§2. В поисках объективности

Конечно, взрослеющие дети, как и их родители, хотели знать, что происходит на самом деле в стране и в мире. Альтернативные источники информации старшеклассникам и студентам были известны, даже если не присутствовали в их жизни непосредственно. Об этом рассказывают все мои собеседники.

«Родители зарубежное радио не слушали, они много читали, гуляли с нами (нас было трое братьев), для них радио было что-то вроде интернета сегодня. Я сам слушал лет с 10—12. У нас был хороший немецкий приемник Blaupunkt с наружной антенной, потом, когда я стал активно любительствовать, у меня была хорошая аппаратура, даже с возможностью отстройки от глушилок. Но все равно, я критически относился к передачам, не принимал все на веру, только то, что я сам видел и подтверждалось жизнью. Тогда же я стал активно изучать английский язык, намного больше, чем давали в школе (а давали нам немало). Сам- и тамиздат начал читать лет в 13—14. Семья была от этого в стороне, я уже был „взрослый“. Вначале это были довоенные издания на русском, английском и польском языках. Все это можно было легко найти. На украинском – сложнее, это вычищалось отовсюду, а те, кто имел, не афишировали. Очень любил подшивки довоенных журналов. Уже позднее появился Галич, Некрасов. В принципе, все, что я читал позже в самиздате, не было для меня никакими „откровениями“. „Архипелаг Гулаг“ ничего принципиально нового мне не сообщил. Здесь, как в разведке, 90% информации – из открытых источников. Один мой любимый Салтыков-Щедрин стоит половины самиздата, стоит только его почитать внимательно. Мы учились читать официоз „между строк“. Сегодня я сожалею, что многого не мог тогда прочесть, и приходилось доходить „своим умом“, путаясь в противоречиях» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

«В Новочеркасске я родился (хотя не жил), мама и папа студентами подрабатывали на том самом заводе, но было это шестью годами позже тех событий. Отец мне про них рассказывал (я так и не понял – видел он это сам или говорил со слов очевидцев), как шеренгой, задним ходом шли воронки и хватали первых попавшихся – им-то и дали срока. Кого-то расстреляли. Отец никогда не называл их бунтовщиками – все это ложилось в его мораль, что с властью спорить неразумно. Мама их оправдывала: «До чего людей довели – ведь в магазине купить было нечего. Зато на другой же день после этого – все появилось, и масло, и мясо. Родители «голоса» не слушали, хотя у отца была куча знакомых, которые помогли ему собрать приличную коллекцию неформальной музыки – от одесситов и полного собрания сочинений Высоцкого до «Юрай Хип». Коллекцию от меня он не прятал, просил только, чтобы, когда слушаю, на весь дом не грохотало. Что касается верности Родине – то это подразумевалось само собой, не обсуждалось. Предателей и перебежчиков клеймили вместе с телевизором» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

«Про сталинизм в моей семье говорили без экивоков. Но про расстрел в Новочеркасске я не знал. В книжном шкафу отца, на задних полках, я нашел „Новый мир“ с „Одним днем Ивана Денисовича“ (обложка журнала была оторвана) Солженицына и „Бабий Яр“ Кузнецова. Мне было сказано, что сам я могу читать, но давать никому нельзя, поскольку авторы у нас запрещены. И вообще лучше бы никто не видел, что я это читаю. Я был мальчик понятливый. Обернул „Бабий Яр“ в газету и написал сверху „Одиссея капитана Блада“. У нас дома был приемник „Спидола“, и отец слушал „голоса“. А я слушал редко: мне было трудно пробиваться через треск. Однажды я попал на трансляцию „Зияющих высот“ Зиновьева, послушал минут двадцать и понял, что мне такая проза не нравится… Кстати, проза Зиновьева мне не нравится и сейчас. Впервые тамиздат мне попался лет в десять – зарубежное издание „Мастера и Маргариты“. Прочел пару глав и бросил: мне стало обидно за Ивана Бездомного, над которым измывались темные силы. Хотя сам он ничего плохого им не сделал… Что же касается самиздата, то я им занимался сам – на первых курсах университета: перепечатывал на машинке „Улитку на склоне“, „Сказку о Тройке“ и „Пикник на обочине“ Стругацких. А „Гадких лебедей“ тех же Стругацких и „Собачье сердце“ Булгакова, например, купил, выкроив немалую сумму из своих стипендий» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).

