§1. Если завтра война…

Прямо и четко для запугивания предназначались уроки начальной военной подготовки и гражданской обороны, хотя официальные пособия определяли их цели и задачи по-другому. «Формирование у школьников высокой коммунистической убежденности, политической бдительности, разоблачение агрессивной сущности империализма, воспитание классовой ненависти к империализму и международной реакции, разъяснение задач по обороне Родины, завоеваний социализма; широкая пропаганда среди учащихся идей марксизма-ленинизма, внутренней и внешней политики Коммунистической партии, ее ленинской политики мира и дружбы между народами, преимуществ социалистического строя перед капиталистическим, выдающихся успехов нашей страны в развитии экономики, науки и культуры» (Военно-патриотическое воспитание на занятиях по начальной военной подготовке. Пособие для военных руководителей общеобразовательных школ. – М.: Просвещение, 1979, с. 5).

О практике начала пятидесятых годов вспоминает Михаил Герман: «Ощущение угрюмого страха рождалось и на лекциях по военному делу, которое вел неожиданно элегантный господин, очень мало говоривший о самом „деле“, но настойчиво рассказывавший нам об ужасах атомной войны. „Непременно“, – отвечал он на растерянные наши вопросы: „Будет ли война?“ Что это было такое? Сейчас бы сказали – „зомбирование“. Тогда такого слова не знали; вероятно, вариант воспитания, чтобы, как сказано где-то, „меньше непуганых было“» (Михаил Герман. Сложное прошедшее. – СПб.: Искусство – СПб, 2000, с. 98).

Ровно то же самое помню и я из семидесятых годов. Наш учитель военного дела тоже запугивал на уроках ужасами, а самого «дела» почти не касался. Господин был, вероятно, циничный и образованный. Меня он поймал за чтением «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Грозно требуя дневник, он отобрал книгу, но увидел автора и название, усмехнулся, вернул и пошел дальше между партами, живописуя предстоящий нам кошмар. Но предстояла и победа. На Западе, докладывал военрук, большинство выживших сойдет с ума. А у нас нет, у нас только два с половиной процента. Остальные, вероятно, будут дальше строить коммунизм под мудрым руководством родной коммунистической партии.

В семидесятые годы таяли льды холодной войны, на дворе стояла разрядка международной напряженности. Идеологи провозглашали разрядку великим достижением мудрой и неизменно миролюбивой политики советского государства, но тут же и сразу же требовали усилить военно-патриотическое воспитание. И знаете чем это объясняли? – «Возрастанием значения морального потенциала в будущей войне. Социализм, где господствующей идеологией является марксизм-ленинизм, имеет все условия для всемерного упрочения и развития моральных возможностей страны, и они должны быть использованы». Так откровенничал политработник М. П. Чекмарев в учебном пособии «Возрастание роли военно-патриотического воспитания» (Л.: б.и., 1974, с. 10).

У нас никто ни о чем военрука не спрашивал, хотя вопросы «Будет ли война? Удастся ли сохранить мир?» относились к правильным, допустимым.

На эти вопросы идеология давала два ответа. Первый – специально для уроков запугивания. Суть его состояла в том, что война будет, причем скоро. В 60-е—80-е годы уполномоченные товарищи уже не отчеканивали «непременно», а выражали идею слегка завуалированно. Их подлую манеру выразительно и узнаваемо показал Виктор Пелевин в повести «Омон Ра». Там уполномоченный товарищ проводит беседу с абитуриентами. «Ребята, очень не хочется вас пугать, очень не хочется начинать нашу беседу со страшных слов, так? Но вы ведь знаете: не мы с вами выбираем время, в котором живем, – время выбирает нас. <…> Значит, – заговорил подполковник тихим голосом, – недавно на закрытом совещании армейских политработников время, в которое мы живем, было представлено как предвоенное. С тех пор – месяц уже целый – живем в предвоенное, ясно или нет? <…> Я это говорю не к тому, чтоб пугать, – заговорил уже нормальным голосом подполковник, – просто надо понимать, какая на наших с вами плечах лежит ответственность» (Виктор Пелевин. Полное собрание сочинений. т. 3. – М.: Эксмо, 2015, с. 38—39).

