§3. Hannibal ante portas

Многие педагоги запугивали детей не только по команде, но и от души – больной и страдающей. Моя учительница географии сама была, как я теперь понимаю, замучена страхом – она боялась Китая, и говорила о китайской угрозе буквально на каждом уроке. Может быть, ей становилось легче от проговаривания своего страха. Может быть, она искренне передавала нам свое миропонимание: мы в осажденной крепости под вечной угрозой, а вокруг страшные враги.

Такие внушения полностью соответствовали задачам коммунистической обработки. Мы даже пели об этом на уроках пения: «Возле самой границы овраг. Может, в чаще скрывается враг». Песня воспроизводила категории средневековой культуры: граница делит землю на светлый мир по нашу сторону и зловещую чащу с оврагом и врагом по ту сторону. Когда песня доходила до оврага, в классе поднимался смех: мы переиначили эти строчки в духе детских неприличностей – вместо врага и оврага на границе очутилось нечто иное. Учитель пения, человек с несомненно больными нервами, взрывался гневом, не понимая, что происходит.

Граница – это была важнейшая мифологема советской жизни. Граница пролегала между добром и злом. В счастливом коммунистическом будущем границы исчезнут: на всей планете утвердится добро. Но в нашем счастливом настоящем граница на замке. Оттуда, из темной чащи зла в наш светлый мир добра хотят прорваться враги.

Огромный пласт советского масскульта – тексты о границе. В том числе для самых маленьких, как, например, книжка с картинками – сборник рассказов Виталия Коржикова «Что случилось на границе» (М.: Детская литература. 1967. Тираж 300 000). А что там случилось? Там пограничники, стражи добра, поймали посланцев зла, которые хотели перейти нашу границу. С какой целью? – этого автор не объясняет. Малыши понимают главное: нарушители хотят сделать нам плохо. Что именно – об этом сказано в книжках для тех, кто постарше.

Сочинители текстов о границе составляли особый пул. Самым известным был, наверное, Александр Авдеенко. По его роману «Над Тиссой» даже кино сняли. Один за другим выходили тексты Сергея Мартьянова, Льва Линькова, Евгения Рябчикова, Александра Тараданкина. Странно или нет, но некоторые из этих сочинений издаются и сегодня: А. О. Авдеенко. «Над Тиссой. Горная весна. Дунайские ночи» – М.: Вече, 2013. Это шпионская опупея пятидесятых годов: наш ответ Джеймсу Бонду. Из нее читатель выяснит, например, что антикоммунистическое восстание в Венгрии организовали два коварных злодея – отец и сын Даллесы.

Советская бондиана сляпана была кое-как, но с каменной серьезностью и назидательностью. «Граничные» тексты всегда строятся по одной схеме: враги пытаются проникнуть в нашу неприступную крепость, но их ловят или убивают пограничники, которым помогают местные жители – взрослые и дети. У врагов ужасные планы – всегда одни и те же: передать шпионские сведения американцам и взорвать стратегический объект. Национальная принадлежность врагов меняется в зависимости от текущей политики и пропаганды. Причем меняется даже в одном и том же тексте.

Повесть Сергея Мартьянова «Однажды на границе» выходила четырьмя изданиями: с 1953 по 1963 год. Там пограничники поймали шпионку, она пыталась врать, но ее изобличили, и злодейка рассказала правду: «Меня зовут Влада Рундич. Я сербка. Окончила в Белграде школу разведчиков. Потом работала в Чехословакии. Недавно меня отозвали и направили сюда. <…> Задание: взорвать тоннели в горах… забрать кое-какие сведения…. Для американцев» (Сергей Мартьянов. Однажды на границе. – Ужгород: Книжно-журнальное Издательство, 1953, с. 136). Пограничники гневно клеймят гестаповскую банду палача Тито, который установил в Югославии фашизм и засылает к нам шпионов-диверсантов, работая на американцев.

