§1.Зачарованность идеалом

Смотрите, западные страны, мы лучше вас! Вы в тупике, в агонии, вы загниваете, а мы указываем вам путь спасения. У нас самый высокий идеал и самое прекрасное будущее. «В наши дни единственной системой идей, представляющей прогрессивный Идеал, является коммунистическое мировоззрение, потому что оно указывает людям единственно возможный выход из тупика неразрешимых при капитализме противоречий: построение коммунизма, в условиях которого осуществляется свободное и всестороннее развитие человека» (Философский энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1989).

Советский человек с детских лет становился жертвой именно такой идеологической обработки. Известно даже, какой результат идеологи хотели получить. Еще в 1918 году в печально известной статье «Интеллигенция и революция» Александр Блок то ли предсказал, то ли подарил большевикам идеологический выверт, знакомый каждому советскому человеку: «Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит „разорванный ветром воздух“. Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала чистой, веселой и прекрасной жизнью» (Александр Блок. Собрание сочинений в 8 томах. Том 6. – М.-Л.: ГИХЛ, 1962, с. 12). И еще раз: «Слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра» (с. 19). Уже при рождении системы поэт нашел те слова, которые продержались до ее краха: «выискивать» и «отдельный».

«Отдельный – определение, имеющее целью подчеркнуть нетипичность социального явления советской действительности, не укладывающегося в рамки коммунистической идеологии, – пишет Илья Земцов в лексиконе „Советский язык – энциклопедия жизни“. – Поскольку, однако, такие явления существуют, их именуют отдельными, то есть не свойственными советскому укладу жизни» (с. 322).

За детство счастливое наше спасибо, родная страна! У нас все прекрасно, героично, торжественно. Мы счастливы. Светлым путем от победы к победе партия ведет нас к идеалу человечества. А если в стране и есть какие-то недостатки, то исключительно «отдельные», да и тех практически нет – пришлось бы «выискивать».

А что это за человек, который «выискивает» пятна на солнце? Конечно, это человек нехороший. Но его нехорошесть может быть разного качества. Либо это враг, и его надо покарать. Либо это наш советский человек, но идейно незакаленный, обманутый буржуазной пропагандой, плохо воспитанный, наивный, подверженный мещанскому влиянию и пережиткам прошлого… – ему еще можно помочь (=запугать и сломать). Дети относились ко второму разряду, но если они «выискивали» недостатки, то есть говорили о них, суровый спрос был с родителей. Семья сама следила, чтобы дети помалкивали и никаких недостатков не видели. Чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь называлась чистой, веселой и прекрасной жизнью.

Всякая критика системы со стороны подданного – это клевета. Клеветать – это значит видеть реальное положение дел и говорить об этом вслух. Видеть нужно было идеал, светлое будущее, «то, что задумано». А то, что имеется в наличии, – всего лишьпрезренная эмпирия.

Игорь Г. Яковенко в книге «Познание России: цивилизационный анализ» (М.: РОССПЭН, 2012) подробно исследует эту ментальную матрицу как глубоко архаическую, издревле отравляющую отечественную культуру. Высшая норма может называться Опонским царством или Беловодьем, Русской Идеей или Духовностью… – «В привычных для старшего поколения номинациях сфера должного совпадает с предметом научного коммунизма» (с. 123). Ориентация на Должное, на идеальную, сакральную норму «несет в себе гигантский потенциал игнорирования объективности» (с. 121). Требования высшей нормы сформированы таким образом, чтобы никто не мог им соответствовать. Тем самым каждый виновен, а виновные всегда покорны и легче поддаются манипуляциям.

Виновен каждый, кроме вождя, кроме хозяина высшей нормы, о котором нельзя спрашивать, соответствует он должному или нет. Сомневаться же в должном, в сакральной норме – это преступление. И не только моральное, но и государственное – при сомнениях в идеале коммунизма.