«В 1968 году я уже вошел в круг провинциальных диссидентов, тогда мы этого слова не знали, а вот на статус антисоветчика мы не тянули, наша позиция была скорее ирония, насмешка, отстранение от политики и советских реалий. Мы были иронисты, издавали рукописный журнал АЗ на филфаке и – это стало ясно потом – сразу попали в поле внимания ГБ, каковые – надо же! – имели при каждом вузе свою штатную службу опеки и внештатную сеть осведомителей, но. Но наша открытая позиция не давала повода прищучить… вот почему – это я узнал много-много лет спустя из книги мемуаров Судоплатова – товарищ Андропов решил создать в стране подконтрольные потоки антисоветской литературы, чтобы на эти приманки притянуть круг потенциальных читателей. То не было ровно ничего, то вдруг из Москвы хлынул еле прикрытый поток запрещенных книг. Первое, что попало в руки, были как раз тексты чехов, открытое письмо чешской интеллигенции к компартии Чехословакии… помню, меня поразила первая фраза: почему у вас нет чувства юмора?4000 слов. Я был готов подписаться под каждым.

Еще меня удивила книга историка Некрича о причинах поражения советской армии летом 1941 года, я не мог понять почему это запрещенка? Спокойный анализ политического экономиста с колонками цифр и сравнения тактико-технических данных, с бесконечными ссылками на наши же военные журналы и публикации. Это была скучная страшная правда, всего лишь собранная в квадрат силы. И вся интенция этой книги была направлена на то, чтобы не повторять допущенных просчетов. То есть абсолютно советская по духу работа… короче, оказалось, что даже просоветская аналитическая критическая книга должна была быть беззубой. Ого! – сообразил я. Да там же – наверху – требуется только дезинформация!

По мере чтения запрещенной литературы – куда вошел даже роман Булгакова «Собачье сердце» – я все чаще задавал себе один и тот же вопрос, почему эти книги вдруг стали доступны в Перми, и нет ли тут тайного умысла…. ввод войск в ЧССР дал ответ: берегись! О вас все известно там, где надо. Короче, осенью я вступил в конфликт с нашими московскими поставщиками, обвиняя их в невольном – так ли? – участии в Большой Провокации. Тут я как в воду глядел. В воронку чтения органы втянули около 50 человек, и все они прошли свидетелями в закрытом процессе 1971 года» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).

«Думаю, что родители не слушали и были в таком же неведении, как и я. Сам- и тамиздат начала читать уже в университете, отпечатанные страницы. Что-то романтическое. Булгакова, Цветаеву. О Новочеркасском расстреле знала, рассказывала бабушка» (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).

«Сам- и тамиздат начала читать в с мая 1980 года, когда стала участвовать в фонде помощи политзаключенным Солженицына. Прочитала всё. Брат и сестра отнеслись к этому так, что я перестала с ними общаться» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).

«Мои родители боялись всего. О прослушивании „вражеских голосов“ в нашем доме не могло быть и речи. Сам- и тамиздат стал читать очень поздно (писать я его начал раньше…). В совершенно взрослом возрасте, уже дочка родилась. В 1987—1988 годы. „Большой террор“ Конквиста. Я его прочитал за одни сутки, это был просто шок, до физической дурноты. То есть я знал, что Сталин с Берией расстреляли лучших большевиков „ленинской гвардии“, но реальный масштаб террора и его жестокость я даже представить себе не мог. С этого момента и начала разматываться в моей голове вполне стандартная ленточка: от „ленинского социализма“ к „демократическому социализму“ и от него к нормальным демократическим убеждениям, в рамках которых „социализм“ сначала не нужен, а затем и смертельно вреден» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).

