49

49

Могилкам было тесно на деревенском кладбище. Прихваченные августовским зноем, в скорбной тишине стояли молодые березки, клонились к холмикам ветви рябины, отягощенные кистями начинающих созревать ягод. Александр Ковалев и Семен Матусевич, путаясь в пересохшей траве межмогильных проходов, добрались до задней ограды. Бог весть откуда появилась женщина с признаками нахлынувшего беспокойства — еще не старуха, но уже в солидных годах.

— Почила — матацикл тарахтит, так и самлела. Мусить, да самай смерти бояться буду.

Проснулась война не только в ее душе. Следом появились еще старики и старушки, коим не под силу работа в поле, за ними увязались диковатые, настороженно робкие внуки. Та, которая еще не совсем старуха, успев отдышаться, стала распорядительно подсказывать приезжим людям:

— Детки вон там пахованы. Пад рабиначкай.

Ковалев подумал, что речь идет о Пане с Фросей, возраст женщины позволял называть их детками. Но другая бабуся, в черной, потертой на локтях, плисовой кофте, поспешила поделиться своей осведомленностью, и оказалось — совсем о другом они.

— В сорок першем еще. Зимой было. Гарадска женщина вязла на санях детак из сиротскаго дома. Як бы з Бреста. Маханьких. Барышня-та померла, а детак немцы вот тут, за кладбищем пастреляли. Собрали мы их мерзлых, выкапали канавку, паклали рядочкам… Рабинку-та пасля вайны пасадзили.

Могила протянулась метра на три, в изголовье, обращенном к забору, на двух колышках укреплена обитая жестью дощечка с надписью:

«Тут пахаваны дванадцать незнаёмых детак, загубленных фашистскими катами».

Александр минуту смотрел на рвущую душу эпитафию, потом, повернувшись, быстро пошел к воротам, где стоял мотоцикл. Торопливо раскрыл портфель, выхватил кулек с леденцовыми, закрученными в цветастые бумажки конфетами, которыми последнее время стал перебивать навалившуюся страсть к курению, и вернулся к могиле. Согнувшись, переступал вдоль длинной печальной грядки и клал конфетки над лежащими ручка к ручке где-то там, под землей, мертвыми мальчиками и девочками.

— Вось кали сироткам давелось пакаштавать сладенькаго, — проговорил кто-то сквозь слезы.

Постояли возле деревянного памятника на сестринской могиле Фроси Синчук, Пани Лебеденко и еще пятерых убитых вместе с ними женщин.

— Дружок у Фроси был, Алексей Корепанов, — говорил в это время Матусевич, — наш командир разведки. И без того Алешка бесшабашный, а тут, кали узнал о Фросе, завсем… Чуть не под арестом его держали. Пасля уж дозволили наладить охоту на убийц. Не получилось. Немцы свои силы подбросили, танки подтянули, потеснили нас. В сорак чецвертам, кады соединились с регулярными частями, Алексей ушел в армию. Больше о нем ничего не чув.

Старушка, которой мотоциклетное тарахтение до сего дня напоминает пору немецкого нашествия, вступила в разговор:

— Я тут у сына з нявесткай гаспадарничаю. Заходьте. Адпачинице з дароги, малачком угащу.

Несколько грустных минут, вместе проведенных на кладбище, как бы сроднили Сашу Ковалева с этими немало повидавшими на своем веку селянами. Не было сил отказаться. Сказал Матусевичу:

— Поезжайте обратно, Семен Трифонович. Я останусь.

— А як же в Шелково?

— Свет не без добрых людей, доберусь и до Шелково.

— Дапаможем, товарищ. На папутну насадим, або коня у старшины доббемся.

В избе старой женщины разговорились. Оказывается, Ольга Федоровна из деревни Латышки, а на карте следователя Ковалева эта вёска (без церкви — вёска, с церковью — село) очерчена карандашным овалом — наведывались и сюда каратели 624-го казачьего батальона обер-лейтенанта Блехшмидта. Александр спросил про известных ему людей. Нет, не слыхала Ольга Федоровна про Блехшмидта, не знает и русского Прохора Мидюшко.

— А этого не приходилось встречать? — Ковалев положил перед ней фотографию. — Алтынов его фамилия.

— Зараз, зараз, — стала отпирать ящик комода. Вооружилась очками, вгляделась внимательно. — Алтынов, кажешь? Да хто ж в Латышках не знае гэту рыжую сабаку, зладея праклятага. Месяц его разбойники стаяли в Латышках, кали партизаны атступили. Пасля партизаны знов налет зрабили, многа карателей з пулеметов пабили. Петр Васильевич все гэтого Алтынова шукав, каб павесить сабаку. Кундалевича давадилась чути?

