Дилеммы Америки

Международная реакция оказалась резкой. Китайская Народная Республика никогда не объявляла себя демократией западного образца (а по сути, всегда отвергала такие заявления). Теперь же в мировых СМИ она выглядела деспотичным авторитарным государством, разбивающим народные устремления к правам человека. Дэн Сяопин, которому до того времени аплодировали как реформатору, подвергся критике за тиранию.

В такой атмосфере на весь комплекс китайско-американских отношений, включая установившуюся практику регулярных консультаций между двумя странами, обрушился удар со стороны политических кругов широкого спектра. Традиционные консерваторы теперь находили оправдание своим убеждениям относительно того, что Китай под руководством коммунистической партии никогда не сможет быть надежным партнером. Негодовали и активисты в борьбе за права человека. Либералы заявляли, что последствия Тяньаньмэня накладывают на Америку обязательство выполнить свою главную миссию распространения демократии.

Президент Джордж Буш-старший, только менее чем за пять месяцев до событий ставший президентом США, чувствовал себя неловко из-за санкций, чьи последствия могли сказываться длительное время. И Буш, и его советник по вопросам национальной безопасности генерал Брент Скоукрофт оба работали в администрации Никсона. Они встречались с Дэн Сяопином, когда были у власти, и помнили, как он оберегал отношения с Америкой от махинаций «банды четырех» и радел за более широкое раскрытие возможностей каждого отдельного человека. Они восхищались его экономическими реформами, но были вынуждены ставить на одну чашу свое отвращение к репрессиям, на другую — свое уважение в связи с тем, как мир изменился после его открытия Китаю. Они принимали участие в проведении внешней политики, когда каждый противник Соединенных Штатов мог рассчитывать на китайскую помощь, и когда азиатские страны боялись изолированного от всего мира Китая, и когда Советский Союз мог проводить политику прессинга в отношении Запада, не опасаясь за другие свои фланги.

Президент Буш работал в Китае в качестве главы американской Миссии связи в Пекине десятью годами ранее, в сложные и напряженные периоды времени. Буш обладал достаточным опытом, чтобы понимать: руководители, которые прошли Великим походом, выжили в пещерах Яньани и выстояли одновременно как против Соединенных Штатов, так и против Советского Союза в 1960-е годы, не поддадутся давлению извне или угрозе изоляции. Да и какая цель преследовалась? Свергнуть правительство? Сменить его структуру и что поставить взамен? Чем мог бы завершиться процесс вмешательства, если бы его начали? И какую цену пришлось бы заплатить?

До событий на площади Тяньаньмэнь Америка знала о спорах по поводу роли ее дипломатии в продвижении демократии. В упрощенном виде в спорах идеалисты противостояли реалистам: идеалисты настаивали на том, что внутренние системы влияют на внешнюю политику, а посему могут законным порядком становиться предметом действий дипломатии; реалисты же считают такую постановку вопроса выходящей за рамки полномочий какой-либо страны и уверены — дипломатия должна заниматься преимущественно делами внешней политики. На одной чаше весов лежали абсолютные ценности моральных установок, на другой — то, что остается в балансе интересов за вычетом внешней политики. Различия на деле гораздо тоньше. Когда идеалисты стараются применить свои ценности, им приходится учитывать мир специфических обстоятельств. Мыслящие реалисты понимают, что ценности являются важной составной частью реальности. Когда решения принимаются, различия редко носят абсолютный характер. Очень часто вопрос сводится к нюансам.

Когда речь шла о Китае, вопрос состоял не в том, что Америка предпочитает, чтобы побеждали демократические ценности. В большинстве своем американская общественность ответила бы положительно, как и все участники дебатов по китайской политике. Вопрос состоял в том, какую цену приходится платить в конкретных условиях и на какой период времени, в каком качестве они выступают при любых обстоятельствах, пытаясь получить желательный для них результат.

