12 «Это был фельдфебель с железным крестом — первый немец, которого я видел на войне»
12 «Это был фельдфебель с железным крестом — первый немец, которого я видел на войне»
Мне не удалось найти подтверждения того, что этого летчика действительно допрашивал один из маршалов. Но я обнаружил протокол допроса, очевидно, этого самого летчика. И, пожалуй, сопоставление этого документа с непосредственным впечатлением, сложившимся у меня тогда, представит известный интерес.
Летчик был допрошен в разведотделе фронта не 29 июня, как об этом можно судить по моим запискам, а 28-го. Видимо, я спутал дни, ибо целый ряд совпадений почти не оставляет сомнений, что речь идет об одном и том же человеке. Вот этот документ с сокращениями некоторых не представляющих интереса подробностей:
«Опрашиваемый — Хартле, 1919 года рождения, служил четыре года в германских ВВС, в последней должности — в качестве радиста на борту бомбардировщика и дальнего разведчика „хейнкель-111“, который был подбит 23.VI-41 зенитной артиллерией под Слонимом во время первого полета над советской территорией.
Экипаж самолета, состоявший из командира машины капитана Хиршауэра, старшего фельдфебеля Потт, старшего фельдфебеля Индрес, фельдфебеля Функе и самого опрашиваемого Хартле — пять человек, — выполнял задачу по разрушению коммуникаций в тылу за линией фронта.
Самолет получил серьезное повреждение мотора от огня зенитной артиллерии при первом полете над территорией СССР, имея полную бомбовую нагрузку. Не выполнив задачи, самолет сбросил бомбы в открытое поле и совершил посадку с катастрофой, при которой легко раненным оказался допрашиваемый Хартле…
Экипаж самолета принадлежал 217-й эскадрилье, прибывшей из Франции… Опрашиваемый Хартле не является членом национал-социалистской партии, так как, по его словам, солдатам и унтер-офицерам приказано заниматься военными, а не политическими делами. Не принадлежит он также к союзу гитлеровской молодежи. Социальное положение — крестьянин. Образование — 10 лет, вначале 7 лет нормальной народной школы. Данные о самолете „хейнкель-111“ дать отказался по двум мотивам: как преданный солдат Германии, не желает терять совесть перед родиной. На вопрос, идет ли речь о чести или страхе, ответил, что только честь не позволяет ему открывать военные тайны. Второе: самолеты „хейнкель-111“ передавались Советскому Союзу и поэтому не представляют никакого секрета для русского командования. Поэтому было бы оскорблением требовать от него потери чести без всякого повода.
О летных и других качествах прочих германских самолетов ничего не знает, так как летал только на „хейнкель-111“. Участвовал в боях в Польше, Франции и Англии. За боевые заслуги во Франции награжден орденом железного креста…
На вопрос о политико-моральном состоянии германской армии ответил, что настроение солдат и офицеров хорошее, боевое…
Перспективы войны с СССР рассматривает как полную победу Германии, и что такого же мнения все солдаты в армии Германии. Офицеры разъясняют солдатам, что Германия не имела территориальных претензий к России, что все в Германии встретили с неожиданностью и даже с ошеломлением войну между Германией и Россией. Солдатам и офицерам разъясняли только одно, что отражено в приказе Гитлера, — это факт сосредоточения Россией 160 дивизий против Германии с целью напасть на нее сзади. Германский народ не имеет ненависти к Сталину. Возможно, и русский народ не имеет ненависти к Гитлеру, какую разжигают русские радиостанции против Гитлера. В Германии все уважают Гитлера, его гений.
На вопрос, как встретит германский народ Советскую Армию, если она через некоторое время вступит на германскую территорию, отвечает, что народ Германии хорошо встретит народ России, так как из опыта войны в Польше и во Франции ему известно, что после поражения этих стран народы быстро сдружились, дружат и солдаты. Если воюют между собой государства и правительства, то, по его мнению, это не дает оснований к вражде между народами.
Вопрос: Почему же ваши офицеры истребляют мирное население при вступлении на русскую землю, а летчики бомбардируют население городов, разрушая мирные дома?
Ответ: Мне неизвестно об этом. Сам я не бомбил мирного населения ни в одной из воевавших с Германией стран и считаю целесообразным разрушать военные объекты, а не тратить бомбы на мирное население.
О применении парашютистов ему ничего не известно. О заброске по воздуху диверсантов в форме советских командиров ему ничего не известно. Сам он их не сбрасывал, так как его самолет не приспособлен к этому.