Ко второму изданию, через год, палач и главарь фашистской банды вновь оказался товарищем Тито, выдающимся деятелем коммунистического движения. Шпионка мигом поменяла хозяев и национальность. «Меня зовут Магдой Галец. Я родом из Станислава. Состояла в организации украинских националистов. Окончила в Мюнхене школу разведчиков. Работала в Чехословакии. Недавно меня отозвали и направили сюда. <…> Задание: взорвать тоннели в горах… забрать кое-какие сведения…. Для американской разведки» (Сергей Мартьянов. Однажды на границе. – Алма-Ата: Казахское государственное Издательство художественной литературы, 1954, с. 137—138). И ничего. Как будто так и надо.. Но что думал юный любитель приключений, если ему сначала попалось одно издание, а потом другое? В 50—60-е годы приключенческой беллетристики в Советском Союзе выпускали мало, и была она в значительной части о врагах и пограничниках.

Враги рвались к нам упорно и коварно. Ядовитых змей, представьте себе, запускали через границу фантазией Евгения Рябчикова (На тропах пограничных. – Львов: Каменяр, 1964, с. 15). У врагов, наверное, колдун в штате состоял, чтоб змеи расползались не по своему змеиному хотению, а по заданию американских спецслужб. Шпионы, диверсанты, бандиты, змеи лезли и лезли в наш мирный дом, но на их пути вставали бдительные патриоты – и стар и млад.

…Агент Джемс Бовт снарядил для перехода границы предателя Петренко «с глубоко запавшими тусклыми глазами», но врага задержал юный комсомолец Костромин, чьи «сосредоточенные темные глаза» и т. д. (Г. Иолтуховский. Осечка. – В кн.: Рассказы о пограничниках. – М.: Молодая гвардия, 1954, с. 203, 205). Пионеры заметили подозрительного незнакомца, один побежал на заставу, остальные выследили матерого шпиона (Игорь Быстрозоров. Враг не прошел. – В кн. На тропах пограничных). Пионерка Маша преследовала диверсанта, не испугавшись его ножа, и указала пограничникам, где прячется злодей (И. Никошенко. Вблизи границы. – В кн. На далекой заставе. – Петрозаводск: Государственное Издательство карельской АССР, 1961). Эту схему спародировал Виктор Ардов в рассказе «Бдительность младенца» и «опубликовал» его в рукописном альманахе Корнея Чуковского. Полуторагодовалый Васютка увидел чужака с револьвером и сразу понял, что «дядя – бяка, нашей стране хочет сделать бо-бо» (Чукоккала. – М.: Русский путь, 2006, с. 517). Младенец вылез из люльки и пополз на заставу. При первом издании альманаха в 1979 году бдительная цензура бдительного младенца не пропустила. Но враг не прошел, Васютка успел предупредить пограничников.

Среди бессчетных и одинаковых опусов о границе есть одно удивительное исключение – маленькая, на десяток рассказов, книжечка «Граница рядом» (Львов: Книжно-журнальное Издательство, 1961. Тираж 65 000). В ней тоже ни один нарушитель не прошел, в ней тоже юные пионеры и престарелые колхозники спешили на заставу, в ней тоже доблестные пограничники с четвероногими помощниками бежали по следу – в ней все то же самое, кроме одного: нарушители рвались – туда. На ту сторону. Хотели выскочить из нашей мирной крепости. Почему? – об этом сказано твердо, но невнятно. Бдительный отец объяснил пионеру-сыну: «Свои – это хорошие люди, иначе говоря – наши, а чужие – опасные и злые. Вот они-то и нарушают границу» (с. 20). Странная, конечно, книжка. Казалось бы, чего трудного заявить, что шпион пытался ускользнуть со шпионскими сведениями. Один из авторов так и делает. Но у других к пограничной полосе пробираются не матерые шпионы, а усталые голодные бедолаги. На этом их и ловят. Сюжеты повторяются. Молодая учительница заманила к себе чужака накормить-напоить и послала ученика на заставу (А. Булычева. Бдительность сельской учительницы). Молодая колхозница заманила к себе чужака накормить-напоить и послала на заставу брата-пионера (Е. Круковец. Всегда вместе). Пожилая колхозница, послав на заставу пионера, заговаривала чужаку зубы, тот долго и покорно слушал, но потом все-таки пустился наутек (Е. Брагин. У самой границы). Не бойтесь, поймали. А бравый шофер доставил чужака прямиком на заставу: тот просил подвезти до соседнего села (В. Ольшанский. Бойцы второй линии).