В ходе публичных дебатов проявились два основных направления в политике применительно тактики поведения в отношении авторитарных режимов. Одни призывали к конфронтации, требуя от Соединенных Штатов давать отпор недемократическому поведению или нарушениям прав человека, отказывая в любых выгодах, которые могла бы предоставлять Америка, чего бы это ни стоило Америке. Эта группа в порядке ультиматума настаивала на смене преступных режимов. В случае с Китаем они настаивали на однозначном шаге в сторону демократии как на условии получения взаимных выгод[604].

Другая группа придерживалась противоположных взглядов, считая, что прогресс в деле прав человека обычно лучше достигается политикой вовлеченности. Стоит однажды установить достаточную степень доверия, и тогда изменения в гражданской практике можно отстаивать во имя общих целей или по крайней мере общих интересов.

Какой метод больше походит, частично зависит от обстоятельств. Иногда нарушения прав человека такие вопиющие, что уже невозможно думать о выгодах продолжения отношений. Примером могут быть красные кхмеры в Камбодже, геноцид в Руанде. С учетом того, что общественное давление больше склоняется либо к смене режима, либо к сложению полномочий в какой-то форме, такой подход трудно применим к странам, продолжение отношений с которыми важно для безопасности Америки. А отношения с Китаем отличались особой специфичностью: страна очень хорошо помнила унизительное вмешательство западных обществ.

Китай всегда будет крупным фактором мировой политики, невзирая на любые немедленные последствия тяньаньмэньского кризиса. Если бы руководству удалось консолидировать свои силы, Китай продолжил бы экономические реформы и становился бы все более мощным. Америке и миру предстояло решить: идти ли на восстановление отношений сотрудничества с нарождающейся великой державой или же постараться изолировать Китай, тем самым вынуждая его подгонять свою внутреннюю политику под американские ценности. Изоляция Китая привела бы к продолжительному периоду конфронтации с обществом, которое не сдалось, когда его единственный источник помощи извне — Советский Союз — отказал в помощи в 1959 году. Администрация Буша, находившаяся у власти всего несколько месяцев, все еще действовала в духе логики «холодной войны», когда Китай был нужен для противовеса Советскому Союзу. Но по мере уменьшения советской угрозы Китай вдруг оказывается в значительно укрепившейся позиции, позволяющей ему действовать в одиночку, поскольку боязнь Советского Союза, толкнувшая Китай и Соединенные Штаты друг к другу, ослабела.

Объективно существовали определенные лимиты американского воздействия на внутренние институты Китая независимо от поставленных целей — изоляции или вовлечения. Разве мы обладали знаниями, при помощи которых мы могли бы формировать внутреннее развитие страны с такими размерами, населением и сложностью, как в Китае? Был ли риск того, что с падением центральной власти в стране не разразятся гражданские войны, которые будут по меньшей мере осложнены иностранными интервенциями по типу тех, что имели место в XIX веке?

После событий на площади Тяньаньмэнь президент Буш оказался в щекотливом положении. Как бывший глава Миссии связи Соединенных Штатов в Пекине он понимал чувствительность китайцев к вероятности иностранного вмешательства. Но, пройдя длинный путь в американской политике, он четко понимал и внутренние американские политические реалии. Он ясно осознавал мнение большинства американцев, считавших, что китайская политика Вашингтона должна стремиться — как Нэнси Пелоси, в то время представитель демократического меньшинства от штата Калифорния, охарактеризовала это — «послать четкий принципиальный знак возмущения руководителям в Пекин»[605]. Но Бушу было также известно и то, что отношения Соединенных Штатов с Китаем работали на благо жизненных интересов Америки вне зависимости от системы правления Китайской Народной Республики. Он не очень-то хотел враждовать с правительством, сотрудничавшим с Соединенными Штатами в течение почти двух десятилетий по самым наиболее основополагающим вопросам безопасности в мире «холодной войны». Вот как он писал позднее: «Этот, несомненно, гордый, древний и интравертный народ расценивал иностранную критику (со стороны людей, которых они по-прежнему считают „варварами“ и необразованными по китайским меркам колонизаторами) как унижение, а меры, предпринятые против них, как возвращение к насилию прошлого»[606].