«Слушали, особенно отец и бабушка. Мама не слушала. Отчим отца у себя дома слушал радио Израиля. Году в 1975 мне купили транзисторный приемник с короткими волнами, я начал слушать запретную рок-музыку, потом и аналитику «Голоса Америки», «Немецкой волны», «Свободы». Мне говорили, чтобы в школе не болтал лишнего. Но такой опасности, как сегодня у моей 80-летней мамы в отношении меня и нынешнего режима не было. Брежневский режим не вызывал у родителей страха, скорее презрение, насмешку. Я чаще слушал по зарубежным голосам и «Остров Крым» и «Чонкина», чем читал. «Доктора Живаго» мне дали ротапринтного на один день в институте. Солженицына папа выдрал из Нового мира страницы с «Иваном Денисовичем» и «Матрениным двором» и переплел на работе, хранил в книжном шкафу в самом низу, закладывал журналами. «ГУЛАГ» прочитал набранный на машинке, только небольшую часть (первый том), полностью прочитал уже в перестройку. Больше слушали. Слушали записи на магнитофонных лентах Галича, Высоцкого, Окуджаву, Ножкина, Аркадия Северного, Беляева.

О Новочеркасске мне рассказывал отец, про ливерные пирожки, про расстрел, про суд, показывал двор суда (угол Серафимовича и Буденновского), куда привозили людей (не уверен, что именно туда).

Что касается опасностей, то, возможно, мне везло. У меня в комнате в общаге КГБ искало записи Галича, нашли десяток бобин с Высоцким, изъяли. А потом вернули через коменданта и сказали спасибо за то, что переписали. А бобина с Галичем хранилась у моей девушки, работавшей секретарем у директора водоканала. Она ее хранила в его кабинете за томами Ленина» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).

«Зарубежное радио в семье не слушали, отец – правоверный советской офицер. Сама тоже никогда не слушала – я интроверт и внутренний эмигрант, ни в телевизоре, ни в радио никогда не нуждалась, только в книгах, нотах и творчестве. Тамиздат мне не попадался, читала бы, если бы знала, что это такое. Но провинция, насколько я могу судить, вообще далека от подобных вопросов, если туда не попадают столичные люди. В библиотеке родного города я начала читать „толстые“ журналы и потом подписалась на главные. А тамиздата просто не было в моем окружении. Я прожила в Новороссийске до 22 лет, тамиздат не читала, наверное, никогда – началась перестройка и все стали издавать здесь» (А. К. Интервью 11 Личный архив автора).

А мой отец слушал (предполагаю, что ВВС) по секрету от меня и преимущественно в случаях международных кризисов, когда у нас начинали кричать о единодушной поддержке и гневном осуждении. Западный «голос» сразу опознавался по непочтительному именованию «Леонид Брежнев». Однажды, мне было уже лет 13—14, папа заметил, что я навострила уши, но ничего не сказал и словно бы не догадался. Однако больше никогда в моем присутствии формула «Леонид Брежнев» по радио не звучала.

В абсолютном большинстве родители не говорили о внутриполитической ситуации даже с повзрослевшими и понимающими детьми. Однако, судя по свидетельствам моих собеседников и опубликованным воспоминаниям, достаточно распространенной была семейная практика, когда старшие давали подросткам – чаще мальчикам – молчаливое разрешение слушать передачи на коротких волнах. Родители не были собеседниками для юных слушателей, но понимали, разумеется, что дети найдут других собеседников для обсуждения и политических проблем, и рок-музыки (= культурной агрессии), и запрещенной литературы.

Выразительную зарисовку об этом оставил литературный критик и поэт Александр Агеев: «Диссидентский пар, которого было довольно много у мальчонки, слушавшего лет с тринадцати «Голос Америки», «Немецкую волну», «Радио Швеции» и «Радио Ватикана», Би-Би-Си и прочее, что попадалось на коротких волнах (включая китайское радио на русском языке), спускался «в стол». Впрочем, другое определение мне больше нравилось – подарил мне его тогдашний глава Ивановской писательской организации, поэт-фронтовик, лауреат Государственной премии РСФСР Владимир Семенович Жуков. За что-то он меня любил и мне покровительствовал. Прочитав очередную пачку листочков со стихами, говорил: «Ну, ты это… Понимаешь, что нельзя напечатать? Ты это, писай пока под себя, а там видно будет…“. «Писай под себя» в устах всесоюзно признанного поэта, по должности главного писателя области, – это было занятно. Однажды зашел я к нему в контору в неурочный час: сидит за роскошным столом, доставшимся писательскому особняку от сгинувшего в революционной буре владельца, сидит над скромной чарочкой и говорит: «Вот тут два собрания сочинений сравниваю – Смелякова и Твардовского. Кто крупнее? Твардовский!». Потом поднял на меня выцветшие глаза и сказал: «Ты счастливый. Ты в 1956 году родился, когда Сталина скинули. У тебя страх если вообще есть, то не в жопе, а только в голове. А мы навсегда инвалиды. И вас, резвых, малость придерживать должны»» (Знамя, 2006, №6. https://goo.gl/1u5pUX).