Это внушение усваивалось: старшему поколению знакомы горестные самохарактеристики «нам нужна палка», «с нами нельзя иначе». Поразительно, что этому внушению поддавались и западные критики коммунистического режима: они спорили не с абсурдом сакральной нормы, а выдвигали доводы, исходящие из «несовершенства человеческой природы». Айн Рэнд гневно издевалась над этими неуклюжими «защитниками свободы»: «То есть они соглашаются с тем, что социализм есть идеальная общественная система, но при этом говорят, что человек по своей природе ее недостоин, – пишет она в статье „Консерватизм: некролог“. – Осознайте смысл этого аргумента: так как человек несовершенен, он недостаточно хорош для диктатуры; свобода – вот все, чего он заслуживает; если бы человек был совершенен, он был бы достоин тоталитарного правления» (Айн Рэнд. Капитализм: незнакомый идеал. – М.: Альпина Паблишерз. 2011. с. 247). Айн Рэнд подчеркивала: «Дурной аргумент не просто неэффективен: он придает силу аргументам противника» (с. 248). Так оно и было: в том самом учебнике «Обществоведение» авторы с пафосом возглашали: буржуазные, мол, идеологи твердят, что в натуре человека лень и корысть, они судят о коммунистическом человеке по своему образу и подобию, а мы говорим, что человек – созидатель и труженик, «рожден для труда, как птица для полета» (Обществоведение, 1983, с. 239, 240). Конечно, созидание и полет куда выигрышнее для пропаганды, чем нажива и лень.

В статье «Что такое социалистический реализм» Абрам Терц признавал чары коммунизма: «Современный ум бессилен представить себе что-либо прекраснее и возвышеннее коммунистического идеала. Самое большее, на что он способен, это пустить в ход старые идеалы в виде христианской любви или свободной личности. Но выдвинуть какую-либо цель посвежее он пока не в состоянии. <…> И разве можем мы сказать, что всеобщее счастье, обещанное в коммунистическом будущем – это плохо?» (Цена метафоры, с. 428).

Очень даже можем. В моем личном случае отрицание не остановилось на идеале коммунизма, а направилось на чары любого идеала, на идеал как таковой. Чем идеал выше и прекраснее, тем он опаснее и разрушительнее, когда становится руководством к деятельности государства. Кстати, коммунистический идеал не самый возвышенный, он лишь на втором месте. На первом сияет Абсолютная Добродетель – величайший идеал в истории человечества. В пятнадцатом веке в Валахии его воплощал в жизнь господарь Влад Дракула, чем и вошел в историю со славой бешеного кровопийцы. «Толико ненавидя во своеи земли зла», повествует древнерусская «Повесть о мутьянском воеводе Дракуле», воевода собрал к себе в столицу со всей своей земли нищих, бездомных, увечных, недужных (потом и Гитлер четко последует его примеру), всех велел запереть и сжечь – «зажещи огнем, и вси ту изгореша». И сказал боярам воевода, борец за идеал: «Никто же да не будет нищь в моеи земли, да не стражутъ никтоже на семъ свете от нищеты или от недуга». Воевода стоял на страже личной добродетели подданных: «И девицам, кои девства не сохранятъ, и вдовам такожъ, овым же кожу содравше со срама ея, и, роженъ железанъ разжегши, вонзаху в срам ея, и тако привязана стояше у столпа нага, дондеже плоть и кости ей распадутся или птицам в снедь будетъ». Искореняя зло и утверждая добро, Дракула не забывал и нормы вежливости: за не снятую вовремя «капу» (шапку) велел «гвоздiем малым железным ко главам прибити капы». Воеводе, как и всякому борцу за идеал, как и советским правителям, досталось плохое население, поэтому его двор всегда окружало «множество бесчисленное людеи на колехъ».

Безумные репрессии – неизбежное следствие прекрасного идеала.

Советское общество, пишет Юрий Левада, «возвело на пьедестал принцип вседозволенности ради высшей цели (а практически – ради сохранения позиций постреволюционной элиты)» (От мнений к пониманию, с. 411). Думаю, что это образцовая ситуация всякой системы, основанной на вождях и высшем идеале. Для вождей – сохранение позиций, для подданных – террор, прямо вытекающий из великого идеала. Если провозглашено счастье людей труда, то всякий отступающий от идеала – враг народа: раз он против счастья, значит – за несчастье и горе. Что делать с тем, кто хочет горя людям труда?