Так же обрабатывали и взрослых. Ровно то же самое, что подполковник из повести Пелевина, говорил генсек Андропов на заседании Политбюро 31 мая 1983 года. На основе стенограммы из архива Гуверовского института Дэвид Хоффман пишет: «На заседании Политбюро Андропов призвал усилить пропаганду. „Нам нужно более ярко и широко продемонстрировать милитаризм администрации Рейгана и стран западной Европы, его поддерживающих“, – заявил он. Андропов предположил, что такая пропаганда „мобилизует советский народ на экономическом фронте“» (Дэвид Хоффман. Мертвая рука. – М.: Астрель, 2011, с. 94). Потребовав нагнать страху, генсек добавил – в одно слово с подполковником, – что это не к тому, чтоб пугать. Старшее поколение помнит, что летом 1983 года началась дикая пропагандистская истерика, которая дошла до полного психоза после расстрела южнокорейского «Боинга» 1 сентября. Андропов весь месяц молчал, а 28 сентября выступил со свирепым «Заявлением». Завравшись и увязнув опасном кризисе, он кинулся – нет, не исправлять положение, а ругать президента Рейгана за подготовку к ядерной и химической войне и спланированную провокацию с использованием пассажирского самолета.

1 октября, в воскресенье, москвичей согнали на митинги «Ветреная холодная погода не помешала сотням тысяч москвичей выйти на улицы и площади столицы, чтобы решительно осудить милитаристские планы Вашингтона, – писал репортер „Нового времени“. – …В США не только планируют, но и надеются выиграть локальную ядерную войну… 800 тысяч москвичей по своей собственной инициативе продемонстрировали… Мы полностью одобряем Заявление товарища Юрия Владимировича Андропова… Мы решительно отвергаем пещерную политику американской администрации… Корреспондент Би-би-си процедил что-то об официально организованных митингах, да и число участников было поставлено под сомнение…» (1983, №41, 7 октября, с. 6). То есть репортер «Нового времени» намекал, что его британский коллега прав – число участников раздуто. Читатели умели читать между строк, а то, что митинги – дело принудительное, они и без намеков знали.

Толпы стояли с обреченным видом. Люди же понимали, что от них требуют «горячо одобрить» военный психоз и убийство мирных пассажиров. Впрочем, стояли безропотно. Мрачно, тоскливо, но безропотно. Поэтому, наверное, сегодня никто не помнит это жуткое дело – не хочется вспоминать. Пусть не 800 тысяч, но подневольных на акцию устрашения собрали много.

Запуганные взрослые передавали свою запуганность детям. Травма и страх перевешивали рассудок. Мои умные родители высказывали совершенно безумные мысли, когда речь заходила об этом сюжете. Однажды я подслушала разговор отца с дядей и пришла в ужас. Они откровенно беседовали под рюмочку. «Надо вооружаться, – взволнованно говорил отец. – Это разорительно, одна ракета дороже ледового дворца, мы могли бы в каждом городе построить, но вооружаться надо. Чтоб хоть двадцать, тридцать лет войны не было. Чтоб дети выросли» – «Нет, – сокрушенно отвечал дядя. – Не успеют…». Я рот разинула: даже вырасти не успею. Зачем вы меня на свет родили? Мама, роди меня обратно!

Другой раз, первоклассница, я что-то спросила об американцах. Ответ был настолько страшным, что вопрос испарился из памяти. Мама выразилась в том духе, что они хотят нас уничтожить. А закончила так, дословно помню: «Если придут американцы, они всех нас повесят, потому что мы коммунисты. Вот так ты и должна о них думать». Испугалась я смертельно. Что такое «повесят» я в семь лет уже знала из военно-патриотических фильмов. Но враги же не пешком придут, правда? Они на самолетах прилетят, вот как. Услышав однажды слишком громкий и долгий гул самолета, я в истерике бросилась к маме: это американцы? Потрясенная мама, сама в слезах, стала меня стыдить: «Где твое мужество? Ты же советская девочка!». Советская девочка урок усвоила: нельзя говорить, что боишься. Но после этого, если из волн «международного положения» выныривало что-то пугающее, я спасала от ужасов свою семью и весь мир с помощью мыслительного усилия. Сначала нужно было вообразить черную бесконечность. Потом висящий в бесконечности каменный саркофаг, но я такого слова не знала, поэтому – сундук. Из ящика на стенке сундука надо было достать большущий ключ. Отпереть тяжелую крышку, приподнять. Пугающий объект вообразить словом, написанным на клочке бумаги, перерезать его пополам, бросить в сундук и закрыть крышку. Запереть и спрятать ключ в ящик. При всяком самолетном гудении или при радионовостях у меня «включалась мыслительная ответственность», я спешила обезопасить планету: в саркофаге исчезали перерезанные слова «воздушная тревога», «бомбы», «война». Много лет этот сундук висел в черной бесконечности у меня в мозгу, и от навязчивости оказалось очень непросто избавиться.