— Говорили о нем. Думал сегодня встретиться. Он в Шелково живет.

— Правда, там живет. Только наперед к нам в Латышки съезди, кали гэтим цикавасця, — гадливо ткнула пальцем в фотографию. — Ён што, живой ще, гэтат злыдень? Па воле гуляе? Кали живой, до смерти засудить нада. Ён Павла Краскова застрелив. Паша за жонку заступився, а гэтат з нагана. Даже по дитю в калыске стреляв, з автомата. Съезди, пагляди. Тринадцать лет Нельке, пригожая, умная… Бог спас, лежала б Нелька в магилке, як те, яких ты цукерками частавал.

Намеченный маршрут Ковалева ломался с первого дня. Жалеть об этом не приходилось. Не прогулка была, была — работа. Нелю и вдову Краскову повидал, с защемленным сердцем поглядел и на деревянное корыто со следами автоматных пуль. В нем, подвешенном к матице, спала, как в калыске-люльке, годовалая девочка, теперь серьезная пионерка, готовящаяся вступить в комсомол. О корыте она сказала: «Я его в какой-нибудь музей передам».

Из Латышков дороги привели в Вишневую, оттуда — в Бетскую, Ворожно, Коровку, Козьянку и еще десяток сел и вёсок. Лишь на пятый день с папкой, распухшей от свидетельских показаний, добрался до Шелково.

Дело Мидюшко и Алтынова густо обросло документами, неопровержимыми показаниями очевидцев. Сотворенное дикой ордой карателей было неотделимо от выросшего среди немилых ему советских людей барича-иезуита Мидюшко, от злобного и недалекого Алтынова.

Через пять дней попутная машина подбросила Александра Ковалева в деревню Шелково, прямо к дому Петра Васильевича Кундалевича. А там — неожиданность. В тени старой липы стоял знакомый мотоцикл. Только выпрыгнул из кузова — Семен Трифонович Матусевич с хозяином дома тут как тут. Матусевич подождал, пока следователь поздоровается с партизанским командиром, пока они представятся друг другу, тогда уж подступил с упреком:

— Александр Григорьевич, — затянул он, — як же так? В Витебске с ног сбились. Из Свердловска дважды звонили, про нас пытали, а в управлении знать не знают, где вы. На меня кричали: куда Ковалева падел? В Шляговку, кажу, увез, потом ён в Шелково должен перебраться. Звонят сюды, в Шелково, а тут о вас нема и пачуту. Послали искать, пагразили голову адарваць, кали не найду.

— Хватит, старшина, — с улыбкой притормозил его Кундалевич.: — Без нас разберутся.

— Разберемся, Петр Васильевич.

— Зараз же вертаюсь. Што передать? — спросил Матусевич.

— Передайте — жив, здоров, работаю. Вернусь через два-три дня… Из Свердловска ничего не наказывали?

— Так мне комитетские и поведомляют, — хмыкнул Матусевич.

— Значит, ничего существенного, иначе сказали бы.

— Зато у меня существенное, — загадочно произнес старшина милиции Матусевич.

— Что? — заинтересовался Ковалев.

— Я Наталью Сергеевну Пудетскую адшукав.

Ковалев наморщинил лоб:

— Что за особа, какое ко мне касательство?

— Служанка прадажника Брандта. Редактора, которого мы в сорак другим цюкнали. Натальюшка.

— Лю-бо-пыт-но… И что?

— Вам лепше видать. Она ж з Мидюшко сустрекалась, колы он в Витебск приезжал.

— Где она?

— Там, у городе. Замужем. Двое детей. Муж — фронтовой офицер, зараз мастером на льнопрядильной фабрике. По делу убийства редактора гестапо задерживало ее. Абаранила жонка Брандта. Сказала, что гэта тварь, крамя як спать с чужими мужиками, болей ни на што не годна. Наталья и распустила о себе шепцы, что з падполлем была связана… Ее бы сейчас у падпамосце с пацуками, — и засмеялся, прикрывая рот разбитыми осколком пальцами. — В подпол то есть, с крысами.

— Чего мы тут на солнце-то жаримся, зови гостя в хату, грозный старшина, — предложил Кундалевич. — Там и поговорите удосталь.

— Дзякуй, Петр Васильевич, спяшу. Конец неблизки, — отказался Матусевич. Повернулся к Александру Ковалеву: — Так як, организовать з ней сустречу?

Ковалев подумал и отвергающе помотал головой:

— На кой черт мне эта Наталья Пудетская! О Мидюшко она ничего не добавит. Не станем булгачить. Все же муж, дети… Поговорите сами. Построже. А то она еще медаль себе выхлопочет.