§2. Наш советский коллективизм

Тезис о руководящей роли рабочего класса все же остался в советском прошлом, но столь же очевидно противоречивший реальности тезис о советском коллективизме сохраняет силу и сегодня. Нередко его повторяют расширительно: наша извечная отечественная традиция (ментальность, весь жизненный уклад) – это коллективизм (артельность, общинность, соборность) в отличие от индивидуалистической (эгоистической) традиции Запада.

Методические пособия о воспитании коллективизма в советское время выходили косяком. В них были написаны прекрасные слова: инициатива, самоорганизация, творчество, солидарность… «КПСС и Советское правительство уделяют огромное внимание воспитанию молодого поколения в духе коллективизма. Школа призвана укреплять сплоченность… творческую инициативу и самостоятельность…» (Воспитание учащихся в духе коллективизма. Методические рекомендации. – Л.: НИИ ООВ, 1988. с. 3). Или еще: «Главное назначение коллективизма – обеспечивать рост и расцвет каждой личности. Личности, ведущей потребностью которой станет действенная забота о благе других людей. <…> Коммунизм начинается с самоотверженной заботы каждого не только о близких, но и о далеких людях. <…> Коллективное творческое дело – это конкретное воплощение многогранной гражданской заботы. <…> Законом жизни социалистического общества является забота всех о благе каждого и забота каждого о благе всех» (Игорь Иванов. Воспитывать коллективистов. – М.: Педагогика, 1982. с. 3, 19, 77). Спросим себя, почему пропагандист вдруг повторил формулу Фридриха Ницше о «любви к дальнему»? О каких далеких людях детям велят самоотверженно заботиться? Могу предположить, что в начале восьмидесятых автор намекал на «интернациональную помощь афганскому народу», но о чем на самом деле думали пропагандисты – это всегда загадка.

Советский человек с детских лет на собственном опыте убеждался, что самоорганизацию, самостоятельность, солидарность, инициативу власть старается в его жизнь не пустить. Любая попытка самодеятельно организоваться, тем более для протеста, строжайше преследовалась.

Моя корреспондентка Ирина М. пишет: «Первым столкновением с системой было исключение из комсомола в 8 классе. Сбежали с черчения, потому что не любили его, все вместе сговорились и ушли. Стали исключать, потому что комсомолок в классе было всего двое. Но попугали, довели до слез и так и не исключили» (Электронное письмо от 17 января 2015 года. Личный архив автора).

Мне было лет 11—12, когда мы всем классом сговорились и ровно на 5 минут опоздали на урок. Все вместе. Коллективно. Не помню, против чего пытались протестовать: последствия заслонили причину. Началось разбирательство с директором. Всем в дневник вписали страшное замечание: участвовал (а) в организованном коллективном опоздании. От родителей мне влетело крепко, в их гневе был страх. Веяло то самое – сакральное, зловещее, политическое. Коллективка хуже аморалки. Слов таких я не знала, а суть поняла.

Власть преследовала не только совместные выступления, но и единое мнение в коллективе. Все знали угрозу: «Будем вызывать по одному!». Мама рассказывала мне (взрослой, разумеется) тяжелую историю, которая ее мучила: ведь ее тоже могли заподозрить. В Ростовском университете на филологическом факультете комсомольцев вызывали по одному и добивались доноса на доцента-фольклориста Федора Викторовича Тумилевича. Вызвали и маму. Страшно было, но она повторяла чистую правду, что Федор Викторович – патриот и лекции его – патриотические. Доцент был осужден на 10 лет. Вернулся после смерти Сталина, был реабилитирован. В 1958 году вышла его книга «Сказки казаков-некрасовцев». Надписанная маме, она стоит сейчас у меня на полке.