Оказавшись под давлением как справа, так и слева, с требованием принятия более сильных мер, Буш рассуждал так: «Когда речь идет о правах человека или политических реформах, мы не можем реагировать по-иному: но мы можем ясно дать понять путем поощрения их тяги к прогрессу (что было продемонстрировано в больших масштабах за время после смерти Мао), а не развязыванием бесконечного вала критики… Для меня стоял только один вопрос: как осудить то, что, на наш взгляд, было неправильно, и реагировать соответствующим образом, оставаясь связанными с Китаем, даже если отношения сейчас должны быть в режиме „ожидания“[607]?

Буш прошел напряженный период умело и с большим изяществом. Когда конгресс наложил на Пекин штрафные санкции, он сумел несколько смягчить некоторые острые моменты. В то же самое время он отложил межправительственные обмены на высоком уровне 5 и 20 июня, стремясь подчеркнуть свои убеждения. Кроме того, было приостановлено сотрудничество в военной области и поставки оборудования полицейского, военного и двойного назначения; было также объявлено о возражении против предоставления кредитов Китайской Народной Республике Всемирным банком и другими международными финансовыми организациями. Американские санкции скоординировались с аналогичными шагами, предпринятыми Европейским сообществом, Японией, Австралией и Новой Зеландией, вместе с выражениями сожаления и осуждения со стороны правительств по всему миру. Отражая нажим со стороны общественности, конгресс пошел даже на более сильные меры, включая санкции законодательного характера (их снять гораздо сложнее, чем правительственные санкции, наложенные президентом в пределах компетенции главы исполнительной власти), и принял закон, автоматически продлевающий визы китайским студентам, находящимся на обучении в Соединенных Штатах[608].

Американское и китайское правительства, действовавшие фактически как союзники на протяжении почти 10 лет, стали дрейфовать в разные стороны с чувством обиды и взаимными обвинениями, накапливавшимися с обеих сторон в отсутствие контактов на высоком уровне. Полный решимости не допустить разрыва, который потом трудно будет восстановить, Буш решил воспользоваться своими давними отношениями с Дэн Сяопином. 21 июня он написал большое личное послание, обратившись к Дэну „как к другу“ и обойдя бюрократические проволочки и собственный запрет на обмены на высшем уровне[609]. Совершив весьма мудрый дипломатический поступок, Буш выразил свое „огромное восхищение китайской историей, культурой и традициями“ и избегал любых выражений, которые могли бы быть интерпретированы как указание Дэн Сяопину по поводу того, как управлять Китаем. Одновременно Буш призвал высшего руководителя Китая понять охватившее Соединенные Штаты возмущение как естественное проявление американского идеализма:

„Прошу Вас также помнить принципы, на чьих основаниях создавалась моя молодая страна. Этими принципами являются демократия и свобода — свобода речи, свобода собраний, свобода от власти деспотизма. Именно глубокое уважение этих принципов влияет на американские взгляды и реакцию на события в других странах. Это нельзя рассматривать как проявление высокомерия или желания заставить других перейти в нашу веру, мы просто верим в вечные ценности этих принципов и их универсальность“[610].

Буш высказался в том плане, что он вынужден действовать в рамках сложившейся внутриполитической обстановки:

„Пусть историки потом сами оценят все события, но возвращаюсь вновь к сказанному: люди всего мира собственными глазами увидели массовые волнения и кровопролитие, которым кончились демонстрации. В разных странах реагировали на это по-разному. Нельзя было избежать действий, которые я, как президент Соединенных Штатов, предпринял, руководствуясь описанными выше принципами“[611].