Что-то подобное, как я теперь предполагаю, происходило и с моей подружкой-одноклассницей. Она иногда, забывшись, начинала напевать под нос: «Теперь от войны не уйти никуда, не уйти никуда…». Нам было лет 10—12.

Раннее детство моего собеседника А.Г. пришлось на годы «разрядки», но тревожился и он под внушением семьи: «Международное положение меня беспокоило. И моих родных всех поколений, потому что война была в их памяти. Полдетства я провел в деревне, где моих бабушек смущали разве что вашингтонские поджигатели – они за ними следили, читали газеты, потому что войну помнили. Остальное их не интересовало. Другие полдетства пришлись на рабочий район Красноярска – но и там я слышал сплошные разговоры о работе, учебе и опять же о поджигателях войны» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

Моя собеседница А.К. однажды, подростком, выказала презрительную насмешливость по поводу Брежнева на экране – и произошел взрыв: «Отец вскочил из кресла перед телевизором, выкатил глаза, налился краской и заорал, что, если бы не этот человек, была бы ядерная война, всех нас давно не было бы и т. п. Он был ракетчиком – в горах под Новороссийском стояли ракетные установки, направленные на Америку. Отец участвовал в событиях Карибского кризиса: был ночью поднят по тревоги, явился на сборы и в ужасе ждал в своей части, что будет. Ничего не было, только испуг, но ему и этого, видно, хватило» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).

Советских детей запугивали даже в детском саду – «борьбой за мир». На малышей это сильно действовало.

«Детсадовские песенки за мир (мне, разумеется, больше нравились песни милитаристского склада «У меня матроска, шашка у меня»), отчего зародилось стойкое убеждение, что кроме нас и в частности меня, за мир бороться некому, поэтому надо стараться – вести себя хорошо и вообще жить согласно поэме Маяковского «Что такое хорошо» (А. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

Мой крошечный племянник, едва научившийся говорить, однажды сказал, жалея младшую сестренку, мою дочь: «Неть, нам низя ваивать, у нас ляля маинька». Я тогда же записала его слова, дневник сохранился. Это было в середине восьмидесятых, когда еще расходились волны от адроповского военного психозы.

При этом пропаганда твердила, что у советских детей страха нет. Киевский НИИ педиатрии в 1986 году распространил информационное письмо на русском и английском языках – «Отношение советских детей к проблеме мира и угрозе войны». В нем сообщалось, что 3899 «обследованных» (=опрошенных) детей от 11 до 17 лет «исполнены оптимизма» (с. 7), готовы общественно-полезным трудом крепить мир, а «чувство страха и ужаса перед будущей войной стоит на одном из последних мест» (с. 7).

Зато дети на Западе, утверждал агитпроп, ужасно запуганы. Николай Тихонов эту установку даже в стихах изобразил. Мол, американские родители и американские газеты «терзали душу» ребенка – «С неба слетит атомный гром… Слушала дочка, хоть и мала. Все понимала. Она ни есть, ни спать не могла, всю ночь вздыхала. И мать разбудила она, когда Ночь уже шла к рассвету: Уедем, мама, с тобой туда, Где неба нету!» (Борьба за мир. Репертуарный сборник. – М.: Государственное Издательство культурно-просветительной литературы, 1952, с. 7).

Будущее советских детей было абсурдным в духе социальной шизофрении. Там, впереди, вместе и одновременно сияли вершины коммунизма и поднимался ядерный гриб. Дети думали об этом и вырабатывали план действий. Лет в десять я размышляла, не броситься ли под троллейбус, «когда начнется», а моя собеседница О.К. твердо знала, как поступит: «Соседи ждали нападения Америки каждую весну. Я особенно ждала войну во втором классе, чтоб сразу побежать и поцеловать Вовку» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).

На роковой вопрос агитпроп давал и другой ответ, допускавший возможность отстоять мир. Суть его заключалась в той самой мобилизации на экономическом фронте.

