§1. Руководящая роль

Владимир Шляпентох книге «Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом» рассказал, как два юных энтузиаста увидели очевидное – и что из этого вышло. История была опасная, хотя речь шла о давнем-давнем прошлом – о происхождении феодализма. Беда в том, что умные мальчики разглядели явный «прокол» не у кого-нибудь, а у Карла Маркса. «В соответствии с центральной марксистской парадигмой каждый из пяти типов обществ (или способов производства) возникал в результате того, что развивающиеся производительные силы требовали новых производственных отношений и, следовательно, новых политических структур, новой идеологии и т. д. и т. п. Однако элементарные факты, полностью игнорировавшиеся официальной наукой, показывали, что феодальные отношения возникли не в условиях прогресса экономики и технологии, а как раз в прямо противоположной атмосфере раннего средневековья – в условиях глубокого упадка производства, запустения городов и резкой деградации культуры по сравнению с античным периодом. Зафиксировав этот факт (что само по себе было немало в те обскурантистские времена), мы стали лихорадочно искать причины…» (с. 98—99).

Все это крамола на крамоле. Мало того, что мальчишки увидели то, что видеть не полагалось, они еще и причины посмели искать. И даже нашли. Вместо того чтобы вытравить факт из памяти, они перевернули гору научной литературы и предложили гипотезу. Переворачивая гору, обнаружили, что отечественные специалисты по средневековью сами этот факт видели – до 1917-го года точно. Кое-кто и в двадцатые еще различал. А потом дружно ослепли.

Открытие «распирало» мальчишек. Они прибыли из Киева в Москву на поиски союзников среди видных медиевистов и пробились к ректору Академии общественных наук. Тот выслушал, разгневался и грозно спросил, что они делают в Москве в учебное время. Так что все закончилось то ли плохо – обсудить гипотезу не удалось, то ли хорошо – доноса на крамольников ректор не написал. А противоречие у Маркса как было, так и осталось.

Но истоки феодализма тонули в дыму столетий, а новое «открытие» пытливых студентов касалось современности. Они опять увидели очевидное. Главный агипроповский тезис о руководящей роли рабочего класса в социалистическом обществе противоречил всему советскому опыту. Они опять стали думать своей головой, предлагая разные гипотезы, пока не додумались до полной крамолы: «классовый подход не может объяснить механизм функционирования тоталитарной системы» (с. 106).

Тезис о классе-гегемоне, о руководящей роли рабочих стоял скалой. Никто не возражал, все повторяли. Но нельзя же сказать, что люди не видели его несоответствия реальному положению дел? Видели, конечно. Не обсуждая, не формулируя, не возражая словами, они возражали делами. На языке партийных постановлений это называлось «недостатком сознательности», «нарушениями трудовой дисциплины», «текучестью кадров».

Александр Ваксер анализирует выразительные архивные свидетельства: «Отчаявшись как-то справиться с „летунами“, среди которых преобладали рабочие массовых профессий, некоторые партийные работники предлагали „побольше принимать их в партию“. „Этим мы убиваем, – полагали они сразу двух зайцев: с одной стороны, мы пополняем партийные ряды за счет рабочих, с другой стороны, нам легче будет работать с этой категорией на будущее, с точки зрения закрепления их за станками“. Говоря попросту, подобные предложения преследовали цель прикрепить рабочих к их рабочим местам с помощью партийного билета. Раздавались даже призывы открыто вернуться к сталинской практике конца 1930-х годов, запретить самовольные переходы с предприятия на предприятие под страхом уголовной ответственности» (Ленинград послевоенный. с. 261).

Дети рабочих не заблуждались насчет руководящей роли рабочего класса в социалистическом обществе, сколько бы ни твердила об этом школа. Дети из семей интеллигенции оказывались в более сложной ситуации, потому что им внушалось, нередко самими родителями, чувство вины и общественной неполноценности.

«Я понимал, что расту в интеллигентной семье и чувствовал себя аутсайдером. Рабочие и крестьяне были главными в этой жизни, и я чувствовал свою вину – оттого, что не умел вытачивать какие-то там втулки на уроках труда и без энтузиазма собирал картошку, когда нас вывозили в колхоз… Мне было стыдно. Они были базисом и солью земли, а я – со своими книжками – надстройкой и попутчиком. Другое дело, что у меня никогда не было намерений слиться с пролетариатом и колхозным крестьянством…» (Р. А. Интервью 4. Личный архив автора).

Мои детские впечатления были похожими. Папа говорил, что есть настоящая работа – такая, как у шахтеров, а есть тепленькие местечки, на которых удобно уселись дармоеды —чиновники, которые перекладывают бумаги. Но не только чиновники. По сути, вся «чистая» наука, особенно гуманитарная, была тепленьким уголком. Но меня-то любящие родители готовили отнюдь не в шахту, а в университет. Мне тоже предстояло стать дармоедом – тонкой прослойкой сладенького крема на суровом хлебе жизни. се же в моем случае чувство вины внушалось и воспринималось не столько в советском, сколько в толстовском духе: слезть с шеи народа, снизить потребности. Детство и молодость моих родителей прошли в страшной нищете. В шестидесятые годы они стали кандидатами наук, то есть зарабатывали по тем меркам очень хорошо. Но привычки и память нищеты, убожество материальных потребностей я помню с самых ранних лет. Некоторые детали невероятны: в квартире уже была ванна, но все мыли голову в тазу на кухне. Почему? Потому что иначе не бывает: голову моют хозяйственным мылом в тазу, поставленном на табурет. Это лично я, не знавшая нищеты, лет в семь догадалась, что можно иначе. Было веселое удивление старших: а ведь правда!.. Но представления нищете как норме, о выходе из нищеты как о чем-то морально сомнительном – это я помню.

К счастью, творческая научная работа совсем не обязательно связывалась у подростков с чувством вины, а была безусловной самозаконной ценностью.

«Я был уверен, что меня ждет восхитительное научное будущее, а они так и останутся в этой скуке. Там же, где Брежнев, Косыгин, Суслов… Мне предстоит летать, а им киснуть» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).

«Основные цели – наука, семья, спорт. Карьера ценой пресмыкания решительно осуждалась в нашем кругу. Благо, военно-промышленный бум тогда открывал массу возможностей работать и оставаться просто порядочным человеком. Но и это – отдельная громадная тема» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

Впрочем, в самые наши дни вышла книга, автор которой воспроизвел замшелый стереотип: «Советская цивилизация выражала прежде всего интересы советских пролетариев» (С. В. Абышев. Советская цивилизация: структура, черты, этапы развития. – Нижний Новгород: ВГИПУ, 2011. с. 84). Это поразительно. Неужели автору неизвестно, что «советская цивилизация» жестоко эксплуатировала рабочих, подавляла пролетарский протест и пресекала все попытки пролетариев объединиться для защиты своих прав?