Из великого идеала неизбежно следует и тотальная ложь пропаганды: если высшая истина – это идеал, то с низкой материей фактов считаться незачем. Игнорирование объективности постоянно приводило советских пропагандистов к абсурду: они не слышали, не видели, не понимали, что сами же говорят и пишут.

В моем детстве по телевизору часто крутили короткометражную комедию «Райкины пленники». В дочкином детстве, уже в начале 90-х, я обнаружила в книжке для малышей рассказ Юрия Сотника, послуживший основой для назидательного фильма.

Текст и фильм – пропагандистские: рекламируют материальные условия жизни в Советском Союзе. Действие происходит в познесталинские годы в большой изолированной квартире простой рабочей семьи. Сын-пионер, вернувшись из школы, принял ванну и повязывает красный галстук перед зеркалом. Приходит его друг. Мальчики собираются на занятия краеведческого кружка, который ведет университетский профессор. Дочь-пионерка готовит изобильный обед. Ей как раз надо смолоть кило говядины на котлеты. Идиотический сюжет со странными фрейдовскими комплексами, разворачивается вокруг тугой мясорубки – единственного недостатка в прекрасной жизни. Спеша на заседание, пионеры поступили неправильно – отказались помочь маленькой хозяйке. Тогда сестра отрезала брату, гм, пуговицы с гульфика. Мальчишки попали в плен: штаны единственные, выйти не в чем. Как разрешилась проблема, неинтересно. Интересно другое: почему автор смело сочинил квартиру, ванну и говядину, но спасовал перед вторыми штанами?

Еще сильней ошарашивает очерк «Чужие люди» Аркадия Сахнина. Того самого, который – по легенде – стал одним из авторов брежневской трилогии. Очерк впервые появился в «Известиях», а в книге для детей «Ты будешь коммунистом» (М.: Молодая гвардия, 1962) был напечатан с дополнениями. Сахнин поведал драматическую историю: парализованному фронтовику дали комнату, а родной брат выбросил его с жилплощади. Беспомощного инвалида взяли к себе соседи – «чужие люди». В такую же комнату, где жили впятером: два сына, отец с матерью и дедушка. Из газеты «Известия» вся страна узнала о коммунистической морали простой советской семьи. Читатели горячо поддержали живой пример коммунизма: писали письма, присылали еду, одежду и деньги. Но западный репортер спросил: при чем тут коммунизм? «Это личные качества отдельных людей. А живи эта семья в Соединенных Штатах, разве поступила бы иначе? Или у вас нет эгоистов? Да тот же брат инвалида…» (с. 209). Очеркист объяснил, что брат – нетипичный пережиток. А всеобщая поддержка – типична. Но репортер, «воспитанный капиталистическим обществом» (с. 211), ничего не понял, да еще и спросил: «Что, простой человек в Америке хуже простого советского человека?» (с. 215). Пионерам очеркист сказал прямо: да, хуже! «Отравленный воздух капиталистического мира душит в человеке все благородное» (с. 215). А репортеру привел пример, чтобы до него, наконец, дошло.

Примеру отведена вторая половина текста. Там тоже появляется западный журналист, швед. Он увидел на Невском огромную очередь за молоком. Толпа ругалась: «Дожили! Молока нет!». Подошедший репортер был опознан как иностранец. Очередь застыла, но сразу вспыхнула: «В милицию!». Шведа окружили и потащили. Он не понимал: за что? «За антисоветскую пропаганду!» – объяснили ему» (с. 217). А Сахнин радовался: очередь за молоком превратилась в «единый советский коллектив!» (с. 216).