Буш призвал Дэн Сяопина проявить сострадание, потому что это произведет впечатление на американскую общественность и, несомненно, даст свободу маневра самого Буша:

„Любое заявление со стороны Китая, вытекающее из первоначальных заявлений о мирном разрешении дальнейших разногласий с протестующими, будет горячо приветствоваться здесь. Весь мир станет аплодировать милосердию, проявленному к студенческим демонстрантам“[612].

Для изучения этих идей Буш предложил направить высокопоставленного представителя в Пекин „с совершенно секретной миссией“ „для разговора с Вами со всей откровенностью о моих искренних убеждениях в этих вопросах“. Хотя Буш не побоялся высказаться о расхождениях по поводу будущего развития двух стран, он закончил послание призывом к продолжению существующего сотрудничества: „Мы не можем позволить последствиям недавних трагических событий подорвать здоровые отношения, терпеливо создававшиеся на протяжении последних 17 лет“[613].

Дэн Сяопин ответил на попытку Буша восстановить взаимопонимание на следующий же день, приветствуя приезд американского представителя в Пекин. Направление Бушем 1 июля, то есть через три недели после применения силы на площади Тяньаньмэнь, советника по вопросам национальной безопасности Брента Скоукрофта и заместителя государственного секретаря Лоуренса Иглбергера в Пекин свидетельствовало о степени важности, которую придавал Буш отношениям с Китаем и о его доверии Дэн Сяопину. Поездка сохранялась в строгой тайне, о ней знали только несколько высокопоставленных лиц в Вашингтоне и посол Джеймс Лилли, отозванный из Пекина для личной консультации о предстоящем визите[614]. Скоукрофт и Иглбергер прилетели в Пекин на военно-транспортном самолете С-141 без опознавательных знаков. Сведения об их прибытии держались в таком секрете, что китайские ВВС якобы запросили Председателя КНР Ян Шанкуня на предмет, сбивать или не сбивать таинственный самолет[615]. Самолет был оборудован дозаправкой в воздухе, чтобы не делать остановку по пути следования, и имел собственные средства связи непосредственно с Белым домом. На встречах и банкетах не выставлялись флаги, о визите не сообщалось в прессе.

Скоукрофт и Иглбергер встретились с Дэн Сяопином, премьером Ли Пэном и министром иностранных дел Цянь Цичэнем. Дэн высоко отозвался о Буше и высказал ответные пожелания дружбы, однако возложил вину за создавшуюся напряженность в отношениях на Соединенные Штаты:

„Это было событие, изменившее судьбы многих людей, и очень жаль, что Соединенные Штаты оказались так глубоко вовлечены в него… Мы чувствовали с самого начала этих событий, еще более двух месяцев назад, что внешняя политика США в ее некоторых аспектах загоняет Китай в угол. Так мы чувствовали себя здесь… потому что целью контрреволюционного восстания становилось свержение Китайской Народной Республики и нашего социалистического строя. Если бы им это удалось, мир кардинально изменился бы. Честно говоря, это могло бы привести к войне“[616].

Имел ли он в виду гражданскую войну, войну недовольных или соседей, стремящихся к реваншу, или и тех и других? „Китайско-американские отношения, — предупредил Дэн, — находятся в очень деликатном состоянии, можно даже сказать, в опасном состоянии“. Он утверждал, что американская политика с ее угрозами наказания „вела к разрыву отношений“, хотя он выражал надежду на то, что их удастся сохранить[617]. Затем, вновь прибегнув к традиционному приему выражения демонстративной непокорности, Дэн Сяопин начал пространно рассуждать о неприятии Китаем давления извне, уникальной решимости и закаленности в боях его руководства. Как говорил Дэн американским посланникам, „нам не страшны санкции, мы их не боимся“[618]. Американцам, по его словам, „надо понять историю“:

„Мы добились победы, образовав Китайскую Народную Республику, участвуя в войне, длившейся 22 года и обошедшейся нам более чем в 20 миллионов человеческих жизней, в войне, которую вел китайский народ под руководством коммунистической партии… Не существует силы, способной заменить Китайскую Народную Республику, представленную коммунистической партией Китая. Это не пустые слова. Все это доказано испытаниями и опытом последних нескольких десятилетий“[619].

