52

52

Прошлое за считанные минуты промелькнуло в памяти Мидюшко, оживило крепко вросшую в душу злобу на мир. Снова глотнув из стакана, пригасил навязчивое видение и, поперхав, продолжил свой желчный монолог:

— Итак, до какого круга дотащили вас, господин фальшивый казак? До пятого? В шестом, кажется, — еретики, в седьмом, видно, в самом вместительном, — тираны, убийцы, лихоимцы, насильники. Туда тебя без всяких рекомендаций…

Хмель и ненависть бурачно проступили на лице Алтынова. Сам распорядился хозяйской бутылкой — вылил из нее в свой стакан до единой капли, даже демонстративно постучал по донышку. Мидюшко не обратил на это никакого внимания, продолжал:

— Только собрались сдать тебя под расписку, увидели вывеску на восьмом круге: «Воры, лицемеры, обольстители». Признайся, милейший, обольщал? Конечно, обольщал. Помнишь ветхую даму в деревне Шелково? Как она на суде-то про тебя… «Прыемнай мужчина», сказала. Приятный, значит.

— Не ври чего не следует.

— Не скромничай, не скромничай.

Алтынов, сжимая и разжимая под столом кулачищи, едва сдерживал себя.

— Пойдем дальше. В этом круге слуги дьявола тоже не задержались, поскольку в самом низу, вмерзшие в лед, обосновались предатели. Предатели друзей, родных, родины… Они под охраной Люцифера. У Люцифера три пасти, он смачно жует этих грешников. Вот в его объятия и бросят тебя, многоблудный Алтынов.

Алтынов поднялся из-за стола, хапнул пустую бутылку за горлышко.

— А если тебя к Люфффицеррру…

Мидюшко откинулся спиной к стене, захохотал. Отогнув лацкан, показал «Ворошиловского стрелка».

— Это забыл? Иди спать, Андрон Николаевич.

Грохнув дверью, Алтынов вывалился на крыльцо, прорычал:

— Люфицеррры-офицеррры…

Нил Дубень сидел на бревнах, перочинным ножом строгал палочку. Покачиваясь, Алтынов прошел к нему, неловко шлепнулся рядом. Чтобы не свалиться с бревен, обхватил Нила рукой.

— У-у, какой ты мягкий, Нилка. Как девка.

Дубень саданул его локтем в грудь. Алтынов легко завалился за бревна и долго выкарабкивался оттуда. Матерясь, водрузился на место, Дубень отодвинулся, Алтынов обшарил пьяными глазами двор.

— Где моя лошадь, Дубенька?

— Сережка Егоров в Бетскую поскакал, там ночью партизаны побывали. Четверых из пятой сотни к богу отправили, а его дружка в лес живьем утащили.

— Мою верховую, без спросу? Поч-чему?! — ударил Алтынов кулаком по коленке. — К-как-кое право…

— Чего орешь? Твой денщик, с него и спрашивай.

— Ах ты… — озверел Алтынов.

— Шат ап! (Заткнись), — щегольнул Нил полученными от Мидюшко знаниями английского языка. Не надеясь, что английский понят Алтыновым, добавил по-русски: — Зоб вырву!

Корячась и нашаривая плеть за голенищем, Алтынов стал подниматься.

Дубень шарахнулся с бревен, оскалился белыми зубами, задиристо крикнул:

— Руки коротки, Андрон Николаевич!

Алтынов выдернул витой из сыромятины хлыст, хотел огреть Нила, но не достал — в сторону качнуло.

Нил прокрался к стене конюшни, где был прислонен карабин, пригрозил оттуда:

— Иди, иди, ротный, а то я тебя из винта.

Алтынов брел по заросшей лопухами и крапивой деревенской улице, сквернословил и вдруг загорланил фальшиво и пьяно: «Как в саду при долине громко пел соловей, а я мальчик на чужбине…»