Далее он заявил, что Германия хотела всегда жить в мире с Россией, и эта война явилась и для него и для солдат неожиданностью.
На вопрос, что ему известно о рассуждениях Гитлера в — книге „Майн кампф“ об Украине, ответил, что он такой книги не читал. Далее добавил, что, несмотря на войну, книги Сталина продаются в Германии для всех. На требование о прекращении этой наглой лжи он ответил, что лично сам видел эти книги…
На вопрос, почему он убежден и думает, что все солдаты убеждены в победе Германии, он ответил, что такое убеждение, очевидно, есть и в русской армий, но немцы не считают русскую армию слабой и считаются с ней. Данные о количестве самолетов на Варшавском аэродроме и количестве известных ему аэродромов дать отказался категорически…
Опрашивали: военный переводчик разведотдела штаба Западного фронта интендант 2-го ранга (подпись неразборчива), младший лейтенант (подпись неразборчива)».
Прочитав сейчас, через двадцать пять лет, этот протокол, я заново вспомнил свое тогдашнее ощущение от допроса этого первого на моей памяти пленного и от того сплава храбрости, нахальства и чувства воинского долга, который чувствовался в его ответах. Мне было интересно прочесть в протоколе допроса не запомнившееся тогда место о том, как встретит германский народ Советскую Армию, если она через некоторое время вступит на германскую территорию. В данном случае уклончивый характер ответа психологически понятен. Вопрос, очевидно, абсолютно не задел самолюбия пленного и в обстановке всего происходившего тогда на фронте показался ему просто-напросто нелепым. В его голове в те дни не могло возникнуть даже слабого подобия сколько-нибудь реальной мысли о том, что Советская Армия через какое бы то ни было время может действительно вступить на их германскую территорию.
И его нельзя осуждать за недальновидность. Не только он, но и наступавшие тогда по сорок-шестьдесят километров в сутки генералы Гудериан и Гот, и уже вышедший передовыми частями к Березине командующий 4-й армией фельдмаршал Клюге, и главнокомандующий сухопутными войсками Браухич, и начальник генерального штаба Гальдер — что бы там некоторые из них ни писали потом, после войны, — никто из них тогда не допускал, разумеется, и мысли, что эта «полностью разгромленная» ими на Восточном фронте Советская Армия когда-нибудь вступит на территорию Германии.
О Гитлере не приходится и говорить. Всего через неделю после того, как пленный фельдфебель разговаривал с нами под Могилевом, Гитлер в одной из своих неофициальных бесед, записанных с его разрешения Борманом, думал уже не о Могилеве, и не о Смоленске, и даже, в конце концов, не о Москве, — Москва была теперь в его мыслях лишь промежуточным пунктом, который «как центр доктрины должен исчезнуть с лица земли». На четырнадцатый день войны Гитлер заглядывал уже гораздо дальше: «Когда я говорю: „По эту сторону Урала“, то я имею в виду линию двести-триста километров восточнее Урала… Мы сможем держать это восточное пространство под контролем».
Чего уж тут спрашивать с фельдфебеля? Честно заявив до этого, что он, как все солдаты, убежден в победе Германии, он в ответ на явно нелепый, по его мнению, вопрос, связанный с возможностью появления Советской Армии на германской территории, ответил чисто риторически. В силу своего положения пленного он не желал обострять разговор там, где речь шла не о выдаче военной тайны, а о каких-то мифических проблемах.
Читая протокол, я подумал и о другом: а почему же все-таки наши разведчики задали немцу этот вопрос, показавшийся ему таким нелепым: «Что будет, если через некоторое время Советская Армия вступит на территорию Германии…» Каким представлялось им тогда, в той обстановке, это «некоторое время»? Видимо, молодые офицеры разведотдела, несмотря на все неудачи, обрушившиеся на наш Западный фронт, все-таки продолжали верить, что через некоторое, не столь уж продолжительное время дело повернется к лучшему. Если бы они этого не думали, у них не было бы ни внутренней потребности, ни нравственной силы задать этот странно прозвучавший тогда вопрос.
И второе, что меня заинтересовало, когда я сравнивал этот документ со своими записками: откуда появилась в записках подробность, что немец, будучи сбит и имея компас, пошел не на запад, а на восток? Действительно ли он говорил, что немцы по плану должны были к 28 июня взять Смоленск, а если говорил, то почему это не попало в протокол допроса? Сейчас, задним числом, думаю, что вряд ли он говорил это. Просто был факт: от места катастрофы немец пошел по компасу не на запад, а на восток. И, очевидно, после допроса, обсуждая этот факт, кто-то из наших сам предположил, что летчик шел на восток, потому что немцы, по их плану, уже должны были занять Смоленск.
