§1. Коммунизм детей и родителей
Коммунизм тоже относился к сакральной сфере, но был не настолько опасен и страшен для семьи, как зловещая родня – «отец» и «дедушка». Мечтаний о коммунизме в живом детском общении не было и быть не могло: это зона ритуально-пионерской официальности. Для произнесения сакрального слова требовался специальный хронотоп. Эмден и здесь очень аккуратно вышла из затруднения: пионеры не сами по себе размечтались о коммунизме, а в присутствии вожатой, то есть необходимые условия соблюдены. Повесть свидетельствует и о том, что допустимым хронотопом для упоминания о коммунизме был разговор ребенка с родителями. Вождей или действующих генеральных секретарей «нормальные» родители не обсуждали с детьми никогда: это была «патологическая», открыто оппозиционная практика. Ленин и партия строжайше подпадали под избирательный запрет. А упоминание коммунизма «нормальными» родителями не исключалось, хотя и было редким.
Моя мама, Надежда Васильевна Текучева, рассказала, как экзаменатор задал ей вопрос: будет ли при коммунизме несчастная любовь? Мама ответила: нет! И доказала, успешно соединив обрывки Маркса с обрывками агитпропа. Коммунизм начинает подлинную историю человечества, а все прежнее было лишь предысторией. При коммунизме у людей будет высшая сознательность, они оставят в предыстории такие пережитки прошлого, как несчастная любовь. А пока пережитки остаются, это еще не «полный коммунизм». И экзаменатор вывел в зачетке «отлично».
Совершенно загадочная история. Разумеется, мы с мамой говорили не о коммунизме, а об экзаменах – коммунизм всплыл «к слову». Выслушав, я ни о чем не спросила. Не знаю, правда ли мама так думала (в это невозможно поверить) или она продемонстрировала мне, как надо отвечать на опасные вопросы. Зачем экзаменатор спрашивал о такой глупости, тоже загадка. Дело происходило в мамины университетские годы, в начале пятидесятых. Экзаменатор был стукач? Или набитый дурак? Или он насмехался? Или «заваливал» студентку? Неизвестно.
Коммунизма и в пятидесятые годы было необъятно много, а в шестидесятые начался безбрежный коммунистический потоп.
Профессор Валентин Толстых, «партийный философ» советских лет, в новейшей мемуарной книге настаивает, что люди верили идеологии марксизма-ленинизма и идеалам коммунизма. Даже те, кто пострадал от репрессий. Перо профессора наливается сарказмом: если, мол, и были такие, «кто с детства понял, что марксизм – ложь, коммунизм – утопия, а Ленин и Сталин – изверги», то … «мне они почему-то не встречались» («Мы были. Советский человек как он есть» – М.: Культурная революция, 2008. с. 290—291). Конечно, не встречались. Взрослые люди не стали бы выкладывать крамольные мысли партийному идеологу, а что думали, видели и понимали дети – было и остается тайной за семью печатями.
Идеалы коммунизма всегда были сцеплены с невероятным количеством глупостей. Лично я, еще не зная слова «утопия», думала, что коммунизм – это глупость, о которой глупо говорить. Так и формулировала, еще не зная слова «формулировать», но никому, естественно, не сообщала.
Ни малыши, ни школьники, ни студенты – никто своими настоящими мыслями о коммунизме не обменивался. А если обменивались, в виде редчайшего исключения, то с самыми близкими, проверенными друзьями в полной тайне. Об этом ярко рассказал Владимир Шляпентох в книге «Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом» (СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2003): «Сейчас трудно понять, как могло родиться в нашем сознании глубокое презрение ко многим идеям Маркса и Энгельса, как мы могли бросить им вызов. <…> Само собой разумеется, мы считали полной нелепостью тот коммунистический рай, который обещал Маркс, когда выступал не в роли социального аналитика, а как основатель новой религии. <…> Мы чувствовали свое полное интеллектуальное превосходство над бедными основателями научного коммунизма. Это прекрасное самоощущение мы, естественно, скрывали от всех…» (с. 94, 95). Крамольные размышления юных интеллектуалов, студентов Киевского университета, относились к началу пятидесятых годов. Увернуться от коммунизма детям было так же трудно, как увернуться от Ленина. Строчки Михаила Светлова, вынесенные в эпиграф, взяты из книги-календаря на 1949 год. Малыши, не умеющие читать, должны были услышать про вершины коммунизма от мамы, читающей вслух.