Коллективная сплоченность, взаимная поддержка, честность и преданность, общее дело, инициатива и доверие – такие группы существовали, конечно. На родственной основе, на дружеской, на профессионально-творческой. Либо на открыто антисоветской. Один за всех, все за одного. Но какая солидарность могла быть в советском коллективе, если в нем непременно стучал стукач и каждый член коллектива помалкивал, зная, что на него стучат?

«Несмотря на декларируемый „коллективизм“, совок больше всего коллектива и боялся. Особенно – самоорганизованного. В наши школьные „конторы“ учителя и всякие парторги влезть не могли – засылали „казачков“. Мы их всех сразу высчитывали. Кого – выкидывали, могли и помять под шумок. Я заметил, что „по жизни“ из таких ничего путного не выходило. Если и делали карьеры, то всё какие-то подлые. Кстати, я до сих пор уважаю творчество Аркадия Гайдара. Абсолютное исключение из общего ряда официоза. Но у него главная тема – честность и преданность, а вовсе не какие-то химеры „всеобщего братства“ и равенства в бесправии и нищете» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

«В школе многое скрывали от учителей, но, насколько помню, это была не самая острая тема. Наверное, потому, что в школе есть мальчики и девочки, учимся вместе, а стиль поведения разный. Кроме того, были учителя, которым по-настоящему доверяли, причем многие. Очень остро вопрос стукачества стоял в мужских коллективах – в спортивной школе (я играл в хоккей с 3 по 8 класс) и с невероятной, почти убийственной силой – в армии. Там стукача (реального или придуманного) дружно сживали со свету, фактически уничтожали, потому что это было главное солдатское преступление, которое нечем загладить» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

Была такая книжка, вышедшая массовым тиражом. – «Человек коммунистического общества» (М.: Госполитиздат, 1961). Автор – философ Эдуард Струков – живописал, как великолепно все будет при коммунизме: люди – гармоничные и всесторонние, коллектив – заботливый и требовательный. Для наглядности философ сочинил историю. Коротенькую, но выразительную. Вот какую. Молодой инженер Андрей Орлов провинился, увлекшись изобретением: «Вместо установленных 6 часов работы при двух выходных в неделю, он стал пропадать на заводе ежедневно по 10—12 часов, все свободное время тратил на составление расчетов и схем, перестал заниматься гимнастикой, посещать театры, похудел, перестал нормально питаться и отдыхать. Идея – закончить свою машину – захватила его целиком» (с. 66). Чем же дело обернулось? «В большой аудитории заводского Дворца культуры собрался коллектив. Председательствующий коротко изложил существо проступка, врач привел данные об ухудшении здоровья, представитель заводского Совета по контролю за всесторонним развитием рассказал об отставании Орлова в духовном развитии и физическом совершенствовании…» (с. 66). Виновник, «опустив голову» (с. 66), просил дать ему время на завершение работы. Но коллектив не позволил и вынес приговор: «Лишить Орлова радости творческого труда сроком на месяц» (с. 66).

Все это, конечно, похоже на издевательскую насмешку над коммунистическим счастьем. Что на самом деле думал пропагандист, неизвестно. Может, впрямь считал, что так и надо. У него диссертация о том, что при социализме происходит моральный прогресс и возрождение рода человеческого («Всестороннее и гармоническое развитие личности» Автореферат кандидатской диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. – М, 1963). Наивному читателю он подсказывал, что при коммунизме вот как хорошо: карают не работой, а запретом работать. Заимствовал, понятно, эту идею у Макаренко. Знал ли пропагандист, что в нацистском государстве тоже наказывали запретом на творчество? Если знал, то его история – злейшая сатира. Если не знал, то мыслил в общем тоталитарном русле. Все они такие.