И не пытайся – не пройдешь. Так читается послание этой книжки, но она осталась единственной. Потому, предполагаю, что могла навести подростков на кое-какие лишние вопросы. В сборнике «На тропах пограничных», который выходил во Львове несколькими изданиями (1958, 1963, 1964) и массовыми тиражами, Евгений Рябчиков с гордостью сообщил, что на счету у героя Карацупы и его верного Ингуса «четыреста шестьдесят семь задержанных нарушителей» (1964, с. 5) плюс двадцать девять убитых, «которые не хотели сдаваться» (с. 5). По умолчанию подразумевалось, что все они шпионы и диверсанты, засланные вражескими спецслужбами. Но юный читатель – где-нибудь в Ростове или Тамбове – мог и задуматься, в какую сторону пробирались эти пятьсот человек. Львовским подросткам задумываться было не надо, они и так это знали. Мой собеседник-львовянин рассказывает: «Граница у нас всегда была очень неспокойной. И не только из-за „шпионов и диверсантов“. Граница эта прошла по живому, разделив два народа, польский и украинский, – со всеми драмами, личными и социальными. И постоянно были попытки переходов – к своим» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

В идейном смысле наша страна тоже была цитаделью добра и ее тоже неотступно и коварно осаждали враги. Еще в шестидесятые годы изобретатели андроповского КГБ изобрели пугало «идеологической диверсии». Это понятие присутствует уже в «красной» советской энциклопедии, в восьмом томе, вышедшем в 1972 году. Пропагандисты-воспитатели неустанно разоблачали методы идеологических, а также психологических и культурных диверсий, утверждая, что у нашей молодежи крепость коммунистических убеждений неприступна: «Несмотря на разнообразную методику радиопропаганды, организаторы идеологических диверсий все яснее понимают ее бесперспективность» (В. С. Клягин, В. И. Николаев, В. И. Пушкарев. Идеологическая борьба и молодежь. – Минск: Издательство БГУ, 1974, с. 79). В наши дни понятие идеологической диверсии отнюдь не забыто. Вот, например, Сергей Чертопруд, автор книги о гэбэшном генсеке, настаивает, что все инакомыслящие, все, слушавшие зарубежное радио, читавшие самиздат и тамиздат, все «были рядовыми солдатами, а если точнее, диверсантами идеологической войны. И служили они под знаменами спецслужб иностранных государств» (Сергей Чертопруд. Юрий Андропов: тайны председателя КГБ. – М.: Яуза, Эксмо, 2006, с. 221).

Диверсий и диверсантов было необъятно много. Ганнибал у ворот обернулся целым роем ганнибалов и ганнибальчиков. «Эрозия мобилизационного режима, – отмечает Лев Гудков, – сказалась прежде всего на ослаблении „калибра“ врагов. Шла борьба с мещанством, сектантами, стилягами, разлагающим идеологическим и культурным влиянием Запада…» (Образ врага. – М.: ОГИ, 2005. c. 44). Результатом постоянных кампаний «была атмосфера всеобщей растерянности и страха, даже не перед „врагом“ как таковым, а перед „органами“ и начальством» (Образ врага, с. 67).

Мода была диверсией. Джинсы были диверсией. Распущенные волосы были диверсией. Разворачивались шумные кампании борьбы с диверсантами в узких брюках или, наоборот, в широких. «По мелким воробьям били из крупнокалиберных пушек, – пишет Борис Грушин. – Борьба с ними, в соответствии с принятыми в партийной практике методами кампанейщины, переросла в „дело всей общественности“, – и тогда чуть ли не каждый город и поселок стали создавать свой собственный объект для критики, своих собственных „стиляг“» (Четыре жизни России, т. 1, с. 201, 209).