«Сторонники мира в Советском Союзе видят свои задачи в деле укрепления мира в том, чтобы множить свои трудовые усилия» (Мы боремся за мир. – Сталино: Сталинское областное Издательство. 1951, с. 44). «Созидательным трудом будем крепить дело мира, обеспечим победу нашей страны в соревновании с капитализмом!» (Н. С. Хрущев. Созидательным трудом крепить дело мира, обеспечить победу в экономическом соревновании с капитализмом.– М.: Госполитиздат, 1960, с. 62). Агитпроп настойчиво внушал эту идею, люди ее знали и при необходимости декларировали. В школе она тоже была. Вот в какой логике: советский народ борется за мир своим трудом, твой труд – учеба. Учись! «Важно подвести учащихся к выводу, что их главный вклад в борьбу за мир – это отличная учеба» (Методические рекомендации по проведению с учащимися VIII—Х классов уроков мира. – М.: МГИУУ, 1985, с. 6). Если хорошо учишься, укрепляешь мир. Ну а если сбежал с ботаники… Подоплекой идеи было все то же внушение виноватости: если отстоять мир не удастся, то не политика партии будет виновата, а вы сами: плохо работали и учились.

Власть постоянно манипулировала страхом населения перед военной угрозой, но удавалось ли ей с помощью такого сильнодействующего средства заставить подданных усерднее трудиться? В школе эти приемы не срабатывали. Каждый, кто постарше, по себе помнит, что у детей не было мысли, будто они учатся из долга перед Родиной, а хорошие отметки укрепляют мир. Об этом даже подумать было глупо.

«Уничтожение человечества» и «упорный труд» – две главные темы военного психоза 83-го года. «Трудящиеся Советского Союза выражают непреклонную решимость самоотверженным трудом крепить экономическое и оборонное могущество Родины» (Учительская газета, 15 октября, №124, с. 1). «Против милитаристской политики США и блока НАТО, разрабатывающих зловещие планы ядерного уничтожения человечества» (Учительская газета, 24 ноября, №141, с. 1).

Абсолютно и дословно то же самое было и во время военного психоза 62-го года. «Правительство США фактически устанавливает морскую блокаду Республики Куба. Они готовы толкнуть мир к пропасти ядерной катастрофы» (Молот, 1962, 24 октября, №251, с. 1). «Советский народ еще больше увеличит свои трудовые усилия во имя укрепления экономического и оборонного могущества Советской Родины» (Молот, 1962, 24 октября, №251, с. 1). «Трудиться еще упорнее, чтобы, чтоб еще крепче была наша Родина» (Молот, 1962, 24 октября, №251, с. 1). «Трудящиеся Советского Союза гневно протестуют против безрассудных действий американских маньяков. Они единодушны в готовности еще больше увеличить свои трудовые усилия…» (Молот, 25 октября, №252, с. 1).

Борис Грушин допускает, что у взрослых мысль о связи выполнения плана с укреплением мира все же существовала. Самый первый, в мае 1960 года, опрос общественного мнения в Советском Союзе был как раз об этом: «удастся ли человечеству предотвратить войну?», «что нужно сделать для укрепления мира?». Тогда опросили тысячу человек. На первый вопрос ответ «не знаю» дали 11, «нет» – 21. Все остальные восклицали: «да, удастся!» и обосновывали свою уверенность мудрой внешней политикой КПСС, силой Советского Союза, слабостью капитализма и выражали готовность упорным трудом крепить мощь страны, а тем самым и мир во всем мире.

В предисловии к исследованию Борис Грушин приводит ядовитую эпиграмму о себе самом: «он занимался серьезно вполне общественным мненьем в безгласной стране» (Четыре жизни России, т. 1., с. 16). Однако результатам опроса социолог верил и видел в них «свидетельство едва ли не безграничного оптимизма советских людей, их более чем уверенного взгляда на собственное и всего человечества будущее» (с. 96). Я этому поверить не могу. Советские люди дураками не были. Они были очень умны – жестоким и страшным умом лукавых рабов. Ум независимых законопослушных граждан свободного мира им казался – и сегодня кажется – глупостью, тупостью. Меня тоже растили в этой ментальности, я ее понимаю и в полученных результатах вижу иное. Ситуация официального опроса на политическую тему – это хронотоп, в котором следует высказывать правильные мысли. Тем более что опрос не был анонимным. Какие мысли правильные, а какие нет – об этом долдонили с утра до вечера. Если партия борется за мир, то правильная мысль – что партия победит. На мой взгляд, именно поэтому меньше всего оказалось самых неправильных (единственно разумных) ответов – «не знаю». Вы что же, не знаете, победит ли партия? В этом смысле ответ «нет» менее опасный – его можно правильно обосновать звериной сущностью погибающего капитализма. Именно так и делали считанные «пессимисты». «Капиталистов хотя и мало, но это кучка живодеров, которые перед смертью хотят попить чужой крови» (с. 76). «Дряхлеющий капитализм, теряя свои позиции, становится более озверелым и может пойти на отчаянный шаг» (с. 77). «При крахе капитала могут найтись молодчики и пустить в ход атомное оружие: утопающий за соломинку хватается» (с. 81). В распределении мнений, по моему убеждению, есть и особый оттенок. Советские люди были очень суеверны (как суеверны все, от кого ничего не зависит), и при ответах на столь больной вопрос реализовывали две архаические тактики: «не накаркать» и «не сглазить». А что касается оптимизма и уверенности в завтрашнем дне, то они были предписаны советским людям как обязанность.

