42

— Какой период жизни Алтынова раскрылся нам? — спросил Новоселов.

Ковалев, тщательно вчитываясь в строки перевода, ответил:

— События происходят в апреле тысяча девятьсот сорок третьего года. Точнее… Вот. Для разбирательства Алтынов был передан в группу ГФП города Полоцка девятнадцатого апреля… Стоп, погодим. С извечными вопросами, где и когда — успеется. Послушай, что собственноручно пишет эта сволочь, прости меня господи, за мягкое выражение. Пишет господину инспектору суда заявление:

«Настоящим прошу господина инспектора сообщить мне о результатах моего дела. 15 мая состоялось судебное разбирательство, но никакого приговора вынесено не было, так как суд убедился, что расстрелянная мною женщина была шпионкой. Что касается изнасилования, то никакого изнасилования не было. В настоящее время не то что насиловать, а только помани пальцем, так любая рада убиться, только бы со мной…»

Саша Ковалев ядовито фыркнул, повозился с ремонтом измятой папиросы, прижег ее. Заставляя Юрия отклоняться от клубов дыма, продолжил чтение:

«Я считаю, что честному казацкому офицеру нельзя сидеть из-за этих бандитов. Наоборот, нужно постараться как можно быстрее рассчитаться с ними. Если я виноват из-за каких-то собак-бандитов, то прошу мне дать высшую меру расстрела, а если не виноват, то прошу: на любую поставьте меня работу, тогда я возьмусь крепче вылавливать этих гадов — евреев, коммунистов, большевиков. Как честный офицер-казак, я должен и даже обязан отдать свою жизнь только за немецкий народ, за дело немецкого командования и за дело фюрера Адольфа Гитлера. Я убежден, что о моих результатах, которые я обещаю немецкому народу и немецкому командованию, вы услышите скоро после моего освобождения. Я обязуюсь оправдать это доверие перед немецкой властью и бороться с большевистской бандой.

Прошу не отказать в моей просьбе и учесть мою биографию».

— Юра, хочешь послушать биографию господина Алтынова?

— Читай. И это вытерплю.

«Родился я в 1916 году в семье крестьянина-казака в Оренбургской губернии в станице Павловская, хутор Ивановск. В 1929 году нас раскулачили, отца выслали на 5 лет в Сибирь, и осталось нас пять человек, я самый старший. Дом отобрали, жили где попало. В 1937 году взяли в армию, где пробыл полтора года. В 1939 году меня осудили за то, что я обозвал комсомольца. Мне приписали индивидуальную политику. Отбывал наказание в Смоленске, где меня освободила немецкая армия».

— Ну вот, а мы думали, что наш землячок, — насмешливо заметил Новоселов. — Как видишь — оренбургский казак.

— Законченному мерзавцу мало того, что законченный. Немцам довески нравятся: раскулачен, судим за политику… Вот он и подбрасывает эти довески.

— Не дошли руки у смершевцев до этих бумаг в сорок пятом. Знать бы не знали с тобой, что был на свете такой человечишко.

— Чует мое сердце, Юрий Максимович, одним Алтыновым наша работа не закончится. Все его окружение — мертвое или живое — придется перетряхивать.

— Перетряхнем, — зловещим голосом проговорил Новоселов. — Все сделаем, Саша. Мидюшко бы еще из Туретчины…

— Есть тут кое-что и о Мидюшко.

— Н-ну-ка…

Телефонный звонок оборвал восклицание Новоселова. Он тотчас выхватил из кармана часы и виновато заморгал.

— Серафима Мартыновна, больше некому, — сказал он, снимая трубку.

Действительно, звонила Свиридович. Клятвенно заверили, что немедленно отправляются к ней.