В автобиографическом повествовании «Камера хранения» Александр Кабаков рассказывает, что борьба со стилягами побудила его подражать тем карикатурам, которыми их клеймили. Нацепив дядин галстук, мальчик в одиночестве выламывал ноги в «американском» танце: «Так я стал маленьким стилягой, последышем великого племени стиляг. Журнал „Крокодил“ боролся с тлетворным влиянием Запада настолько высокохудожественно, что это влияние сделалось неотразимым» (Знамя, 2015, №1, с. 73). Алексей Юрчак тоже считает, что борьба со стилягами не достигала цели, но совсем по другой причине. Основная масса молодежи себя к стилягам не причисляла, критику стиляг на свой счет не относила, поэтому собственный интерес к западному стилю считала вполне «нормальным», не противоречащим образу «нормального советского человека» (Это было навсегда…, с. 341). А мне кажется, что борьба своей цели достигала, если целью было внушение подданным опасений и неуверенности. Кампания пришлась на молодость моих родителей, которые были не стилягами, а идейными коммунистами, но критику восприняли и на свой счет тоже. Боязнь обратить на себя внимание внешним видом у них появилась, и они внушали ее мне годы спустя, одевая меня скромно, незаметно. Любая броская одежда, тем более «западная», была чем-то сомнительным, тревожным. Тревожила родителей реакция начальства и «органов», а не что иное. Мне, уже взрослой, мама рассказала выразительную историю. Перед очередным повышением отца по службе (он делал стремительную карьеру в управлении Северо-Кавказской железной дороги) во дворе нашего дома появилась любознательная пара, которая так подробно расспрашивала соседей о нашей семье, что не забыла и меня, пяти-примерно-летнюю. Агенты интересовались, как меня одевают и выпускают ли во двор играть с детьми. То есть ребенком проверяли маму с папой на простоту и скромность в общественной и личной жизни. Соседка потом перешепнула родителям, но они и без этого ощущали себя под всегдашним надзором и контролем. И под угрозами.

Враги роились повсюду. Иностранный туризм был диверсией, туристы – идеологическими диверсантами: «Анализ инструкций по подготовке западных туристов в СССР показывает, что им вменяется в обязанность пропаганда буржуазного образа жизни, прямое распространение политической, клерикальной, рекламной литературы» (В. А. Мансуров. Буржуазная пропаганда против советской молодежи: расчеты и просчеты. – М.: Общество «Знание» РСФСР, 1985, с. 29). Жаль, автор не объяснил, в каком райкоме иностранным туристам «вменяли в обязанность» и почему они слушались.

Анекдоты были диверсией. Слухи были диверсией. Бондиана был диверсией. Искусство было диверсией – кроме соцреализма и отчасти реализма. Особой диверсией была музыка. Как современная, так и старинная. Александр Туманов, певец ансамбля старинной музыки «Мадригал» вспоминает: «Вся наша деятельность выглядела идеологически подозрительно. Как сказал мне один человек: „Мадригал – это идеологическая диверсия“» (Знамя, 2014, №8, с. 154).

Контрпропагандистские тексты сегодня производят впечатление то ли бреда, то ли пародии. «Что такое рок-музыка? – Не безобидное увлечение, а результат идеологической диверсионной деятельности» (Евгений Ножин. Контрпропаганда в системе деятельности КПСС. – М.: Знание, 1984, с. 93). «Отвлечение трудящихся от революционной борьбы… именно этим объясняется появление на Западе многочисленных школ абстрактного искусства» (В. С. Клягин, В. И. Николаев, В. И. Пушкарев, с. 83).

Агитпроп повторял и повторял, что наша идейная крепость столь же неприступна, как и государственная. Каждый советский человек, каждый читатель, слушатель и зритель – часовой на идейной границе, а коммунистическая убежденность нашей молодежи непоколебима.