Именно Соединенные Штаты, как подчеркнул Дэн, должны предпринять меры для улучшения отношений, приведя в пример китайскую поговорку: „Развязывать узел должен тот, кто его завязал“[620]. Что касается Пекина, то, как торжественно заявил Дэн, он не будет колебаться с „наказанием зачинщиков восстания“, „иначе как же может продолжать существовать КНР?“[621]

Скоукрофт в своем ответе подчеркнул темы, особо выделенные в послании Буша Дэн Сяопину. Тесные связи между Соединенными Штатами и Китаем отражали стратегические и экономические интересы обеих стран. Однако установились также и тесные контакты между обществами „с двумя разными культурами, историей и принципами“. Пекин и Вашингтон сейчас живут в мире, где китайская внутренняя политика, передачи телевидения могут оказывать глубокое воздействие на общественное мнение в Америке.

Такая реакция США, как заявил Скоукрофт, отражает глубоко укоренившиеся ценности американского общества. Эти американские ценности „отражают наши убеждения и наши традиции“, являющиеся такой же частью различий между нашими обществами», как и чувствительность китайцев к иностранному вмешательству. «На что обратили внимание американцы, глядя на демонстрации (другое дело — правы они или нет)? Они воочию увидели ценности, представлявшие для американцев наиболее почитаемые принципы, вытекающие из американской революции»[622].

Скоукрофт согласился, что то, как Китай поступил с демонстрантами, является «полностью внутренним делом Китая». И тем не менее «вполне очевидно», что подобное обращение вызвало негативную реакцию в американском народе, «которая действительно имеет место и с которой президенту приходится считаться». Буш верил в важность сохранения долгосрочных отношений между Соединенными Штатами и Китаем. Но он обязан уважать «чувства американского народа», требующего показать на деле неодобрение его правительства. Требуется проявление осторожности с обеих сторон для преодоления возникшего тупика[623].

Трудность состояла в том, что обе стороны были правы. Дэн Сяопину казалось, что его режим оказался в осаде. Буш и Скоукрофт расценивали события в Китае как вызов самым большим американским ценностям.

Премьер Ли Пэн и Цянь Цичэнь подчеркивали аналогичные моменты. Обе стороны разошлись, не достигнув каких-либо конкретных соглашений. Скоукрофт объяснял тупиковую ситуацию так, как обычно дипломаты объясняют отсутствие прогресса, — работа проделана хорошая, сохраняются каналы связи: «Обе стороны проявили честность и откровенность. Мы высказали наши различные точки зрения и выслушали друг друга, однако следует еще поработать над наведением мостов взаимопонимания»[624].

Однако этим нельзя было ограничиться. К осени 1989 года отношения между Китаем и Соединенными Штатами находились в самой рискованной точке со времени возобновления контактов в 1971 году. Ни одно из правительств не хотело разрыва, но, казалось, ни одно не могло избежать его. Случись разрыв, могла бы возникнуть такая движущая сила, которая, как это произошло в случае китайско-советских разногласий, от цепочки споров по тактическим вопросам привела бы к стратегической конфронтации. Америка могла бы потерять гибкость в вопросах дипломатии. Китаю пришлось бы замедлить развитие экономики или, возможно, даже отказаться от этого в течение значительного периода времени с серьезными последствиями для своей внутренней стабильности. Обе страны потеряли бы возможность расширять сферы взаимного сотрудничества, количество которых намного возросло в конце 1980-х годов, и совместно работать над преодолением беспорядков, угрожающих различным частям мира.