«У советского человека нет страха перед завтрашним днем. Наша Родина воспитала веселых здоровых людей с оптимистическими взглядами на жизнь». Вот такой неприличный вздор выговаривал Николай Тихонов на Всесоюзной конференции сторонников мира (Всесоюзная конференция сторонников мира. Москва. 25—27 августа 1949 года. – М.: Госполитиздат, 1950, с. 18). Замученные жизнью, запуганные, умные, хитрые, осторожные, советские люди знали, каких слов от них ждут, и не высовывались, на рожон не лезли.

Чего хотела добиться власть с помощью запугивания войной и пропаганды «борьбы за мир», вроде бы понятно: лояльности и мотивации к труду. Пропагандистская картина была четкая: вокруг озверелые враги, которые хотят уничтожить мирных трудолюбивых людей, но советское государство «всей мощью своей сдерживает черные силы, рвущиеся к ядерному пожару» (как сказано в статье нашего старого знакомого Николая Мейсака). При этом возникало явное противоречие с реальностью – с агрессивной политикой режима. Как решали это противоречие взрослые и дети, видели его или нет – вопрос малоисследованный.

Георгий Мирский полагает, что положение было парадоксальным. «Пропаганде о достижениях социализма не верил почти никто – ведь все видели, что делается в стране», но когда дело касалось международных проблем, пропаганде верили даже те, кто относился к режиму критически, – «и в этом, конечно, сказывались психологические последствия шока, испытанного народом 22 июня 1941 года» (Г. И. Мирский. Жизнь в трех эпохах. – М.. СПб,: Летний сад. 2001, с. 222).

Такое доверие пропаганде подтверждает мой собеседник М.С., мальчик из еврейской семьи: «Про Израиль, как ни странно, дома почти никогда ничего не говорили. Источником „правды“ была газета „Правда“. По крайней мере до института я был глубоко удручен „зверствами израильской военщины“, этот „факт“ разрушал стройную картину моего мироздания, где евреи должны были быть хорошими и даже лучшими. Да, был же совсем интересный эпизод. Какими-то непонятными путями добрые люди (сионисты) прислали нам по почте (вероятно, в конце 70-х) приглашение от израильтянина (что-то такое было формально необходимо для ОВИРа). Родители были в ужасе: откуда узнали наш адрес? и что теперь делать? писать явку с повинной в КГБ или еще рано? или уже поздно? Я же был возмущен до глубины души: мне, советскому школьнику, комсомольцу, предлагают бежать в сионистское логово?» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).