Алексей Юрчак полагает, напротив, что партийное руководство осознавало серьезность своего воспитательного провала и стремилось выяснить его причины. Для подтверждения он ссылается на книгу Светланы Иконниковой и Виктора Лисовского – ту самую, где вашингтонские вояки заблудились по дороге на Москву. Юрчак утверждает, что соавторы, проведя исследование молодежной увлеченности рок-музыкой, «пришли к пессимистическому выводу: советской молодежи присуща опасная наивность в политических вопросах и неспособность распознавать прямую связь между буржуазной культурой и политикой антикоммунизма» («Это было навсегда, пока не кончилось», с. 406). И дальше: «Само появление подобных исследований с их необычно пессимистическими выводами указывает на изменение в структуре партийной критики западного культурного влияния на рубеже 1970—1980-х годов. <…> В критике нового типа признавалось, что отрицательное влияние западной культуры распространилось среди большинства советской молодежи, став скорее нормой, чем отклонением от нее» (с. 407). «Новая критика», полагает профессор, пессимистически указывала на «деградацию» молодежи и на то, что «эта деградация специально спланирована на Западе» (с. 408).

Согласиться с этим я не могу. Предполагаю, что исследователя подвела советская привычка читать между строк. Книжка Иконниковой и Лисовского – самое обычное пропагандистское сочинение, где пессимистических выводов нет и быть не может. Могут быть только отдельные недостатки отдельных недорослей, в целом же советскую молодежь «отличает политическая принципиальность, гражданская ответственность, общественная активность» (С. Иконникова. В. Лисовский, с. 99). Соавторы признают, что на диспутах «порой» (с. 97) слышали политически наивные высказывания. Но и только. В рамках отдельных недостатков. А идеал молодежи, настаивают соавторы, – «человек, любящий свою Родину, любящий литературу и искусство, модно и элегантно одетый и, главное, обладающий коммунистической идейной убежденностью» (С. Иконникова, В. Лисовский, с. 157). Никакой «новой» партийной критики в начале 1980-х годов не появилось. Она оставалась той же самой, которая обрушивалась на отдельных стиляг в каждом городе и поселке за двадцать лет до того и которая с оптимизмом утверждала коммунистический энтузиазм молодежи до самого конца коммунистической власти.

В 1983 году Институт социологических исследований РАН выпустил книгу «Проблемы повышения эффективности идейно-политического воспитания советской интеллигенции». Это не методическое пособие для комсомольских пропагандистов, а научный сборник, подготовленный, как сказано в предисловии, «на основе материалов ряда социологических опросов 1978—1982 гг.» (с. 4). Авторы проверяли идейную закалку молодежи, обеспокоившись тем, что «в последнее время все чаще объектом идеологических диверсий империализма становится молодое поколение советской интеллигенции» (с. 167). Опросы продемонстрировали образцовую картинку: в умах юных физиков и лириков идейная граница на замке. «Анализ результатов социологических исследований показывают, что для представителей творческой интеллигенции характерно систематическое обращение к произведениям классиков марксизма-ленинизма, материалам съездов нашей партии, Пленумов ЦК КПСС» (с. 51). Молодежь сообщала об огромном интересе к ленинским зачетам, ленинским урокам и общественным поручениям – «все положительно оценили влияние общественных поручений на творчество» (с. 47). Карьерой интересовались 1,2% опрошенных (с. 99), а «чуждым» искусством не интересовался никто. Правда, отдельные юноши и девушки «не смогли правильно указать факторы, которые способствуют повышению жизненного уровня трудящихся» (с. 131), но в остальном все было прекрасно. Идеологические и культурные диверсии не смогли возбудить у молодежи интереса к «буржуазным ценностям» и «ослабить ее революционный энтузиазм» (с. 168). Поэтому, заключают авторы, надо «развернуть идеологическое наступление против империализма по всему фронту. Это предполагает прежде всего пропаганду внешнеполитического миролюбивого курса нашей партии» (с. 171). Кого обманывали авторы сборника – только ли «нашу партию» или самих себя тоже – осталось тайной.

Собственно, идеологическое наступление не утихало никогда. Образ врага и враждебного мира насаждали без передышки, но такими нелепыми средствами, которые могли повлиять разве что на маленьких детей. Конечно, всякий тоталитарный и авторитарный режим хочет превратить взрослых в невзрослых. Воспитывая подневольных людей, пишут Борис Бим-Бад и Сергей Гавров, режим стремится внушить им «младенческий комплекс зависимости от „няньки-воспитателя“» (Б. М. Бим-Бад, С. Н. Гавров. Модернизация института семьи: социологический, экономический и антропологический анализ. – М.: Интеллектуальная книга – Новый хронограф, 2010, с. 49).

