кремля Михаилу Ивановичу Барсукову, что в двери кабинета № 19/а торчит ключ, а света в комнате нет. Барсуков пришел. Они открыли кабинет и увидели мертвого маршала.

На появление в этой истории Михаила Барсукова обратили внимание позднее – тогда его никто не знал. А вот потом, когда Барсуков стал одним из фаворитов Ельцина, возглавил Главное управление охраны (обеспечение безопасности высших должностных лиц государства), а затем Федеральную службу безопасности, сторонники версии убийства Ахромеева стали подозревать: а не организовал ли все это Барсуков?

Это предположение может увлечь только тех, кто не имел удовольствия познакомиться с Михаилом Ивановичем Барсуковым. Исполнительный службист и бесконечно осторожный человек, он менее всего годился для заговоров, тайных операций и махинаций…

Следователи вошли в кабинет Ахромеева в половине двенадцатого ночи, запечатлели все на видеопленку и составили описание:

«Труп находился в сидячем положении под подоконником окна кабинета. Спиной труп опирался на деревянную решетку, закрывающую батарею парового отопления. На трупе была надета форменная одежда Маршала Советского Союза. Повреждений на одежде не было. На шее трупа находилась скользящая, изготовленная из синтетического шпагата, сложенного вдвое, петля, охватывающая шею по всей окружности. Верхний конец шпагата был закреплен на ручке оконной рамы клеящейся лентой типа «скотч». Каких-либо телесных повреждений на трупе, помимо связанных с повешением, не обнаружено…»

Следы борьбы в кабинете отсутствовали. Повсюду идеальный порядок, свойственный маршалу.

А дома никто не знал, что он уже мертв. Когда женщины вернулись из аэропорта, позвонили ему. Но трубку никто не снял. Поздно вечером на дачу позвонил его водитель, спросил с надеждой: может, Сергей Федорович уже сам вернулся? Дело в том, что Ахромеев так и не позвонил на автобазу, а без его разрешения водителя не отпускали домой.

Семья не знала, что и предположить. Забеспокоились – вдруг у Сергея Федоровича сердечный приступ? Он страдал от сильной стенокардии. Но не знали, что предпринять. В Кремль не приедешь спросить: где тут наш папа? Утром отправились в Москву, только вошли в квартиру-позвонили из управления кадров Министерства обороны и сказали, что маршал скончался.

Изучением обстоятельств его самоубийства занимался старший следователь по особо важным делам генеральной прокуратуры Леонид Прошкин. На следующий день после смерти маршала была проведена судебно-медицинская экспертиза, которая не обнаружила на теле маршала телесных повреждений, помимо оставленных петлей. Эксперты не нашли признаков, которые могли бы свидетельствовать об убийстве Ахромеева. Он ушел из жизни без посторонней помощи.

После изучения материалов дела следователь пришел к выводу, что это самоубийство: «Лиц, виновных в наступлении смерти Ахромеева или каким-либо образом причастных к ней, не имеется». Заместитель прокурора России Евгений Лисов, который руководил бригадой по расследованию обстоятельств захвата власти членами ГКЧП в августе 1991 года, дело о смерти Ахромеева прекратил «за отсутствием события преступления».

Военное руководство попрощалось с Ахромеевым в морге военного госпиталя имени Бурденко, на кладбище почти никто не поехал. Маршал был вроде как под подозрением. Ахромеева похоронили на Троекуровском кладбище без воинских почестей как участника путча. Позднее Российская прокуратура прекратила уголовное дело в отношении маршала Ахромеева по фанту участия в деятельности ГКЧП ввиду отсутствия состава преступления.

Бывший министр иностранных дел Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе так откликнулся на его смерть:

«Меня потрясла весть о самоубийстве маршала С.Ф. Ахромеева. Он был человеком долга, и я уважал в нем это. Мы не были друзьями, он сам сказал об этом. Коллегами – да, но друзьями не могли быть. И все-таки я по-хорошему был неравнодушен к нему. Боец без забрала. Не один час провели вместе за столом переговоров и в обсуждении наших позиций. Он – соавтор многих важнейших решений по вопросам разоружения. Не скрывал, почти не скрывал своего отношения к нам и нашей политике. Умел взглядом, выражением лица, жестом подчеркнуть свою неприязнь.

Солдат долга – это было видно сразу. Правда, подчас смущало то, что во имя долга он мог позволить себе отступить от требований чести. Например, хранить молчание, когда нас яростно критиковали за решения, которые принимались при его участии. Или заявлять, что он был против ввода войск в Афганистан, и это при том, что требовал лишь отсрочки.

Заставила призадуматься его фраза об отце, который сгинул во времена коллективизации: «Но я не в обиде за это на Советскую власть, ибо коллективизация была исторической необходимостью». Чувство долга, поставленное выше нравственного чувства, внушает ужас. Если оно предпишет человеку во имя «исторической необходимости» уничтожить собственного отца, а с ним вместе тысячи других – уничтожит».

С искренним сожалением восприняли смерть Ахромеева американцы – его недавние партнеры на переговорах.