Из моих собеседников только А. М. свидетельствует, что «в раннем детстве о коммунизме не задумывался и слова такого, кажется, не слышал» (Интервью 1. Личный архив автора).
А. Б. отмечает, что постоянно видела и слышала лозунги «Вперед к коммунизму», «Слава КПСС»: «Что значат всякие такие, редко произносимые и абстрактные слова, мама должна же была как-то мне объяснить… Но я, честно, не помню как. Кроме того я же смотрела фильмы и в клубе часто проводили всякие праздничные заседания. Так что слова „коммунизм“ и прочие, конечно, звучали. Но для меня они звучали достаточно абстрактно и неинтересно» (Интервью 4. Личный архив автора).
В школе детей обрабатывали коммунизмом неотступно, требуя высказываться. Помню, что весь наш класс писал сочинение о том, как мы будем жить в двадцать первом коммунистическом веке. Нам было лет десять. Писали на отдельных листках, а не в тетрадке для сочинений. Вероятно, школа эти тексты куда-то отсылала. Куда – мне неизвестно. Выяснить это и отыскать сочинения, если они сохранились, было бы интересно и важно. Но такое расследование превышает мои возможности. Должно быть, это делалось к юбилейной дате или очередной годовщине «октября». Для выставки, например. А может быть, отсылали совсем в другом направлении, чтобы проверить идейную атмосферу в семьях школьников.
Помню, что никто не захотел поделиться тем, что «насочинял» о коммунистическом двадцать первом веке. Даже с подружкой, с которой сидели за одной парте, мы об этом не говорили. Тогда я была уверена, что все писали примерно с теми же чувствами, что и я сама, и примерно о том же. С какими чувствами и о чем? Пожалуйста, объясняю. «Вы хотите прочесть, что все прекрасно, а будет еще лучше? Получите!».
В двадцать первом веке мы с младшей сестрой будем уже взрослые и ответственные. Мы будем трудиться. Я стану учительницей. А сестра станет врачом. И вот утром по звонку будильника мы просыпаемся в отличном настроении. Мы наливаем в два стакана теплую воду из чайника, бежим в ванную и чистим зубы, весело толкаясь у раковины. Мы одеваемся и дружно завтракаем. Взявшись за руки, летим по лестнице и выбегаем на трамвайную остановку, когда там как раз стоит трамвай. А в трамвае проезд бесплатный. При коммунизме и в трамвае, и в троллейбусе, и в автобусе будет бесплатный проезд. Мы бесплатно проезжаем две остановки. Я поворачиваю направо, в свою школу, где сейчас я ученица, а буду учительница. А сестра поворачивает налево, в городок мединститута, она там работает в больнице. Я захожу в класс, здороваюсь с ребятами. При коммунизме в каждом классе – телевизор! А сестра в больнице здоровается с больными. Там тоже в каждой палате – телевизор! Может быть, тут сочинение и кончилось. Во всяком случае, до этого места помню подробно, а дальше – пустота. Помню именно потому, что остро переживала чувство, которое сейчас назвала бы цинизмом, а тогда – «полным навыворотом» с победительной насмешкой: не поймали! Мысль о том, что меня «ловят», заставляя говорить о коммунизме, у меня, десятилетней, была.
Только сейчас, через пропасть лет, я узнала от моих собеседников, что вера в коммунизм все-таки не исключалась в детской жизни. В одном поразительном случае она была даже идейно-убежденная и высказанная.
«Родители говорили, что с „нашим народом коммунизм не построишь“. Но я им не верил. Я верил Ленину и Карлу Марксу. Примерно до 2—3 курса института. Я был очень идейный мальчик. Я верил в конечное торжество коммунизма и яростно спорил с однокурсниками. Под „коммунизмом“ я понимал то самое, что он и означает: не карикатуру с бесплатной раздачей товаров на складах-магазинах, а общество всеобщего социального равенства, всеобщей солидарности и вырастающего на этой основе разумного ограничения потребностей. Мое представление о том, что такое общество может быть реализовано, и сегодня не кажется мне слишком ошибочным» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).