Агрессивную политику социализма пропаганда подавала как благо для народов и ту же «борьбу за мир»: счастье наступит и войны прекратятся только тогда, когда социализм утвердится во всем мире. «Советские люди знают, что созидание коммунистического общества служит делу мира и счастья народов как в нашей стране, так и повсюду за ее пределами» (Мы боремся за мир, с. 44). В идее, в желании режима распространить коммунистическое строительство по всей планете, собрать в Советский Союз все страны мира историк и прозаик Владимир Шаров видит столь же архаические корни, как во всегдашнем утаивании властью бед и катастроф. Доктрины 16 века, выработанные в «Послании старца Филофея» и «Сказании о князьях Владимирских», поставили русскую историю в центр мира. «Это был взгляд, с одной стороны, совершенно очевидно обращенный к концу, а с другой стороны, неслыханно, к самому престолу Господню возносивший и русскую землю – новую Святую землю, и русский народ единственный независимый народ, сохранивший истинную веру, новый народ Божий, а также русских князей – Его наместников на земле. Власть и те, кто за ней пошел, а таких безусловно было большинство, легко добавили к этой доктрине комментарий, сводящийся к мысли, что, по-видимому, Христос не придет на землю и не спасет погрязший в грехах человеческий род раньше, чем весь мир не сделается Святой землей, то есть не подпадет под высокую руку Московских князей (позже—царей, еще позже – императоров). <…> Убеждение, что, коли русская держава прирастает новыми и новыми землями, верховная власть истинна и благословенна, стояло выше всего. <…> Из-за этого советские властители от Ленина до Брежнева, но особенно, конечно, Сталин, начавшие еще во время Гражданской войны возвращать утраченные территории и дальше, при поддержке Коминтерна сделавшие Советский Союз старшим братом для десятков народов и стран Европы, Азии, Африки и Латинской Америки, воспринимались народом как правильные, законные цари. <…> Понимание себя как святого народа и своей земли тоже как святой придало русской истории уникальное чувство правоты и, соответственно, неправоты тех, кто становился у нее на пути. Когда бы и на кого бы мы ни нападали, это всегда было правильно и во имя всешнего, в том числе и нашей жертвы, блага. Ведь мы и ее готовы были сделать частью Святого народа» (Знамя, 2005, №9. Владимир Шаров. Меж двух революций. https://goo.gl/me1zpt).

Как относились советские люди к идее всемирной коммунистической экспансии? Логично предположить, что ее восприятие изменялось со временем. По моим воспоминаниям семидесятых годов, ее не разделял никто, потому что никто не хотел «строить коммунизм» ни в нашей стране, ни – тем более – за ее пределами. Предполагаю, что в шестидесятые тоже. На советскую поддержку Острова Свободы народ отозвался частушкой: Ладушки, ладушки. Куба ест оладушки. А мы пляшем и пердим, Суп гороховый едим. Я сама слышала (весной 1998-го), как пьяненькая старушка на автобусной остановке вдруг стала вспоминать про те времена, а потом спела эту частушку и сплясала. Впрочем, сегодня мы наблюдаем, что прирастание территории страны вызывает у заметной части населения рационально необъяснимый архаический энтузиазм.

Мальчишки, воспитанные в пятидесятые, готовы были жертвовать (чужими жизнями), чтоб окончательно разобраться с капитализмом. Потрясающие воспоминания об этом принадлежат составителю сборника «Советское общество: будни холодной войны» (М.. Арзамас: ИРИРАН – АГПК, 2000) профессору Г. Ш. Сагателяну. «Октябрьские дни 1962 года ученик одной из бакинских школ запомнил на всю жизнь. Прекрасная бакинская осень наполнилась какой-то тревогой, улицы, казалось, стали иными, что-то зловещее незримо присутствовал в атмосфере. Мы, учащиеся, с легкостью говорили о ядерной войне, о том, что у нас очень много атомных бомб, в том числе стомегатонная, о которой нас известил Н. С. Хрущев. Мы с легкостью „применяли“ эту супербомбу, уничтожая ФРГ, Францию, страны Бенилюкса, сожалея при этом, что будет задета территория ГДР и Чехословакии, но делать нечего, придется идти на жертвы! При этом мы не задумывались, что в результате могут погибнуть десятки и сотни миллионов людей, в том числе у нас в СССР. Считалось, что мы должны победить Запад: СССР слишком велик, а у США и его союзников не хватит сил, чтобы всех нас уничтожить. Признаюсь, я и сейчас поражаюсь эффективности работы пропаганды, идеологического воспитания подрастающего поколения в те годы» (с. 224).

Такая легкость мыслей о стомегатонной кузькиной матери непонятна. Неужели дети до такой степени верили в пропагандистскую силу Советского Союза и слабость Соединенных Штатов? Из рассказанного явно следует, что мальчишки не обсуждали этот вопрос с родителями, а старшие не вмешивались в идеологическую обработку детей. Родительское внушение прочистило бы юным воякам мозги, как это случилось с моим собеседником Л. С. Поддавшись пропаганде, он тоже размахивал ядерной дубинкой, хотя был мыслящим независимым мальчиком. «Помню, что в нас развивали антикитайские настроения. Я даже нарисовал в тетрадке ядерный гриб и подписал „Привет китайским ребятишкам“, все смеялись. А мама меня за это отчитала, объясняла, что погибнут такие же дети, как я. Отрезвила» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).