Как именно, спросим себя, коллектив проверит исполнение приговора? У меня фантазия разыгралась. Ладно, инженера не пустят на завод, но как они помешают ему думать головой, чертить руками, считать на счетной машине? Можно предположить строжайший неусыпный надзор. Можно кое-что иное: подчинение настолько полное, что человек не посмеет обдумывать свою работу, если коллектив запретил. Это коллизия Иоанна Дамаскина, которому духовный отец запретил поэтическое творчество. «Кротко взглянул Иоанн и печально в ответ ему молвил: «Или не ведаешь ты, каким я связан уставом? Строгое старец на песни мои наложил запрещенье!» Ну не мог же Струков не знать поэму Алексея Толстого «Иоанн Дамаскин»? Или пропагандисты были совсем безграмотные? «Черною тучей тогда на него низошло вдохновенье… Так был нарушен устав, так прервано было молчанье»

Получается, что коммунистическое завтра подобно монастырскому, коллектив обладает властью духовного отца, а своей собственной жизни у коммунистического человека нет. Сколько часов инженер торчал на заводе, это, наверное, как-то автоматически регистрируется. А вот ходил ли он в театр, похудел или поправился, об этом кто-то донес – в Совет по контролю за всесторонним развитием. Знать о таком может только самый близкий человек – мать или жена. Значит, они и настучали. Либо же в светлом будущем контроль тотальный: посещения театра и колебания веса тоже фиксируются автоматически.

Намеренно или нет, но пропагандист выдал важные тайны советского коллективизма. Во-первых, принцип бесправия. У личности нет никаких неотъемлемых прав: ни на собственные мысли, ни на собственное тело. Инженер умоляет, повесив голову, разрешить ему то, на что, трезво говоря, имеет абсолютное право. Во-вторых, принцип все на одного. На заводском судилище ни живая душа не встала и не сказала: оставьте человека в покое, не лезьте не в свое дело. В-третьих, принцип по команде начальства. Какие-то, черт их дери, председатели накинулись на беднягу – коллектив его приговорил. Самый главный принцип – первый. Бесправие, отсутствие всякого представления о правах человека – это и есть советский коллективизм.

Коллективизма свободных объединений с реальной солидарностью, взаимопомощью, поддержкой, у советского человека не было и быть не могло, потому что такой коллективизм строится на неотъемлемых правах личности и вырабатывается личностями, обладающих правами и сознающих свои права.

«В свое время принято было говорить о „коллективности“ человека советского. Этой черты мы попросту не обнаружили, – отмечают авторы исследования „Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х“. – Между тоталитарным государством и одиноким индивидом не занимали сколько-нибудь важных позиций никакие социально-психологические общности, связанные с профессией, занятиями, интересами и т. д. Групповой контроль (по принципу „не высовываться“, „не подводить всех“) обеспечивал подчинение человека машине тоталитаризма» (Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. Под редакцией Юрия Левады. – М.: б.и., 1993, с. 26). Конечно, такой коллективизм стоял на страхе.

Порицание виновного перед коллективом, «атмосфера осуждения товарищами» – педагогическая практика выработала это дисциплинарное средство в тридцатые годы. Мичиганский профессор философии Томас Юинг полагает, что оно успешно достигало поставленных целей. Если наказание розгой ставит учеников на сторону наказанного, то участие в публичной «проработке» приучает школьников к роли винтиков государственной машины (Томас Юинг. Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы» – М.: РОССПЭН, 2011. с. 205, 206). Это средство и в позднейшие годы никуда не делось: все на одного по команде начальства. Запротестовать невозможно – это называлось бы «оторвался от коллектива».

Жуткая картинка в памяти: нам лет по одиннадцать, мы застыли за партами, перед нами рыдают двое – наш одноклассник и его мама. Завуч и учительница «порицают» виновника. Сегодня этому мальчику определили бы синдром гиперактивности. Юрка его звали, фамилию не помню. В младших классах он только вертелся и шептался, а теперь вскакивает посреди урока, мечется между партами, выбегает за дверь. Думает ли, педагогический коллектив, что всепубличные рыданья лечат от этого расстройства? Полкласса тоже начинает всхлипывать. Каждому страшно оказаться на месте Юрки. Но никто из нас, ни живая душа и подумать не могла, чтоб встать и сказать: прекратите. Собственно, в светлом будущем с инженером произошло то же самое, что с нашим Юркой. Юрку вскоре выжили из школы, и мы его больше не видели.