Взаимоотношения семьи с самиздатом и тамиздатом были во многом такими же, как с низовой антисоветчиной анекдотов и частушек. Самая типичная практика: старшеклассники и студенты получают запретные тексты по своим каналам и читают втайне от родителей. Родители или не догадываются (во что поверить трудно, но иногда возможно), или только делают вид, или отстраняются – «ты уже взрослый» – и тем самым молчаливо поощряют. Если родители обнаруживают у детей запрещенные тексты или дети находят такую литературу в домашнем книжном шкафу, то со стороны родителей следуют попытки «придержать резвых»: от спокойного требования соблюдать осторожность до панического скандала.

Но чтобы родители сами вложили в руки подростков запрещенную книгу или выросшие дети сами поделились с родителями прочитанной «крамолой», такой практики не было. Вернее, она существовала только в тех семьях, где складывалось морально-политическое единство поколений, то есть в семьях открыто оппозиционных – диссидентских либо религиозных.

В моем случае (я уже была студенткой двадцати лет) грянул панический скандал. Хотя меня даже не уличили: когда паника началась, я успела вернуть тексты. Самых опасных – «Хроники текущих событий» и «Архипелага» среди них не было. Был «Иконостас» Флоренского, первый том «Воспоминаний» Надежды Мандельштам, «Философическое письмо» Чаадаева, «Доктор Живаго» Пастернака. Родители испугались смертельно, ждали, что меня вызовут туда. Мама со слезами шептала, что там надо признаваться, а то хуже будет. Папа начал со мной серьезное объяснение. Но он же никогда не говорил со мной ни о чем политическом. И на этот раз ничего не мог сказать, только старался вызвать у меня чувство вины за то, что я подвела семью, и повторял, что они (приятели постарше меня, лет тридцати) – плохие люди: «тунеядцы, судимые, по многу раз женатые». Ничего из этого не соответствовало действительности. Уже в новом веке из книги Владимира Козлова «Массовые беспорядки СССР при Хрущеве и Брежневе» я с удивлением узнала, что агитпроп приписывал ровно те же «личные пороки» активистам Новочеркасской забастовки: «судимые», «морально разложившиеся», «по семь раз женатые» (с. 417, 418).

Об истинном отношении отца к родной власти, которая нам все дала, говорил его ужас, а не его растерянные слова.

Странно или нет, но при этом у нас на всю квартиру гремел голос Высоцкого: папа очень его любил и собрал богатую коллекцию записей. «Вдоль дороги все не так, а в конце подавно, – надрывался голос. – И не церковь, и не кабак. Ничего не свято! Нет, ребята, все не так! Все не так, ребята!». Вдоль дороги к светлому будущему коммунизма, который маячит в конце.

В исследовании «Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе» отмечено, что КГБ не знал – да так и не узнал, какая часть населения слушает зарубежное радио: «В июле 1960 г. заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС по республикам Л. Ильичев докладывал в ЦК ПСС, что „в настоящее время в Советском Союзе имеется до 20 миллионов радиоприемников, способных принимать иностранные радиостанции. Точную картину того, насколько слушаются в СССР иностранные радиостанции, представить трудно“ <…> В 1986 г. в докладной записке в ЦК КПСС о глушении зарубежного радио, подписанной Е. Лигачевым и В. Чебриковым, сообщалось, что „для глушения используются 13 радиоцентров дальней защиты и 81 станция местной защиты. <…> Средствами дальней и ближней защиты перекрываются с разной степенью эффективности регионы страны, в которых проживает около 100— 130 миллионов человек“. <…> Не можем не обратить внимание на неотразимость бюрократических оборотов: „качество глушения“, которое есть „защита“ советского населения» (с. 112).