Бывший президент США Джордж Буш-старший писал в своей книге: «У меня как у президента была однажды запомнившаяся мне встреча с маршалом Ахромеевым, который затем трагически погиб. Ему не нравились перемены, которые он видел… Он был коммунистом, он отличался от нас по своим убеждениям. Но он был военным человеком и с почетом служил своей стране. Это-то и произвело на меня огромное впечатление!»

Бывший председатель Комитета начальников штабов вооруженных сил США Уильям Кроу, приезжая в Россию, всякий раз заходил к вдове Ахромеева и посещал его могилу. Кроу писал в «Тайме»:

«Маршал Советского Союза Сергей Федорович Ахромеев был моим другом. Его самоубийство – это трагедия, отражающая конвульсии, которые сотрясают Советский Союз… В 1987 году маршал впервые посетил Вашингтон. Тогда он приехал вместе с Горбачевым, прибывшим на подписание Договора об уничтожении ракет средней и меньшей дальности. Я пригласил его в Пентагон. Когда спустя два дня он приехал на завтрак, он был один. Советский военачальник вступил в лагерь противника без охраны и свиты помощников. Это была впечатляющая демонстрация уверенности в себе.

Во время этой встречи он сказал мне, что в его жизни есть две вещи, которыми он больше всего гордится: участие в Великой Отечественной войне и присутствие на церемонии подписания Договора об уничтожении ракет средней и меньшей дальности…

В 1989 году он сказал мне, что недооценил глубину неудовлетворенности в стране. Он хотел улучшений, но не мог свыкнуться с полным отрицанием прошлого, с полным объединением Германии, бесславным концом Варшавского договора, требованиями о сокращении военных расходов и численности войск.

Мы встретились в 1990 году в Москве, уже уйдя со своих постов.

– Не вы разрушили коммунистическую партию, – сказал он мне. – Это мы сделали сами. И пока это происходило, мое сердце разрывалось тысячу раз в день. Испытываешь гнетущее чувство, когда тебе говорят, что все, ради чего ты работал и боролся пятьдесят лет, неверно.

Когда тяжесть этих разочарований стала для него невыносимой, он пришел к выводу, что не может жить под этим гнетом… В конце концов он не смог примирить свои противоречивые убеждения с тем, что захлестывало его».

В сентябре 1990 года в Хельсинки проходила встреча Горбачева и Буша-старшего. Советник американского президента по национальной безопасности Брент Скоукрофт оказался за обедом рядом с Ахромеевым. Маршал говорил с американцем очень откровенно. Показав на Горбачева, заметил:

– Вот мой начальник. Я ему предан и делаю все, что в моих силах, чтобы помочь ему. Но я замешательстве.

Сергей Федорович говорил, что то, ради чего он жил и служил, оказалось ложью. Его мир обрушился. Он больше не знал, чему верить. «Его дети, – записал Скоукрофт слова советского маршала, – ненавидят систему, которую он представляет».

Блестящая карьера Ахромеева в определенном смысле вводила в заблуждение. Казалось, что он шел вверх по пушистому ковру. В реальности жизнь его была трудной, и мировосприятие у него было отнюдь не лучезарным.

В интервью «Красной звезде» он однажды признался: «Неприятностей, несправедливости, ударов судьбы пережил достаточно, как, впрочем, и каждый строевой офицер и генерал. Но все это выработало у меня характер, упорство, понимание, что жизнь у подчиненного тоже нелегкая. Что жесткая требовательность должна быть рядом с человечностью…»

Его жена рассказывала в газетном интервью, что Сергей Федорович часто повторял: «Никогда бы не хотел прожить свою жизнь заново. То, что я пережил, не дай бог никому».

Помогают ли нам все эти объяснения понять, почему все же он ушел из жизни?

Андрей Серафимович Грачев, последний пресс-секретарь президента Горбачева, вспоминает: «Трудно сказать, что послужило причиной: поражение ли переворота, к военному планированию которого он оказался причастен, и перспектива держать за это ответ перед победителями и президентом или психологический кризис? В оставленной записке он написал, что не может вынести, что рушится все, чему он посвятил свою жизнь».

Маршал, как, вероятно, и другие участники августовского путча, боялся позора. Люди, которые знали Ахромеева, говорили, что ему хватило характера сделать так, чтобы избежать позора. Но не хватило характера пережить все это…

Почему он не покончил с собой дома, где никого не было, потому что семья постоянно жила на даче? Вероятно, не хотел осквернять смертью свой дом. Наверное, представлял себе, каково будет родным, если они обнаружат в квартире его труп.

Почему он ушел из жизни таким странным способом, почему не застрелился? Выяснилось, что личное оружие, положенное ему как всякому офицеру на действительной службе, после ухода с поста начальника Генерального штаба он сдал. Ему дарили оружие – тоже сдал. Это подтвердил потом его адъютант. Ахромеев был очень аккуратен.