В те дни, после первых неудач, потрясших душу своей неожиданностью, было много разговоров на эту тему. В них мы искали тогда хоть какую-то отдушину. Хотелось поверить, что, несмотря на все наши неудачи и на всю быстроту продвижения немцев, они рассчитывали на еще большее и у них не все выходит так, как они запланировали.
Впоследствии эта вера начала оправдываться. Чем дальше, тем чаще немцы встречались с не запланированной ими силой сопротивления, вносившего все большие изменения в их планы. Но в те дни, о которых идет речь в записках, на Западном фронте такого положения еще не было.
За первые девять дней боев немцам не удалось целиком решить поставленные перед собой задачи на Юго-Западном направлении и в известной мере на Северо-Западном. Но как раз здесь, на Западном фронте, где наносила удары главная группировка немцев, они точно вышли на намеченные ими по плану рубежи.
И надо отдать должное нашим военным — они поняли: для того, чтобы строить реальные планы дальнейших действий, необходимо, как это ни горько, трезво оценить масштабы поражений, понесенных нами на Западном фронте.
В «Журнале боевых действий войск Западного фронта» можно познакомиться с теми первыми выводами, которые сделал штаб фронта после девяти дней боев.
Вот как выглядят эти выводы, подписанные генерал-лейтенантом Маландиным:
«В итоге девятидневных упорных боев противнику удалось вторгнуться на нашу территорию на глубину 350–400 километров и достигнуть рубежа реки Березина. Главные и лучшие войска Западного фронта, понеся большие потери в личном составе и материальной части, оказались в окружении в районе Гродно, Гайновка, бывшая госграница… Все части требовали переформирования и доукомплектования.
Характерной особенностью немецких ударов было стремительное продвижение вперед, не обращая внимания на свои фланги и тылы. Танковые и моторизованные соединения двигались до полного расхода горючего.
Непосредственное окружение наших частей создавалось противником сравнительно небольшими силами, выделяемыми от главных сил, наносивших удар в направлениях Алитус — Вильно — Минск и Брест — Слуцк — Бобруйск.
Второй характерной особенностью являются активные и ожесточенные действия авиации, небольших десантных отрядов по глубоким тылам и коммуникациям с целью парализации управления и снабжения наших войск… На направлениях главных ударов противник сосредоточивал почти все свои имеющиеся силы, ограничиваясь на остальных направлениях незначительными частями или даже вовсе не имея там сил, а лишь ведя разведку».
История потом внесла ряд поправок в эти первые выводы. В последующие недели и месяцы из окружения пробились с оружием в руках или просочились мелкими группами десятки тысяч людей, считавшихся погибшими. Некоторым из этих людей потом еще довелось брать и Кенигсберг, и Берлин. А другие десятки тысяч людей тоже оказались не в плену у немцев, а три года воевали в партизанских отрядах Белоруссии и в 1944 году сказали свое последнее слово, содействуя разгрому в Минском и Бобруйском котлах той самой немецкой группы армий «Центр», которая в июне 1941 года брала Минск и Бобруйск.
Думая об этих поправках, внесенных историей, можно лишь гордиться мужеством своих соотечественников. Но, оставляя в стороне эмоции, надо сказать, что только такие, шедшие вразрез со многими предвоенными настроениями, жестокие и трезвые выводы, как выводы Маландина, могли тогда, через девять дней после начала войны, стать предпосылкой наших последующих частных, а затем и более весомых успехов на Западном фронте.
Я привел лишь один документ, но решимость сказать обнаружившуюся правду проходит через множество документов того времени и дивизионного, и корпусного, и армейского, и фронтового масштабов. Отдавая должное людям, ставившим свою подпись под этими документами, не надо забывать два осложнявших дело обстоятельства: во-первых, масштабы несоответствия между тем, чего мы ожидали, и тем, что с нами произошло, и, во-вторых, еще свежую память о всей силе того отрицательного давления, которое вплоть до последнего предвоенного дня прямо или косвенно оказывалось на людей, стремившихся обрисовать истинное положение и воззвать к благоразумию и предусмотрительности. Эта память была еще сильна и обострялась воспоминаниями о целом ряде новых арестов в предвоенные месяцы. Память была свежа, но, к чести людей, о которых я говорю, тревога за судьбу своей родины и связанная с этим прямая необходимость сказать полную правду о сложившемся положении вещей оказалась для них в этот, пользуясь более поздней терминологией самого Сталина, «момент отчаянного положения» выше всех других привходящих соображений.