В книге «Ленинградский лексикон» (М.: Центрполиграф, 2013) Игорь Богданов приводит рассказ своего друга, журналиста А. А. Морачевского, о всесемейной практике слушания: «В 1960—1970-е годы у нас в квартире на Васильевском острове по вечерам одновременно работали три радиоприемника в трех комнатах.» Голоса» слушали мой отец (любил «Би-би-си», профессор, беспартийный), мой дядя («Голос Америки», профессор, секретарь партбюро факультета, член парткома Университета), и я, начинающий научный работник-диссидент, слушавший все подряд. Потом встречались на кухне и обсуждали услышанные новости» (с. 69—70). Ах, жалко, что рассказчик не уточнил, с какого возраста его допустили к обсуждению новостей. В студенческой среде нормой было слушать, а не слушать было глупостью и наивностью. Моя подруга-однокурсница рассказывала мне гротескную историю, как ее родственница-студентка прогнала поклонника, который предлагал руку и сердце и был всем хорош, кроме одного: сам не слушал и ее отговаривал.

Степень безумия советских СМИ нынешняя молодежь и вообразить не может. Перечитывание тогдашних газет даже у меня вызывает оторопь. В те годы вырабатывалась привычка сразу отцеживать сознанием пропагандистский ритуальный поток.

Вот газета «Молот», «орган Ростовского областного комитета КПСС». Эту газету (и «Правду») я каждый день доставала из почтового ящика. Открываем наугад. На первой странице огромными буквами: «Горячо одобряя мудрую ленинскую политику партии…» (1 октября 1977, №230). Листаем дальше: «Одобряем, поддерживаем! Единодушно говорит трудовой Дон, обсуждая…» (4 октября,1977, №232). «Одобряем! Поддерживаем! Так встретили труженики Дона доклад товарища Леонида Ильича Брежнева…» (5 октября 1977, №233). «Манифест строителей коммунизма. Внимание всей планеты приковано в эти дни к Москве. Документом, воплощающим вековые чаяния трудящихся, называют новую Конституцию…» (8 октября 1977, №236). «Сердцем и душою – с партией, с народом! Объединенный пленум правления творческих союзов СССР… слова безграничной любви к родной Коммунистической партии… огромное счастье – созидать в стране Великого Октября, где осуществлена подлинная свобода творчества. Это свобода служить своим искусством народу, строящему коммунизм» (21 октября 1977, №246). 11 ноября на первой странице перепечатана передовица из «Правды» – «К новым победам коммунизма»: «Выступил тов. Л. И. Брежнев… Доклад тов. Л. И. Брежнева – выдающийся документ… отметил тов. Л. И. Брежнев… сказал тов. Л. И. Брежнев… заявил тов. Л. И. Брежнев… Коммунизм – светлое будущее всего человечества».

В подшивке 1977 года я нашла один (единственный) материал о проблемах области. 1 ноября, №255, страница 3, «Рейд по письмам читателей»: «Не за горами зима. Поэтому тысячи жителей Дона спешат сделать все возможное, чтобы своевременно запастись углем. Чтобы приобрести уголь, жителям хуторов и сел Кашарского района приходится ездить за многие десятки километров – в г. Миллерово. Нередко случается и так, что приходится возвращаться домой порожняком. Так было, например, с 1 по 11 октября, когда склады находились на инвентаризации».

Во все остальные дни – две основные темы: 1. «трудовые успехи», «все для блага человека», и 2. разоблачение «буржуазной пропаганды». «Вещизм, модные тряпки… девочки с распущенными волосами… а ведь это и есть цель буржуазной пропаганды…» (Молот, 1 октября, 1977, с. 3). «Буржуазные фальсификаторы развернули невероятную шумиху и клевету по поводу якобы нарушения прав личности в странах социализма» (2 октября 1977, с. 3). «Испустила дух вздорная шумиха о якобы существующих в Советском Союзе психиатрических больницах, в которых принудительно содержат инакомыслящих» (13 марта 1976, №62, с. 3). Подписано так: Николай Ефимов, комментатор АПН. Дальше «комментатор» постановляет: 1. у нас никого принудительно не содержат, 2. все, кого содержат принудительно, – больные, 3. так называемые инакомыслящие – шизофреники, 4. да и тех лишь горстка – «не более четырех десятков, по собственным подсчетам инициаторов поднятой шумихи».