В ночь с 31 августа на 1 сентября преступники залезли в свежие могилы маршала Ахромеева и похороненного рядом с ним генерал-полковника Геннадия Васильевича Средина из Главного политуправления (он умер от рака и был похоронен на несколько дней раньше Сергея Федоровича). Обнаружили это, как ни странно, американские журналисты, которые накануне побывали в семье Ахромеева. Они приехали сфотографировать могилу маршала и утром 2 сентября позвонили его вдове предупредить, что с могилой что-то неладно. Преступники проломили крышки обоих гробов и сняли с трупов всю одежду – даже носки.

Расследование вел следственный отдел Гагаринского РУВД – в Москве еще существовали районы. Уголовное дело возбудили по статье 229 Уголовного кодекса РСФСР – «Надругательство над могилой». В этом ограблении подозревали нечто политическое, желание поглумиться над мертвым маршалом. Но это было обычное ограбление.

К сожалению, грабили могилы и раньше, грабили даже на Новодевичьем кладбище, охотились за орденами и мундирами крупных военачальников. Коллекционеры платили за них большие деньги, часто перепродавали за границу – таким же любителям военных регалий. Милиция задержала несколько человек, которые, вероятно, участвовали в ограблении генеральских могил, продаже и перепродаже мундиров. Но один из подозреваемых, скупщик антиквариата и военного обмундирования, через несколько дней был убит в собственной квартире. Его труп сожгли.

Остальных пришлось отпустить, потому что, как говорилось в постановлении о приостановлении предварительного следствия, «добыть неоспоримые доказательства их вины не представилось возможным». Что касается кителя маршала Ахромеева, то «китель не найден и предположительно форма перепродана коллекционерам из-за границы…»

В материалах уголовного дела фигурировал некий иностранец, который привозил в Советский Союз на продажу форму американских вооруженных сил, а покупал советскую форму, высоко ценил генеральские мундиры. Но доказательств его вины не нашли…

В стане радикальной оппозиции всегда говорили, что не верят в самоубийство Ахромеева и клялись отомстить за его смерть. Особенно громко эти клятвы звучали в августе 1993 года, когда на Троекуровском кладбище собрались представители Союза офицеров и Фронта национального спасения, а также полузабытые теперь Сажи Умалатова, Станислав Терехов, Олег Шенин, Александр Стерлигов. Выступавшие не столько поминали маршала, сколько клялись «в предстоящих событиях» не уронить офицерской чести. Участие в вооруженном мятеже и кровопролитии октября 1993 года едва ли украсило чью-то офицерскую честь…

Семья Ахромеева и по сей день не верит, что он покончил с собой. За что же его могли убить? Считают, что он слишком много знал и для многих был неудобен. Такое предположение часто кажется логичным. Но с тех пор прошло много времени. И никто из участников августовских событий, даже посвященные в большие тайны, чем Ахромеев, не рассказал ничего такого, что произвело бы сильное впечатление на публику, ради чего кто-то мог убрать нежелательного свидетеля.

Одна из дочерей маршала считает, что Ахромеева боялись: он, сильный и цельный человек, мог бы стать признанным лидером оппозиции… У Сергея Федоровича, бесспорно, было много достоинств. Но он больше проявил себя умелым исполнителем, чем самостоятельным лидером.

В 1995 году в мордовском селе Виндрей, откуда маршал родом, ему открыли памятную доску. Теперь его вспоминают реже, но обычно с сочувствием. О судьбе маршала Ахромеева и других самоубийц того времени задумалась замечательная писательница Светлана Алексиевич. Она стала автором документального фильма «Крест» – о том, как ушли из жизни маршал Сергей Ахромеев, защитник Брестской крепости Тимерен Зинатов, поэтесса Юлия Друнина.

В интервью «Известиям» на вопрос: вы теперь больше других знаете, почему они это сделали? – она отвечала:

– Возможно, я думала об этом больше других, записывая людей, которые решались быть самоубийцами не из-за любви или болезни – из-за краха идеи. Мы – соборные люди, до сих пор мы не жили со своим одиночеством, а жили с идеей, с коллективом, народом. Нашей религией было государство, которое делало нас соучастниками всего, что с ним было, – и страшного, и великого. Гигантский социалистический материк исчезает на глазах тех, кто его обустраивал и заселял. Люди идеи, выросшие в ее воздухе и культуре, не могут перенести ее катастрофу. Я была потрясена степенью одиночества этих людей. Целое поколение жило как бы на улице, дома им нечего было делать. Теперь нам надо самим добывать смысл жизни, порой вот такой немыслимой ценой… Смысл этого фильма – мы больны справедливостью. Все наши трагедии оттого, что нам хотелось все справедливо поделить – поэтому друг на друга с вилами шли…

Всякий добровольный уход из жизни – трагедия и загадка. Нам все равно не дано понять до конца, отчего человек расстается с жизнью. Но эта загадка не из сферы политических интриг или уголовных сюжетов.

На Троекуровском кладбище рядом с могилой маршала Ахромеева теперь находится и могила генерала Льва Яковлевича Рохлина, чья смерть от руки собственной жены не менее загадочна.