«О коммунизме я, как и всякий любитель фантастики, думал в детстве очень хорошо. Чего тут спрашивать – и так ясно: светлое будущее, каждому по потребностям, бесплатное мороженое и полеты в космос. Но также было и понимание, что светлое будущее, описанное в романах моих любимых братьев Стругацких, наступит нескоро. А еще меня насторожило упоминание о сталинских лагерях в послесловии Рафаила Нудельмана к „Трудно быть богом“. Как-то это трудно сочеталось – звездолеты и лагеря… Мне было в ту пору лет 12» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).
«В школе задумывалась. Мысль сводилась к тому, что коммунизм – это очень хорошо. Вопросов не задавала, все было ясно, информации предостаточно, и она была везде одна и та же, вопросов не вызывала» (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).
«В коммунизм верила. Удивляла расплывчатость определений. Не нравилось, когда говорили только о бесплатных товарах. Родители от вопросов уклонялись» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).
Но непонимания, равнодушия и насмешки в отношении к коммунизму у детей тоже хватало.
«По-моему, я задавал вопросы, и мне говорили, что при коммунизме все будут давать просто так, без денег» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).
«Категорически нет. Я вырос в хорошей, образованной и трудолюбивой семье. У нас ценились труд, знания, умения. Никогда в семье такие темы всерьез не поднимались, тем более что история нашей семьи, как и многих, была совсем непростая. Но и какого-то махрового антикоммунизма не было. Это – не наше дело, недостойно. Главное – заниматься нормальным делом. Все-таки старое воспитание давало себя знать. Всерьез я никогда эту мишуру не воспринимал» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).
«Что такое коммунизм, я ни в детстве, ни в школе не понимал и вообще не фиксировался на этом.., Мой отец был коммунистом, но об этом я узнал случайно, когда он уже ушел из семьи, его явная аполитичность перешла ко мне по наследству» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).
«О коммунизме были противоречивые впечатления. До его наступления в 1980 году оставались считанные годы и не очень верилось, что деньги отменят и потребности будут удовлетворяться, так как в магазинах ничего не было, и всюду был дефицит. Но учителя в 70-е годы уже о коммунизме говорили мало. Больше о развитом социализме. Домашним вопросы не задавал, понимал, что вызовет только иронию» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).
«Боюсь, что в мое время строить коммунизм уже никто не собирался. Лозунги про коммунизм при Брежневе уже как-то не муссировались, мы знали, что живем при социализме, а коммунизм – красивая мечта. Для нас он отодвинулся в неопределенное светлое будущее. Поколения, которые его всерьез строили и собирались при нем жить, к этому времени пожухли и притихли» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).
Мой римский корреспондент Gabriele L-M., которому я задала аналогичные вопросы о политических терминах, доктринах и персоналиях, сообщил о гораздо более позднем приобщении к сфере политического, хотя вырос в политизированной семье – его родители состояли в Республиканской партии Италии. В раннем детстве о коммунизме, фашизме, либерализме он не слышал и не знал ничего. Лет в девять начал воспринимать термины, но с идеологиями познакомился не раньше тринадцати. Он хорошо помнит похищение Альдо Моро, о котором с жалостью говорили родственники у телевизора. О Гитлере знал из поверхностных телевизионных передач и военных фильмов. Однажды отец повел сына на выставку военной техники, и у мальчика возникло чувство, что он оказался в Германии. Его мать плохо отзывалась о Муссолини. Только в школе на уроках истории, лет в тринадцать, он услышал о Ленине и Сталине. А что касается Брежнева, то это имя мой корреспондент впервые узнал из моего вопроса.