Проверила по разным годам: а что писали 14 октября? Да все то же. А ведь 14 октября день восстания в лагере смерти Собибор. В Ростове в эти самые годы жил организатор восстания Александр Печерский. Известный всему миру. Неизвестный в Ростове ни живой душе.

По сути, в Ростовской области не было областной газеты. Были четыре «простыни», которые ежедневно воспроизводили категории средневековой культуры: «двор за оградой» и «дикий лес». По нашу сторону ограды – счастье, радость, полное единство и претворение в жизнь. А также «меры по дальнейшему улучшению и укреплению», что в переводе с советского на русский означает – дело плохо, а как исправить – неизвестно. «О мерах по дальнейшему улучшению культурного обслуживания сельского населения» (25 ноября 1977, №275). «О дальнейшем укреплении трудовой дисциплины и уменьшении текучести кадров» (12 января 1980, №10). «О дальнейшем совершенствовании обучения, воспитания учащихся общеобразовательных школ и подготовки их к труду»: «…формировать у подрастающего поколения беззаветную преданность делу Коммунистической партии, непримиримость к буржуазной идеологии…» (31 декабря 1977, №304). По ту сторону ограды было дико и ужасно. «Нужда и безработица стали неизменными спутниками трудящихся текстильной и швейной промышленности Франции» (25 октября 1977, с. 3). Но оттуда лезли буржуазные фальсификаторы. Они клеветали. Они поднимали вздорную шумиху. То о правах человека, то о карательной психиатрии. Наше государство делает «все возможное, чтобы оградить своих граждан от яда клеветы и ненависти. Глушение передач находится в полном соответствии с международными правовыми нормами» (25 ноября 1977, с. 3).

Но возникал вопрос. Почему социализм такой хрупкий, что ему опасна «вздорная клевета»? Или даже «девочки с распущенными волосами»? А у них – коммунистические партии, бесцензурная печать… Марксом-Лениным-Брежневым хоть обчитайся – и ничего! Помню, как на лекции по научному коммунизму красивая девочка с распущенными волосами ахнула: «Как же так?». Послышался ядовитый шепот: «Проснулась».

На что и на кого был рассчитан оскорбительный идиотизм пропаганды, вопрос загадочный. Неизбежной реакцией подростков и молодежи были насмешки, ирония, презрение, раздражение, «бессильное бешенство» (как сказал мой собеседник М. С.). Павел Кудюкин в упомянутой статье предполагает, что «конец 1950-х – первая половина 1960-х годов – видимо, последний период в истории советского общества, когда коммунистические идеалы искренне и всерьез воспринимались заметной частью общества» (с. 117—118). Томас Шерлок, напротив, убежден, что «большинство советских граждан одобряло политические и социально-экономические контуры коммунистической системы до начала перестройки», и ссылается в подтверждение на выкладки Владимира Шляпентоха и Юрия Левады (Исторические нарративы и политика в Советском Союзе и постсоветской России. – М.: РОССПЭН, 2014, с. 45).

Лично я, реконструируя настроения своих родителей, поддерживаю гипотезу Павла Кудюкина. Мама с папой не верили, конечно, в наступление коммунизма в восьмидесятом году, но идеал разделяли. Совсем ли искренне или с усилием самовнушения, мне неизвестно. Теперь бы я сказала, что преданность идеалу – последний рубеж внутренней обороны. Очень трудно, почти невозможно признаться: я запуганный, беспомощный заложник власти, которая губит страну и в любой момент погубит меня. Уж лучше разделять идеалы. Во-первых, ради самоуважения: пусть, мол, я не человек, а винтик, но зато в неслыханно громадной мясорубке – ну, то есть в механизме великого дела. Во-вторых, чтобы хоть чуть-чуть заслониться от опасности, чтобы искренне повторять: я ваш, я ваш, я разделяю и поддерживаю! В-третьих, ради детей. Чтобы их обезопасить. Чтобы дети не сразу увидели, что мама с папой – заложники и жертвы. В-четвертых, чтобы примириться с самыми невыносимыми следствиями идеала. Чтоб сказать, когда совсем невтерпеж: идеалы разделяю и поддерживаю, но вот методы… Советская неоткровенность в семье исключала обсуждение таких проблем.