Сегодня смысл соборности как бесправия совершенно открыто утверждает – и воспевает – доктор педагогических наук Андрей Остапенко. Он пишет, что в соборном обществе «члены не заботятся о выполнении прав. Они прежде всего заботятся о выполнении своих обязанностей, доверяя обществу в том, что оно не обманет своих членов. А все обязанности индивида, по сути, сводятся к одной – соответствовать высшему идеалу…» (Андрей Остапенко. Педагогика со-образности М.: Планета, 2012. с. 180). Это типичный образец советского, то есть тоталитарного, хода мысли. Обязанность личности – соответствовать высшему идеалу. А поскольку идеалу соответствовать невозможно, то каждый изначально и кругом виноват. Кроме вождей. Но проблема идеала – это особый разговор и особая глава, седьмая.

Конкретные практики «индивидуализации» и «коллективизации» подробно исследовал Олег Хархордин в монографии «Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности» (СПб.: Летний сад, 2002). Автор доказывает, что в зрелом социализме, начиная с хрущевских времен, власть насаждала и вполне успешно насадила коллективизм, то есть «горизонтальный надзор» – слежку всех за всеми: «Дисциплинарная сеть стала функционировать безошибочно и повсеместно: за возможность обретения свободы в частной жизни человеку необходимо было теперь платить неизбежным участием во взаимном угнетении в жизни общественной» (с. 397). «Народные дружины», «ленинские зачеты» были звеньями в сети постоянной взаимопроверки, взаимного надзора. Впрочем, безошибочной и повсеместной «дисциплинарная сеть» представала в идеале, а на практике была дырявой. Только из этой книги – уже в новом веке – я узнала, что такое «ленинский зачет», – по замыслу тех, кто его вводил. Наверное, Олег Хархордин тоже узнал об этом только тогда, когда писал книгу. Хотя все наше поколение поголовно участвовало в ленинских зачетах. «Зачет», оказывается, представлял собой постоянный «отчет» комсомольца. Нам полагалось написать план: как мы готовим себя к строительству коммунизма по ленинским заветам. План следовало сдать в комитет комсомола, а потом комсомольцы и старшие товарищи-коммунисты проверяли бы, как мы растем над собой. «Учитывая высокий уровень абсурдной ритуализации жизни в начале 70-х годов, – отмечает Олег Хархордин, – трудно представить себе, что кто-то действительно занимался этим» (с. 440). Никто и не занимался. Если я узнала о сути ленинского зачета из книги Хархордина, то мои собеседники узнали об этом от меня.

«Ничего у нас никто не писал. Как-то обходились. В школе, конечно, из нас делали коллективистов, но слова этого не употребляли. А просто ты был постоянно вовлечен в какие-то общие мероприятия – пионерские сборы, субботники, выезды в колхоз, походы в лес, игра „Зарница“. Вокруг всегда были люди, а ты был винтиком. С одной стороны, твой голос ничего не решал и твой вклад в общее дело был почти не виден, а, с другой стороны, можно было особенно и не напрягаться. Как участнику школьного хора: хочешь – поешь, хочешь – только рот открываешь, словно рыба. Кстати говоря, я учился в хорошей школе, и там можно было найти легальные способы откосить от массовых мероприятий. Я, например, выпускал стенгазету – тут толпа не нужна. И ставил школьные спектакли – тут опять же много народа не требуется» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).

«Ленинский зачет – название помню, а содержание забыл до нуля, уж извините…» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

«Ленинского зачета у меня, подозреваю, все-таки не было. В школе я училась до 8 класса, в музучилище – с 15 до 19 лет, там нас политикой как-то не доставали, больше профессионализмом» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).