В условиях такой напряженности я принял приглашение от китайских руководителей приехать в Пекин в ноябре того же года и получить собственные представления о случившемся. Президенту и генералу Скоукрофту доложили о планируемой мною частной поездке. До моего отъезда в Пекин Скоукрофт устроил для меня брифинг о состоянии наших отношений с Китаем — такая процедура проводилась каждый раз каждой новой администрацией благодаря долгой истории моих связей с Китаем. Скоукрофт проинформировал меня о беседах с Дэн Сяопином. Он не передал со мной каких-либо конкретных посланий, но высказал надежду на то, что, если возникнет повод, я смогу подкрепить точку зрения администрации. И, как обычно, я должен буду доложить о моих впечатлениях в Вашингтоне.

Подобно большинству американцев, меня поразило то, как завершился протест на площади Тяньаньмэнь. Но в отличие от большинства американцев я имел возможность наблюдать за геркулесовыми усилиями, предпринимаемыми Дэн Сяопином в течение 15 лет, стремясь перестроить свою страну: сподвигнуть коммунистов на то, чтобы принять децентрализацию и реформу, чтобы повернуть традиционную китайскую предубежденность в отношении новинок и мира глобализации, — перспектива, от которой Китай часто отказывался. И я воочию наблюдал его настойчивые усилия, направленные на улучшение китайско-американских отношений.

На сей раз я увидел Китай, потерявший уверенность в себе по сравнению с временами моих прежних посещений этой страны. Во времена Мао Цзэдуна китайские руководители в лице Чжоу Эньлая действовали с уверенностью в себе, почерпнутой из идеологии, и суждением относительно международных дел, проверенным исторической памятью предшествующих тысячелетий. Китай периода раннего Дэн Сяопина демонстрировал почти наивную веру в то, что всепроникающая память страданий «культурной революции» укажет путь к экономическому и политическому прогрессу, основанному на индивидуальной инициативе. Но за десятилетие с того времени, когда Дэн провозгласил свою программу реформы в 1978 году, Китай пережил, наряду с восторгами первых успехов, и некоторые негативные моменты. Отход от централизованного планирования к более децентрализованной системе принятия решений, как оказалось, нес постоянную угрозу с двух сторон: сопротивление со стороны окопавшейся бюрократии, весьма заинтересованной в сохранении статус-кво, и давление со стороны нетерпеливых реформаторов, считавших, что процесс идет слишком медленно. Децентрализация экономики вела к требованиям плюрализма при принятии политических решений. В этом смысле китайские волнения отражали неразрешимые дилеммы реформ коммунизма.

В случае с тяньаньмэньскими событиями китайские руководители сделали выбор в пользу политической стабильности. Они повели себя очень нерешительно после полутора месяцев внутренних противоречий. Я не услышал эмоциональных оправданий событий 4 июня, их расценивали как несчастный случай, свалившийся словно бы ниоткуда. Китайские руководители, пораженные реакцией внешнего мира и своими собственными расхождениями, были озабочены восстановлением своих международных позиций. Даже прибегая к традиционным уловкам в стремлении загнать иностранца в угол, мои собеседники оказались действительно в трудном положении. Они не могли понять, почему Соединенные Штаты так обиделись из-за события, которое не несло никакого материального вреда американским интересам и которое не должно было, по мнению Китая, иметь какую-либо силу за пределами его территории. Объяснения относительно исторической приверженности американцев правам человека отвергались, в ответ говорилось, что это либо один из способов западного «подстрекательства», либо признак необоснованной праведности страны, у которой были собственные проблемы с правами человека.

Во время наших бесед китайские руководители преследовали свою главную стратегическую цель — восстановить рабочие отношения с Соединенными Штатами. В каком-то смысле разговор шел в ключе первых встреч с Чжоу Эньлаем. Найдут ли два общества путь к сотрудничеству? И если найдут, то на какой основе? Только на сей раз роли поменялись. На первых встречах китайские руководители подчеркивали своеобразие в коммунистической идеологии. Сейчас же они искали рациональную основу для совпадающих взглядов.