Мы не знаем и уже не узнаем, какая количественно часть населения верила в идеалы и построение коммунизма. Юрий Аксютин, проведя исследования в конце века, допускает, что таких было даже более половины: «51% опрошенных в 1998 году и 53% опрошенных в 1999 году ответили, что они верили в коммунизм» (Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953—1964 гг. – М.: РОССПЭН, 2010. с. 412). У меня в голове не укладывается, как взрослые, серьезные, тяжело жившие люди могли верить бессмысленным прожектам, но о начале 60-х годов я по собственному опыту судить не могу: возраст не позволяет. В семидесятые таких доверчивых и наивных не осталось. К восьмидесятому году вместо воплощенного идеала и бесплатного мороженого (которое воображалось в детстве моему собеседнику Р. А.), советские граждане получили вторжение в Афганистан и «контуры» карточной системы (тогда еще не повсеместной). Но никому и в голову не приходило спросить у мудрого партийного руководства: где же он, коммунизм, обещанный Программой партии? Двадцать лет назад вы громогласно хвастались светлым будущим. Все эти годы мы шли от победы к победе, вооруженные самой верной теорией и самым прекрасным идеалом. Разве у нас были хоть малейшие неудачи? Не было: ознакомьтесь с материалами партсъездов, почитайте газеты, посмотрите телевизор. Это у них были кризисы и катастрофы, а у нас – великие свершения в обстановке трудового подъема. Где же бесплатное мороженое? Двадцать лет прошли, коммунизма не видать, но вы продолжаете хвастаться будущим. Нет, ребята, все не так, все не так, ребята. Уж не ошиблась ли родная партия, авангард всего человечества?

Разумеется, люди были давно и крепко отучены указывать режиму на его лганье и провалы. Но в данном случае кроме привычной осторожности действовало и полное равнодушие к коммунизму, всеобщее и несомненное. Никто его не ждал и о нем не думал, он был поживой для анекдотов.

Партия аккуратно не заметила, что ее Программа не выполнена, и не потрудилась ничего объяснить народу (было такое выражение).

В июне 1983 года Андропов на том самом Пленуме, где он якобы сокрушался, что мы не знаем страны, в которой живем, широковещательно заявил, что «Программа партии в целом правильно характеризует закономерности мирового общественного развития, цели и основные задачи борьбы партии и советского народа за коммунизм. Ее принципиальные положения подтверждены жизнью. Многое из того, что записано в Программе, уже выполнено» (Ю. В. Андропов. Ленинизм – неисчерпаемый источник революционной энергии. – М.: Политиздат, 1984. с. 473). Так что партия ни в чем не ошиблась. В Программе были разве что «элементы забегания вперед» (с. 473). С помощью такого наивного (или наглого) лганья Андропов велел бороться «за умы и сердца миллиардов людей на планете <…> донести в доходчивой и убедительной форме правду о социалистическом обществе <…> разоблачать лживую, подрывную империалистическую пропаганду» (с. 472). «Нам нужна хорошо продуманная единая система контрпропаганды» – объявил гэбэшный генсек (с. 472).

Миллионы людей в системе политучебы и все студенты поголовно были обязаны это изучать и «сдавать». Могла ли система контрпропаганды ослабить действие безудержного партийного вранья? Нет, конечно.

Вот брошюра Евгения Ножина «Контрпропаганда в системе деятельности КПСС» (М.: Знание, 1984). Это методическое пособие «для партийного и идеологического актива» – для своих. В 1984 году генсек уже был новый, поэтому идею создания единой системы контрпропаганды брошюра приписывает (с. 3) не Андропову, а Черненко (был и такой). Брошюра объясняет, как разоблачать «идеологические диверсии – тщательно спланированные и скоординированные пропагандистские кампании» (с. 10). Обратим внимание: в советском новоязе «тщательно спланированными», «скоординированными», «загодя подготовленными» могли быть только действия западных спецслужб: акции, провокации, идеологические диверсии. В таком духе. Эти определения были сугубо осудительными. Нельзя было сказать и никогда не говорилось – загодя подготовленная и тщательно спланированная… уборочная страда. Или: тщательно скоординированное… строительство микрорайона. А ведь Советский Союз гордился планированием, планом, плановым хозяйством. «Плановая социалистическая система завоевала огромный авторитет во всем мире» (так было написано в энциклопедии – в «красной», 1973 года, том 19). При всем том слова «спланированный, скоординированный, преднамеренный, тщательно, заранее, загодя» применялись только к враждебным действиям.