«Насаждали ли коллективизм, честно говоря, не помню. Я учился в школе не совсем обычной, с преподаванием ряда предметов на немецком, у нас как-то все было либеральнее, чем в других. Возможно, коллективизмом считался совместный труд по уборке территории, посадке саженцев, прополке овощей в совхозах летом. У нас класс был разбит на разные группировки, единого коллектива никогда не было. Поэтому у меня никогда и не возникало это чувство» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).

А я училась в очень плохой и свирепой школе, но у нас тоже никто ничего не писал, и старшие товарищи никогда не экзаменовали нас на предмет выполнения ленинских заветов. Но школа, конечно, рапортовала, что все комсомольцы охвачены. Иначе быть не могло.

Подозреваю, что только те несчастные школьники, которые попали в обработку к ретивому пропагандисту Степану Демьянчуку, сдавали ленинский зачет по спущенным сверху правилам. Мыльный пузырь был грандиозный: «От далеких Курильских островов к Балтийскому морю, от Севера к самой отдаленной южной точки (sic!) нашей Родины Кушки идет по стране Всесоюзный Ленинский зачет» (Степан Демьянчук. Вопросы идейно-политического воспитания старших школьников во внеклассной работе». – М.: Пединститут им. Крупской, 1971. с. 136).

Но, несомненно, «советский коллективизм» был не фикцией, а реальностью, потому что реальным было бесправие. Бесправие каждой единицы, входившей в «коллектив», и бесправие «коллектива» перед начальством. А вдобавок к бесправию, напоминает исследователь гендерных практик Елена Жидкова, «бдительность и взаимное недоверие», которые «приобрели особый социальный смысл и вошли в структуру установок советского человека» (Советская социальная политика. – М.: «Вариант», ЦСПГИ, 2008. с. 271)

Социолог Татьяна Круглова подчеркивает, что протестовать и защищать своих членов советский коллектив не умел – и не имел права, потому что предназначался совсем для других целей: «Сплоченный коллектив должен был стать проводником решений сверху, производить послушных, точно выполняющих нормативы личностей» (Татьяна Круглова. К вопросу о содержании концепта «социалистический коллективизм» – В кн.: СССР: Жизнь после смерти. – М.: ВШЭ, 2012, с. 58). В какой мере этот проект был реализован на практике – вопрос дискуссионный. Пассивное сопротивление бесправных единиц эксплуататорам – оно, собственно, во все века одинаковое. При видимости послушания, отмечает Татьяна Круглова, советский коллектив хотел и умел «прокатить начальство», провалить дело лукавым саботажем, оградить «своих» круговой порукой. Власть боролась с такой коллективностью упорно и безуспешно.

Мы не знаем и, думаю, уже не узнаем, как именно и насколько откровенно коммунистическая власть проводила идею (для своих пропагандистов), что реальные солидарные объединения опасны и недопустимы, что всякую попытку граждан самостоятельно организоваться следует пресекать со всей суровостью.

Зато мы знаем, как это делается в наши дни. На публику льется пропаганда нашей исконной-посконной коллективности-общинности-соборности, а в различных академиях госслужбы учат «торпедировать» любые, особенно протестные, независимые гражданские объединения.

