31 «—…что бы там кругом ни было, кто бы там ни отступал, а мы стоим вот тут, у Могилева, и будем стоять, пока живы»

³¹ «—…что бы там кругом ни было, кто бы там ни отступал, а мы стоим вот тут, у Могилева, и будем стоять, пока живы»

Тогда, в 1941 году, на меня произвела сильное впечатление решимость Кутепова стоять насмерть на тех позициях, которые он занял и укрепил, стоять, что бы там ни происходило слева и справа от него. Прав ли я был в своем глубоком внутреннем одобрении такого взгляда на вещи?

Вопрос этот сложней, чем кажется с первого взгляда. Речь идет не о том — выполнить или не выполнить приказ. Это не являлось для Кутепова предметом размышлений. Речь о другом — о сложившемся у меня чувстве, что этот человек внутренне не желал получить никакого иного приказа, кроме приказа насмерть стоять здесь, у Могилева, где он хорошо укрепился, уже нанес немцам тяжелые потери и если не сдвинется с места, то снова нанесет их при любых новых попытках наступать на его полк.

Немецкие генералы в своих исторических трудах настойчиво пишут о том, что, оставаясь в устраиваемых ими «клещах» и «мешках», не выводя с достаточной поспешностью своих войск из-под угрозы намечавшихся окружений, мы в 1941 году часто шли навстречу их желаниям: не выпустить наши войска, нанести нам невосполнимые людские потери.

В тех же трудах немцы самокритически по отношению к себе и одобрительно по отношению к нашему командованию отзываются о тех случаях, когда нам удавалось в 1941 году своевременно вытащить свои войска из намечавшихся окружений и тем сохранить живую силу для последующих сражений.

В этих немецких суждениях есть своя логика. И все-таки, если брать конкретную обстановку начала войны, думается, немецкие генералы правы только отчасти.

Следовало ли нам стремиться в начале войны поспешно выводить свои войска из всех намечавшихся окружений? С одной стороны, как будто да. Но если так, то можно ли было в первые же дни войны отдать приказ о своевременном общем отступлении всех трех пограничных армий Западного фронта? На мой взгляд, такой приказ в эти первые дни было невозможно отдать не только технически, из-за отсутствия связи, но и психологически. Лев Толстой в своем дневнике 1854 года писал: «Необстрелянные войска не могут отступать, они бегут». Замечание глубоко верное: организованное отступление — самый трудный вид боевых действий, тем более для необстрелянных войск, какими в своем подавляющем большинстве были наши войска к началу войны. Такое всеобщее отступление по приказу на практике, в той заранее не предусмотренной никакими нашими предвоенными планами обстановке, могло превратиться под ударами немцев в повальное бегство. В 1941 году мы и так нередко бежали. Причем бежали те самые необстрелянные части, которые впоследствии научились и стойко обороняться, и решительно наступать. Но в том же сорок первом году многие наши части, перед которыми с первых дней была поставлена задача контратаковывать и жестко обороняться, выполняли эту задачу в самых тяжелейших условиях, и именно в этих боях, а потом при прорывах из окружения, приобрели первый, хотя и бесконечно дорого обошедшийся им боевой опыт.

Стоит добавить к этому, что наша армия и вообще, а тем более после огромных потерь в технике, понесенных в первые дни войны, по уровню моторизации летом 1941 года не шла в сравнение с немецкой. Поэтому оторваться без боя от моторизованных немецких частей, двигаясь пешком и на конной тяге, часто означало, стронувшись с места, потерять свою боевую силу и организованность и все равно не успеть при этом вырваться из подвижного кольца немцев.

Если бы мы в первые дни и недели войны, избегая угрозы окружений, повсюду лишь поспешно отступали и нигде не контратаковывали и не стояли насмерть, то, очевидно, темп наступления немцев, и без того высокий, был бы еще выше. И еще вопрос, где бы нам удалось в таком случае остановиться.

Я вовсе не хочу оправдывать сейчас многие опрометчивые решения, принимавшиеся у нас в то время, в том числе и ряд явно запоздалых решений на отход или, в других случаях, противную здравому смыслу боязнь сократить, спрямить фронт обороны только из-за фетишистского предвоенного лозунга: «Не отдать ни пяди», который, при всей его внешней притягательности, был безграмотен с военной точки зрения. Однако думается, что реальный ход войны в первый ее период сложился на равнодействующей нескольких факторов. Сочетание наших отступлений, своевременных и запоздалых, с нашими оборонами, подвижными и жесткими, кровавыми и героическими, в том числе и длительными, уже в окружениях, определило и реальные темпы наступления немцев, и то психологически трудное, но все-таки не лишившее ее боеспособности состояние духа нашей армии, в котором она оказалась после первых недель боев.

Мера нашей неподготовленности к войне была так велика, что, как ни горько, мы не можем при воспоминаниях о тех днях освободить свой лексикон и от такого тяжелого слова, как «бегство», или, употребляя солдатское выражение того времени, — «драп». Однако при всем этом согласиться с концепцией, что в сложившейся тогда обстановке наилучшим для нас выходом было везде и всюду как можно поспешнее отступать, невозможно.

И сейчас, при самой трезвой оценке всего, что происходило в тот трагический период, мы должны снимать шапки перед памятью тех, кто до конца стоял в жестких оборонах и насмерть дрался в окружениях, обеспечивая тем самым возможность отрыва от немцев, выхода из мешков и котлов другим армиям, частям и соединениям и огромной массе людей, группами и в одиночку прорывавшихся через немцев к своим.

Героизм тех, кто стоял насмерть, вне сомнений. Несомненны и его плоды. Другой вопрос, что при иной мере внезапности войны и при иной мере нашей готовности к ней та же мера героизма принесла бы несравнимо большие результаты.