Из брошюры мы узнаем, что клеветническими измышлениями отравляют эфир 40 западных радиостанций, а «правду о мире» несет наше радио – «на 150 стран, на 78 языках, 250 часов в сутки» (с. 26). Подробно сказано, что оно «несет» и о чем. О прекрасных «темпах роста нашего хозяйства» (с. 36) и об ужасных темпах роста «инфляции, преступности, наркомании, расизма и неонацизма» (с. 36) в Соединенных Штатах, где 44 миллиона живут впроголодь, 34 миллиона не умеют читать, 26 миллионов не умеют писать, 52 миллиона не умеют считать (с. 43). Сочинитель брошюры почему-то не задумался, как это может быть, чтоб читать не умели 34 миллиона, а писать – всего 26? Ведь из этого следует, что треть малограмотных умеет писать при неумении читать. По уму надо было врать наоборот. Но советская пропаганда и контрпропаганда, никогда не сталкиваясь с неправильными вопросами, не слышала собственных глупостей. По мнению сочинителя, пропагандистов ждут правильные вопросы: «кто такие диссиденты?» – «горстка злопыхателей, отщепенцев и предателей» (с. 44—45), «кто такой Солженицын?» – «апологет мирового господства американского империализма» (с. 47) и т. д.

Вот книженция для широкого круга партийцев – «Контрпропаганда: вопросы теории и практики» (Киев: Политиздат, 1985). Авторы – крупные партийные чины и казенные социологические профессора – воспевают «животворность марксистско-ленинского учения о руководящей роли партии» (с. 169). Уверяют, что «Коммунистическая партия Советского Союза дала решительный отпор попыткам врагов подвергнуть сомнению коренные положения о руководящей роли партии как объективной закономерности развития социалистического общества» (с. 197). Разоблачают «провокационную ложь» вражеских голосов «по поводу так называемого кризиса советской экономики» (с. 94), «о будто бы имеющем место „кризисе“ советской экономики» (с. 169). Хотя кризис советской экономики каждый видел своими глазами, а разоблачение сводилось к словам «будто бы», «якобы» и «так называемый».

Вот пособие для учителей – «Идейно-политическое воспитание старшеклассников» Альберта Волкова и Виталия Пирогова (М.: Педагогика, 1985). В разделе «Контрпропагандистская работа старшеклассников» приведены тексты для разыгрывания по ролям юными политинформаторами: одни задают острые вопросы, другие дают на них ответы, не подлежащие обсуждению. На вопрос, например, об эмиграции в Израиль следует ответ, что уезжают обманутые люди, которые там опускаются на дно жизни и рвутся обратно: «многие уже вырвались из Израиля и осаждают советское посольство в Австрии» (с. 76). Уточнить, сколько народа уехало, а сколько вырвалось и осаждает, авторы не потрудились (= не решились). На вопрос, верят ли советские люди партийной печати, ответ гордый: «За десятки лет существования газеты „Правда“, созданной еще Лениным, не было случая, чтобы изложенные в ней факты не подтвердились» (с. 88). Хотя ученики могли бы пальцем указать на множество таких «случаев» в каждом номере.

Для советского агитпропа молодое поколение было потеряно.

Даже если подростки и студенты не читали в самиздате статью Абрама Терца о социалистическом реализме, они и сами понимали, во что воплотился коммунистический идеал, только не смогли бы так чеканно высказать: «Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новые тюрьмы. Чтобы пали границы между государствами, мы окружили себя китайской стеной. Чтобы труд в будущем стал отдыхом и удовольствием, мы ввели каторжные работы. Чтобы не пролилось больше ни единой капли крови, мы убивали, убивали и убивали» (Цена метафоры, с. 432).