Однако «нянька-пропаганда» была уж очень глупая. Враги-американцы, пугала нянька, живут по-нищенски. Ютятся, бедолаги, словно в казарме, питаются скудно, недоедают. У нас жизненный уровень выше, потому что «экономика СССР развивалась более высокими темпами» (Ж. Т. Тощенко. Идеология и жизнь. Социологические очерки. – М.: Советская Россия, 1983, с. 150). Нью-Йорк – совсем бедный город. Квартирки дорогущие, а тесные, убогие: «Никаких гарнитуров, никаких „стенок“. Вся одежда – в стенных шкафах. Отделка комнат одинакова: и стены и потолок выкрашены матовой белой краской. Дешевый хлеб (его называют „ватный“) – 80 центов. <…> Такая конкретная информация позволяет советским людям сравнить реальное положение вещей и самим сделать выводы об уровнях жизни в нашей стране и в США» (с. 154, 155).

Детей постарше и посмелее пропагандистский долбеж о врагах подбивал на авантюры с опасными последствиями, как моего собеседника Л. С.

«В 4 классе произошел такой случай. По радио и по телевизору с утра до вечера трубили о некоем абсолютно неизвестном мне писателе Солженицыне, который, будучи „литературным власовцем“, написал человеконенавистнический и антисоветский роман „Архипелаг ГУЛАГ“. Естественно, будучи 10-летним советским мальчиком, я не только никогда не слышал ранее о Солженицыне, но и не знал, кто такие власовцы, что такое ГУЛАГ, и боюсь, впервые узнал термин архипелаг на уроке географии. Но, будучи мальчишкой с хулиганскими замашками, я сообразил, что неизвестный писатель Солженицын запретен, а значит, интересен, ведь запретный плод сладок. Если кто-то помнит из детства, советская полиграфическая промышленность не баловала школьников разноцветными тетрадками, но тетрадки по литературе на обложке были украшены портретами писателей с их изречениями. У меня были тетрадки с портретами Маяковского и Некрасова. Так вот, я посчитал, что Николай Алексеевич больше подходит свой внешностью на портрет Александра Исаевича, и чуть-чуть увеличив шариковой ручкой бороду (как угадал-то!), зачеркнул фамилию Некрасов и подписал Солженицын. Такую вот тетрадку с домашней работой я и сдал учительнице по литературе. Затем помню, что директриса школы Сиротина у себя в кабинете проводила тщательный допрос в присутствии секретаря парторганизации и учителя истории Михельсона на темы „Где я слышал фамилию Солженицын?“, „Есть ли у нас дома книги Солженицына?“, „Какие радиопередачи слушают по вечерам мои родители?“, „Откуда мне известно, как выглядит Солженицын?“, „Нет ли у нас родственников за границей, в особенности в ИзраИле?“. Я молчал, как партизан. История, к счастью, не имела продолжения» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).

Моего собеседника А. Г. и его одноклассников испугал и поразил поступок «директрисы», которая донесла на незнакомую девушку: «Однажды она похвасталась нам, что видела на улице девушку с американским флагом на сумке и „сообщила, куда надо“, после чего мы решили держаться от нее подальше» (А. Г. Интервью 4. Личный архив автора).

Как советские люди, взрослые и дети, представляли себе жизнь за границей (за границей светлого мира в чаще темного леса), стало предметом изучения только в новом веке.