Дэн Сяопин определил главную тему беседы — во всем мире, в значительной степени зависящей от порядка в Китае:

«Хаос приходит однажды очень легко. Но поддерживать порядок и спокойствие не так легко. Если бы китайское правительство не предприняло решительных шагов в связи с событиями на площади Тяньаньмэнь, в Китае наступила бы гражданская война. А поскольку население Китая составляет одну пятую населения земли, нестабильность в Китае вызвала бы нестабильность во всем мире, включая даже великие державы».

Толкование истории отражает память страны. А для нынешнего поколения китайских руководителей травматическим событием в китайской истории всегда оставался крах центральной власти в Китае в XIX веке, приведший к вторжению со стороны внешнего мира, превращению страны в полуколонию и к конкуренции между колониальными державами на территории страны, к гражданским войнам, принесшим жертвы на уровне, сравнимом с геноцидом, как это случилось с Тайпинским восстанием.

По словам Дэн Сяопина, стабильный Китай стремился вносить конструктивный вклад в новый международный порядок. Отношения с Соединенными Штатами выступили на первый план. Дэн так сказал мне:

«Это было самым главным, что я должен втолковать моим коллегам после моего ухода на покой[625]. Прежде всего, освободившись из тюрьмы, я посвятил все свое внимание дальнейшему развитию китайско-американских отношений. Мне также очень хочется покончить с недавним прошлым, чтобы китайско-американские отношения вновь нормализовались. Надеюсь сказать моему другу президенту Бушу, что мы будем свидетелями дальнейшего развития китайско-американских отношений в течение его срока пребывания на посту президента».

Препятствие, по мнению Ли Жуйхуаня (партийного идеолога, которого аналитики относят к числу либералов), состоит в том, что «американцы полагают, будто они понимают Китай лучше, чем сами китайцы». Китай никак не мог принять диктат из-за границы:

«С 1840 года китайский народ подвергался издевательствам со стороны иностранцев: тогда это было полуколониальное общество… Мао боролся всю свою жизнь, чтобы заявить, что Китай будет относиться дружественно к тем странам, которые обращаются с нами как с равными. В 1949 году Мао сказал: „Китайский народ поднялся“. Под словом „поднялся“ он имел в виду, что китайский народ намерен жить на равных с другими странами. Нам не нравится, когда кто-то учит нас, что делать. А американцы имеют тенденцию учить других делать то или иное. Китайский народ не хочет выполнять чьи бы то ни было указания».

Я попытался объяснить Цянь Цичэню, заместителю премьера, отвечающему за внешнюю политику, внутреннее давление и ценности, побуждающие американцев действовать соответствующим образом. Цянь Цичэнь и слышать ничего не хотел. Китай будет действовать так, как ему нравится, опираясь на собственное понимание своих национальных интересов, которые иностранцы не могут ему навязывать:

«ЦЯНЬ: Мы стараемся поддерживать политическую и экономическую стабильность, продвигать нашу реформу и сотрудничать с внешним миром. Мы не можем действовать под давлением со стороны США. В любом случае мы движемся в том направлении.

КИССИНДЖЕР: Но именно это я и имею в виду. Коль скоро вы движетесь в таком направлении, здесь могут найтись некие предметные аспекты, которые принесли бы определенные преимущества.

ЦЯНЬ: Китай начал экономическую реформу исходя из собственных интересов, а не потому, что так хотели США».