Вот, например, учебник Николая Пономарева «Информационная политика органа власти: пропаганда, антипропаганда, контрпропаганда» (Пермь: Издательство Пермского государственного технического университета, 2007). Автор учит: население боится и не умеет объединяться для защиты своих прав, но действия властей, которые сильно ущемляют жизненные интересы граждан, все-таки способны вызвать протест. «Это может быть решение власти о переселении жителей из центра на окраину, начало строительства экологически опасного объекта…» (с. 71). Задача органа власти – подавить борьбу жителей за свои права: «Главная опасность для власти таится не в протестной акции как таковой, а в том, что эта стихийная и пока еще аморфная общность может превратиться в сплоченную группу с влиятельным лидером» (с. 73). Абсолютно откровенно, как видите. Затем автор так же откровенно учит, как подавить законный протест и провести в жизнь вредоносное антинародное решение. Сначала натравить на протестантов лояльных власти персон – например, получателей муниципальных грантов. Если не помогло, то надо браться всерьез. Запугивать людей, «демонизировать» протестную группу, сообщая, что их «политические спонсоры» готовят жителям катастрофу. Провоцировать реальные и иллюзорные конфликты между протестантами и их сторонниками. Рассылать подметные письма от имени протестующей группы, «представлять ее реальные действия по защите интересов граждан как шутовское политическое шоу» (с. 77). Использовать «магические слова – патриотизм, справедливость, экономическая эффективность» (с. 77). Перекрыть протестантам доступ к средствам массовой информации. А если и это не помогло, тогда создать группу-«торпеду» с лидером-«торпедой», чтобы «торпедировать» протест. Начать «диверсионные акции» (прямо так и написано – с. 76) для срыва протестных мероприятий, обрушиться на протестующую группу и ее лидеров «всеми экономическими и организационными ресурсами власти» (с. 79). Учебник впечатляюще откровенный. Без всякого лицемерного флера он учит госслужащих действовать во вред людям и прежде всего препятствовать их объединению для защиты нарушенных прав.

А «патриотизм» – это всего лишь «магическое слово», которое помогает власти выгонять жителей из центра на окраину или строить у них под окнами ядовитые объекты. Нынешние идеологи, как видите, сами в этом признаются.

Коммунистическая власть высказывалась лицемернее, но действовала страшнее. После «событий» в Новочеркасске среди семи приговоренных к расстрелу былСергей Сотников, молодой токарь, отец двух маленьких детей. Ему вменяли в вину то, что он организовал и возглавил делегацию, которая «пошла в поход» по заводам с призывом поддержать забастовку. «Поход Сергея Сотникова закончился неудачей, а сам он за свой героический порыв заплатил жизнью, – пишет архивист Владимир Козлов, исследователь протестного движения. – Жестокий расстрельный приговор был явно неадекватен содеянному» («Массовые беспорядки при Хрущеве и Брежневе: 1953 – начало 80-х гг.» (М.: РОССПЭН, 2010. с. 374). Ну, по-человечески рассуждая, рабочий-активист вообще ни в чем не виноват. Но рассуждая по-советски, учитывая страх коммунистической власти перед коллективным действием, перед всяким самостоятельным объединением, мы поймем, что он был виновен самой страшной виной: он выдвинул идею профессиональной солидарности и проявил себя лидером. За это его и убили.

А на Западе… что ж, там огромный опыт и повсеместная практика кооперации, солидарных союзов, коллективных действий, волонтерских объединений, гражданских инициатив, взаимной поддержки. Там хотят и умеют это делать.

Коллективизм американцев поражает и вдохновляет – рассказала Лиана Алавердова, поэт и переводчик в статье «Один в поле, или Размышления о волонтерской работе» (Знамя, 2014, 12): «Волонтерство – неотъемлемая часть американской культуры. Волонтерством занимаются республиканцы и демократы, черные и белые, религиозные и нерелигиозные, молодые и старые. Основы его были заложены самыми первыми поселенцами. Как писал французский политический мыслитель Алексис де Токвиль в широко известном труде „Демократия в Америке“ (1835), „американцы самых различных возрастов, положений и склонностей беспрестанно объединяются в разные союзы: коммерческие, производственные, религиозно-нравственные, серьезные и пустяковые, общедоступные и замкнутые, многолюдные и немногочисленные. Всегда там, где во Франции во главе всякого нового начинания (организация празднеств, основание школ, строительство гостиниц, церквей, больниц, распространение книг) вы видите представителя правительства, а в Англии – представителя знати, будьте уверены, что в США вы увидите какой-нибудь комитет. Это способ коллективного действия: сообща добиваться цели, отвечающей общим желаниям“» (https://goo.gl/Z5TEh3).