Ольга Эйдельман опирается в своем исследовании на специфический материал – рассекреченные документы прокурорского надзора, переполненные свидетельствами невероятных идейных заскоков с трагическими последствиями. «Пропаганда муссировала мрачный образ буржуазного мира, а особенно его цитадели – Соединенных Штатов Америки. В ответ в крамольном народном сознании возникает образ Америки как земного рая. Америка – страна, где рабочие ходят в костюмах и имеют машины, работают мало, а получают много, где исполняются все желания. Несколько армянских подростков из неблагополучных семей попытались угнать самолет для бегства за границу, так как думали, что там они могли бы стать кем мечтали – один киноартистом, другой музыкантом» (Крамола…, с. 113). Если в пропаганде по нашу сторону границы – добро, а по ихнюю – зло, то добро и зло менялись местами. 5 ноября 1967 года в Красноярске были разбросаны листовки, авторы которых воплотили эту перемену мест в противопоставлении «СССР и Америки как „этого света“ и „того света“: „Америка, уничтожь дракона!“, „Америка! Когда ты придешь и разгромишь драконское царство?“» (с. 121). Самые наивные, умозаключая, что Америка болеет душой за простых советских людей, слали президенту США жалобы с просьбой о помощи. Самые глупые писали письма в посольства и в редакции радиостанций, выражая желание стать «буржуазными наймитами». Для всех это кончалось полновесным сроком. Только авторов красноярских листовок не нашли.

«Пропаганда времен „холодной войны“ как бы уравнивала фашизм с Америкой (и западными странами вообще), объявляя их агрессорами» (с. 117). Вероятно, и этому кто-то верил. Мы не знаем и уже не узнаем, сколько было таких доверчивых среди взрослых здравомыслящих людей. А среди детей – каждый вспомнит по себе. Родители никогда и ничего вразрез пропаганде не говорили. О Хиросиме я знала с самых неразумных лет и не сомневалась, что фашистская Америка были союзницей фашиста Гитлера, поэтому и бомбила мирный трудолюбивый японский народ, который был, конечно, в союзе с нашим мирным трудолюбивым народом. Узнав реальную конфигурацию сил, лет в девять, удивилась и призадумалась. Но никого об этом не спросила.

Кстати заметить, я была уверена, что Гитлер хотел уничтожить русский народ. Об этом было написано в книжке с картинками: «Гитлер хотел уничтожить русских» (Н. Н. Михайлов. Моя Россия. Путь русского народа. – М.: Советская Россия, 1966, с. 219). Правда, в книжке было странное продолжение: «Но он достиг обратных результатов» (с. 219). Обратных – это как? Наверное, я вслух удивилась, потому что бабушка Маруся объяснила мне, кого хотел уничтожить Гитлер на самом деле. Да еще добавила, что Сталин хотел того же самого. Бабушка была горячая филосемитка. Почему – не знаю. Среди нашей сельской родни мне потом пришлось наблюдать другие настроения, вполне пещерные. А тогда бабушка доходчиво меня просветила: только плохие злые люди плохо относятся к евреям, понятно?

Алексей Юрчак исследует иллюзорные представления о жизни за границей, которые бытовали у «нормальной» советской молодежи позднесоветских поколений, – «воображаемый Запад». Этот «Запад» не имел ничего общего ни с реальным Западом, ни с «врагом», сочиненным пропагандой, ни с иллюзиями низовых слоев общества, показанными Ольгой Эйдельман. «Воображаемый Запад», который исчез в конце восьмидесятых, когда население лучше познакомилось с реальным Западом, создавался на основе рок-и поп-музыки, джинсов, кинофильмов и выражал мечту о более интересной жизни, чем советская. Мне осталось не до конца понятным, считает ли Юрчак этот «Запад» одной из молодежных субкультур или рассматривает его как всеобщее увлечение (или даже образ жизни). В первом случае я соглашаюсь и присоединяюсь, во втором – нет. Эта субкультура была далеко не единственной (и сама я к ней не принадлежала).

Дина Хапаева в книге «Время космополитизма. Очерки интеллектуальной истории» (СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2002) полагает, напротив, что именно со второй половины восьмидесятых годов началось идеализирующее конструирование «Запада», и возникший образ был гораздо сложнее, чем «зеркальное отражение недостатков советской повседневности» (с. 20). Эта идеализация была драматичным проявлением кризиса самосознания советских людей – Конфликта «между отрицанием ими „всего советского“ и неспособностью отказаться от базовых установок советской идеологии, от пережитого социального и индивидуального опыта» (с. 22).