Что должны были понять дети из этого безумного очерка, неизвестно. Ведь рассказанное пропагандистом означает, что в нашей стране не действуют никакие институты по защите человека. Инвалид беспомощен перед беззаконием. Сердобольные соседи не могут и не пытаются восстановить его права на жилплощадь, они берут несчастного к себе. Ни суд, ни муниципалитет, ни милиция, ни социальные службы, ни объединения взаимопомощи инвалидов, ни те самые «советы», из-за которых режим назывался советским, – ничего не работает или не существует. Бредовая история с иностранцем, которого тащили и не пущали, – это советская мистика на архаической подкладке. Негативные явления – очереди, например, – как бы есть, но как бы и нет. Это фантомы, которые становятся реальностью, то есть антисоветской пропагандой, только если их запечатлеют в печатном слове. А пока все помалкивают и как бы ничего не знают, то явление остается фантомным.

Мистический страх перед реальностью, мистический страх – и стыд – перед иностранцами вызывал труднообъяснимые и безнадежные попытки скрыть очевидную беду.

Подобную ситуацию наблюдал мой отец – и в ней со страстью участвовал.

История ужасная: пожар в гостинице «Россия». Номер, в котором жил папа, выгорел дотла. В соседнем номере человек погиб. Папа возвращался вечером в гостиницу. Перешел улицу Разина (Варварку) – и все изменилось мгновенно и жутко. Сразу огонь, дым, крики. Так осталось в памяти. Папа бежал ко входу, навстречу бежал полуголый человек с чемоданом. Вдруг остановился, отшвырнул чемодан, тот распахнулся – пустой.

Сразу появились иностранные корреспонденты. Тоже бежали, нацелив камеры. И многие свидетели кинулись им мешать. Нет, камеры не разбивали. Но заслоняли объектив, толкали, теснили, пригибали руки. И отец тоже это делал. Зачем? – я не спрашивала.

Советских корреспондентов там не было. Советские СМИ молчали обо всех катастрофах, стихийных, техногенных и криминальных. Преступно молчали и о насильнике-людоеде (Чикатило начал убивать в конце семидесятых). Телевидение-радио-газеты не били в набат. После очередного кошмарного убийства катились панические слухи, родители приходили встречать детей с уроков. Однажды возле школы вижу мрачные глаза молчащей толпы. Значит – опять…

О пожаре в гостинице я знала потому, что папа был свидетелем. О людоеде-потрошителе – потому, что это происходило у нас в Ростовской области. О катастрофе «Александра Суворова» – потому, что теплоход был приписан к Ростову. Конечно, вставал вопрос, какие еще ужасы от нас скрывают, почему и зачем.

В утаивании катастроф историк и прозаик Владимир Шаров вскрывает архаические истоки, связанные с высшим, божественным статусом легитимности самодержавия: «Теснейшая связь верховной власти с Богом таила в себе угрозу. Она породила особую, встречавшуюся только в древности ответственность царя перед народом, по сути и на современный вкус весьма парадоксальную. Никакие собственные деяния ему поставлены быть в укор не могли, царю можно было предъявить счет лишь за то, что приписать никому, кроме Господа Бога, не получалось. Еще Кюстин, разъезжая по России, с удивлением отметил, что цензура не дозволяет газетам информировать общество о Петербургском наводнении, в котором обвинить царя, казалось, было трудно. То же и в Советской России: например, крайняя скудость и неполнота сообщений о землетрясениях в Ашхабаде, Ташкенте, потом – в Спитаке. На самом деле, исходя из российского понимания сущности верховной власти, она была совершенно права. Происходившие в стране землетрясения, наводнения, засухи могли означать лишь одно: на троне сидит ложный царь, и Бог, насылая свои казни, ясно, недвусмысленно указывает на это святому народу» (Меж двух революций. Знамя, 2005 №9. https://goo.gl/VVlCBq).

