55 «Мы поговорили с двумя разведчиками, которые накануне нахально проехались по немецким тылам… я потом написал о них свою последнюю корреспонденцию в „Известиях“»
55 «Мы поговорили с двумя разведчиками, которые накануне нахально проехались по немецким тылам… я потом написал о них свою последнюю корреспонденцию в „Известиях“»
Корреспонденция была напечатана в «Известиях» 29 июля под заголовком «Разведчики». Проверив ее текст по записям в блокноте, хочу на всякий случай уточнить — вдруг эти люди еще разыщутся, — что одного из разведчиков — заместителя политрука Палаженко — звали Василием Емельяновичем, а второго — младшего лейтенанта Гришанова — Леонидом. В корреспонденции все соответствовала действительности, за исключением ее последних абзацев, где я описывал, как мы подъехали к трем захваченным нашими бойцами немецким летчикам. Я оборвал корреспонденцию именно на том, как мы подъехали к ним. Все происшедшее с нами после этого по причинам, тогда, в июле 1941 года, вполне понятным, я начисто опустил. Этот эпизод достаточно подробно рассказан в записках, и если он нуждается и комментариях, то лишь для того, чтобы дать ощутить атмосферу, в которой могла возникнуть эта нелепая история.
В донесении начальника политотдела 107-й стрелковой дивизии полкового комиссара Полякова за этот день, 25 июля, указывается, что «авиация противника в течение 25 июля на участке обороны дивизии проявляла активные действия. Днем был произведен сильный налет… участвовало 22 фашистских самолета… В 19 часов 4 фашистских бомбардировщика подвергли бомбардировке зажигательными бомбами город Дорогобуж. В результате бомбардировки центральная часть города разрушена и сожжена. Из красноармейцев 630-го стрелкового полка, стоявших на охране моста, 6 человек ранено… Есть много убитых граждан».
Дальше в донесении говорится, что наши зенитчики сбили два фашистских бомбардировщика. «Один вражеский самолет упал в городе и сгорел вместе с экипажем. Экипаж второго фашистского самолета — 3 человека — взят в плен со всеми документами и картами, и один фашист застрелился. Пленные со всеми документами направлены под конвоем в штаб армии».
О пленении двух военных корреспондентов и их водителя в политдонесении, разумеется, не указывается.
Просматривая документы за эти дни, нетрудно заметить ту вполне понятную нервозность, которая проявлялась в только что прибывших на фронт частях, вдруг увидевших, что в воздухе господствуют немцы. Эффект неожиданности был тем сильнее, что наша печать и пропаганда с каким-то особенным упорством игнорировали именно эту часть тяжелой правды первого периода войны.
В одном донесении писали, что, «невзирая на неоднократные указания о бесцельности одиночной стрельбы по самолетам противника, беспорядочная стрельба продолжается. Стреляют… из револьверов, наганов, пистолетов, стреляют на расстоянии 2–4 километров и т. д.». В другом донесении сообщали: «Нашими войсками сбит самолет, принадлежащий к штабу армии. Убит летчик и ранен летнаб. Такие явления происходят в силу панической трусости отдельных людей перед авиацией противника».
Эти документы, как мне думается, дополняют описанную в записках картину и дают представление и о мере существовавшей тогда нервозности, и о мере того возбуждения, которое могло охватить людей, впервые своими глазами увидевших, как падают сбитые немецкие самолеты.
В связи с этим эпизодом мне остается добавить несколько слов о полковом комиссаре Полякове, о котором я не очень лестно отозвался в своих записках. Я и теперь не испытал теплых чувств при воспоминании о нашей тогдашней встрече. Но сейчас я знаю то, чего не знал тогда. Начальник политотдела дивизии принадлежал к числу людей, жестоко пострадавших в тридцать седьмом году, оклеветанных и освобожденных из тюрьмы перед войной. Я имел случаи убеждаться, что такие травмы по-разному действовали на разных людей. Бывало и так, что люди после этого становились замкнутыми, сугубо формальными, даже придирчивыми, действовали так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил. Если учесть, что уполномоченный особого отдела, разговаривая с полковым комиссаром, в своем возбуждении продолжал городить про нас всякую ересь, то можно допустить, что трудное прошлое самого полкового комиссара именно в этих обстоятельствах могло сыграть известную роль в его сугубо формальном и придирчивом отношении к нам.