«Cominciai a comprendere i termini ma solo i termini, credo intorno ai 9 anni, in quell periodo sicuramente gia’ li conoscevo ma non conoscevo bene le ideologie, quelle a13 anni. Ero molto piccolo quando venne sequestrato Aldo Moro, ricordo in particular modo un momentonel quale ero a casa di mia nonna e di mia zia, ad Avezzanno. Parliamo ancora delle veccie tv in bianco e nero, per alcuni secondi parlando mostrarono il volto di Moro e mia nonna disse: „eccolo la’, poveretto“. Hitler a livello televisivo era molto citato ma in modo oltretutto confuso e superficiale. Quando I film inserivano dei tedeschi era per la Guerra, dunque… un giorno con mio padre ed alcuni amici di famiglia andammo in un posto dove si trovavano alcuni carri armati e comunque apparati military, io ero convinto di trovarmi in Germania. Di Mussolini parlava male mia madre in modo genericо. Lenin e Stalin credo di averli sentiti nominare molto tardi, forse solo 13 studiando storia con la scuola. Brezhnev me lo citi ora Tu» (Gabriele L-M., электронное письмо от 16.06.2015. Личный архив автора).
Социолог-политолог Юрий Аксютин анкетировал в 1998 и 1999 году представителей старшего поколения, задавая два последовательных вопроса: «верили ли вы в построение коммунизма?» и «верили ли вы в построение коммунизма в 1980 году?». Многочисленные ответы приведены в книге «Хрущевская оттепель и общественные настроения в СССР 1953—1964 гг.» (М.: РОССПЭН, 2010. Изд.2-е). Из ответов несомненно следует, что в реальном живом общении взрослых людей коммунизма не было точно так же, как его не было в общении детей. Зрелые люди начала 60-годов, независимо от веры или неверия в коммунизм, держали свои мысли при себе и не знали, что думают окружающие.
«Все верили и мы тоже» (с. 413). «Никто этому не верил» (с. 419). «Все будут довольны и счастливы, будем хорошо питаться и пользоваться городскими товарами» (с. 413). «Никто не понимал, что такое коммунизм. Но верили, что жизнь станет лучше, тем более что она действительно улучшалась, колхозники получили паспорта, и мои братья смогли уехать в Москву на заработки» (с. 413). «С нашим народом нельзя коммунизм построить, надо перевоспитать сначала» (с. 414). «С нашим народом построить коммунизм нельзя» (с. 418). «Никогда не будет в нашем обществе равенства и благоденствия» (с. 414) «К этим обещаниям мы привыкли и на эту говорильню не обращали внимания. Брехня! – вот как это воспринималось» (с. 414). «Эти утверждения были как анекдот, как злая шутка, им никто не верил и всерьез не относился» (с. 414). «Программа всеми принималась на ура» (с. 415). «Программа была встречена с огромной радостью. Появилось впереди что-то огромное и ценное, к чему все стремились» (с. 416). «В это мог поверить только глупый» (с. 418). «Ведь нам обещали приятное, почему же не поверить?» (с. 417). «Тогда ничего хорошего не ждали, все постепенно дорожало» (с. 418). «Кажется, не было человека, который не смеялся бы над этим» (с. 418). «В душе знали, что этого не будет, но помалкивали» (с. 418).
Разумеется, взрослые помалкивали и при детях. Вслух и при детях о коммунизме можно было высказать только одно сомнение: «с нашим народом коммунизм не построишь». Идеал коммунизма и программу партии это сомнение не затрагивало, всю вину оно перекладывало на «плохой» народ. Идеал прекрасный, лучше не бывает, партия ведет нас правильно, беда в том, что мы подкачали, мы плохие. «Были бы мы хорошие люди, можно было бы и коммунизм построить» – сама слышала, и не раз, но не от родителей.
Гласное и публичное сомнение в коммунизме было делом подсудным. Архивные материалы о «беспорядках» в Краснодаре, исследованные Владимиром Козловым (Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе: 1953 – начало 1980-х гг. З-е изд. – М.: РОССПЭН, 2010), доказывают это жуткой историей. Комсомолец Виктор Божанов, закончивший десятилетку и собиравшийся поступать в институт, оказался на улице Красной, где бушевала толпа, совершенно случайно: он шел с девушкой в кино. Благополучный юноша, вчерашний школьник кинулся в толпу, мгновенно забыв кино и подружку. Материалы дела свидетельствуют, что комсомолец был виновен дважды: «Он призывал добиваться повышения заработной платы и даже „высказывал неверие в построение коммунизма“» (с. 299—300). Вот что, оказывается, было в мыслях и на сердце у комсомольца, и никто об этом не догадывался. Несчастного юношу судили и приговорили к пятнадцати годам.