Власть изо всех сил скрывала Новочеркасский расстрел. «В Новочеркасске и Шахтах работали 5 машин радиоконтрразведывательной службы на случай попыток радиолюбителей направить сообщения за границу» (Владимир Козлов. Массовые беспорядки в СССР, с. 405). В этом сокрытии был, вероятно, рациональный смысл: преступники скрывали свое преступление и боялись, что мощная забастовка послужит примером для рабочих в других городах. Осталось неизвестным, насколько режим осознал глубину собственного провала. Поднимая на щит Кровавое воскресенье как неискупимую вину царизма, коммунистическая система совершила то же самое. И не нашлось ни одного действующего института, социального или властного, который мог бы действовать в острой ситуации: ни профсоюзов, ни советов, ни партийных или комсомольских комитетов – ничего. Мирную забастовку с экономическими требованиями расстреляли.

Об этом я знала «с пеленок». То есть мне об этом не говорили, но мои бабушки при мне шептались, думая, что я не понимаю. Ясно, почему я прислушивалась: все дети подслушивают тайны взрослых. Но почему я поняла – загадка детского восприятия. Поняла и запомнила некоторые фразы. Теперь могу засвидетельствовать, что особенно потрясло народную молву: «мальчишки с деревьев так и посыпались», «шли с портретами Ленина, с красными знаменами». Мне помнится именно множественное число: с портретами и знаменами. Хотя позднейшее расследование установило, что портрет был один и флаг один.

Невозможно поверить, что власть рассчитывала, будто о расстреле никто не узнает ни в стране, ни за рубежом. Все это ужасная загадка. Конечно, в Ростовской области все всё знали. Дети тоже знали. И не только в Ростовской области.

Политолог Павел Кудюкин, который в конце семидесятых годов был участником подпольного кружка «Молодых социалистов», свидетельствует, что услышал о трагедии ребенком далеко-далеко от Новочеркасска: «Летом 1962 года в деревне во Владимирской области (где он проводил каникулы у бабушки) 9-летний мальчик случайно подслушивает разговор отца и дяди: где-то рабочие забастовали и против них послали танки. Мальчик – очень правильный советский школьник, он мечтает, что в следующем учебном году его примут в пионеры. Но он (как правильный советский школьник) знает, что когда рабочие бастуют – это правильно и хорошо, а те, кто посылает против них танки – гады и сволочи, против которых надо бороться… Этим мальчиком был автор настоящих строки не исключено, что именно эти впечатления стали неявным исходным пунктом идейно-политического развития, приведшим к пониманию несоциалистического характера советского общества и к борьбе „за демократический социализм в интересах всех трудящихся“ <…> Характерно, что и взрослые – а братья Михаил Иванович и Иван Иванович Кудюкины были коммунистами, вступившими в партию на фронте, – тоже обсуждали случившееся с явным сочувствием к бастовавшим и расстрелянным рабочим» (Павел Кудюкин. Социальный фон новочеркасских событий 1962 года. – В кн: За справедливость и свободу: Рабочее движение и левые силы против авторитаризма и тоталитаризма. – М.: Либроком, 2014. с. 110). Я спросила Павла Кудюкина, верно ли я поняла, что все услышанное он обдумывал в одиночку? Что помешало ему, ребенку, броситься к отцу и заговорить о том, что его поразило? Павел Михайлович ответил так: «Насколько я помню, у меня возникло ощущение, что они как-то очень втайне это обсуждали. Насколько помню, об этом случайно услышанном разговоре я не упоминал, а про Новочеркасск с отцом говорил уже ближе к концу 70-х годов. И вообще про политику и околополитические темы при мне говорили довольно открыто. В 1965 году была характерная история. Когда к 20-летию Победы вновь стали носить награды, отец надеж „За победу над Германией“ наизнанку, то есть наружу со стороной без Сталина. Когда я спроси, почему, он ответил: „Я не могу простить ему измену революции“» (Электронное письмо от 25 августа 2015. Личный архив автора).

Слушая в школе, как в Кровавое воскресенье люди шли с иконами и царскими портретами пожаловаться на свои беды «отцу родному», ученики знали, как люди шли с портретами Ленина и красными знаменами… – примерно с той же целью и абсолютно с тем же результатом. Слушали о нашем великом лозунге «все для человека, все для блага человека», и знали, что хозяева лозунга расстреляли забастовщиков, которые требовали не «всё», а лишь «мяса, масла и повышения зарплаты».