С китайской точки зрения, международные отношения определялись национальными интересами и национальными целями. Если национальные интересы совпадали, сотрудничество оказывалось возможным и даже необходимым. Совпадению интересов не было альтернативы. Внутренние структуры никак не влияли на этот процесс — с такой постановкой вопроса мы уже сталкивались, когда обсуждали отношение к красным кхмерам. По мнению Дэн Сяопина, американо-китайские отношения процветали, когда данный принцип соблюдался:

«Когда Вы и президент Никсон надумали восстановить отношения с Китаем, Китай не только стремился к социализму, но и к коммунизму. „Банда четырех“ предпочитала систему коммунистической бедности. Вы приняли тогда наш коммунизм. Поэтому нет никаких оснований не принимать китайский социализм сегодня. Ушли в прошлое те дни, когда отношения строились в зависимости от социального строя в той или иной стране. Страны с различными общественными системами сейчас вполне могут иметь дружественные отношения. У нас есть много общих интересов между Китаем и США».

Было время, когда отказ китайского руководителя от роли борца за коммунистическую идеологию приветствовался демократическим миром как доказательство благотворного процесса. Теперь же, когда преемники Мао Цзэдуна стали утверждать, будто век идеологии закончился и все стали решать национальные интересы, известные американцы вдруг стали настаивать на необходимости демократических институтов, чтобы гарантировать совпадение национальных интересов. Такое предположение — для многих американских аналитиков граничащее с символом веры — трудно иллюстрировать историческими примерами. Когда началась Первая мировая война, многие правительства в Европе (включая Англию, Францию и Германию) опирались на сугубо демократические институты. И тем не менее Первую мировую войну — катастрофу, от которой Европа полностью никогда не оправилась, — с энтузиазмом одобрили все выборные парламенты.

Но точно так же не всегда само собой очевидным является учет национальных интересов. Национальная мощь или национальные интересы, может быть, самые сложные элементы международных отношений, чтобы их можно было точно подсчитать. Большинство войн возникает как результат сочетания неверных оценок взаимоотношений между странами и внутренних давлений в каждой из стран. В обсуждаемый нами период различные американские администрации приходили к разным решениям относительно загадки баланса между приверженностью американским политическим идеалам и стремлением к мирным и продуктивным американо-китайским отношениям. Администрация Джорджа Буша-старшего предпочла продвигать американские интересы путем вовлечения, а администрация Билла Клинтона, в первый срок своего пребывания у власти, предпочла давление. Но обеим администрациям пришлось столкнуться с такой реальностью: во внешней политике существует тенденция, когда наивысшие устремления страны имеют тенденцию быть достигнутыми только на стадиях незавершенности.

Основное направление развития общества формируется с учетом его ценностей, которые, в свою очередь, определяют его конечные цели. В то же самое время принятие пределов чьих-либо возможностей является испытанием государственной мудрости; имеется в виду умение сделать правильный выбор. Философы ответственны за свою интуицию. Государственных деятелей судят по их способности все время сохранять свои принципы.

Попытка извне вмешаться во внутренние дела страны такого размера, как Китай, почти всегда ведет к серьезным и непредсказуемым последствиям. Американское общество не должно никогда отказываться от приверженности понятию человеческого достоинства. Но важность этой приверженности отнюдь не уменьшится, если признать, что западные концепции прав человека и свободы личности, за определенный период времени укоренившиеся в политических и информационных кругах на Западе, могут и не передаваться напрямую в другую цивилизацию, тысячелетиями признававшую иные принципы. Традиционную боязнь политического хаоса у китайцев не следует также исключать как некий фантом, как анахронизм, нуждающийся только в «коррекции» при помощи западного просвещения. Китайская история, особенно за последние два столетия, дает много примеров, где раскол политической власти — иногда начатый с большими ожиданиями получения большей свободы — приводил к социальным и этническим беспорядкам. И зачастую одерживали верх самые воинственные, а не самые либеральные силы.

И точно так же страны, имеющие дела с Америкой, должны понимать, что основные ценности нашей страны включают неотъемлемую концепцию прав человека и что американские суждения никогда нельзя отделять от американского восприятия практики демократии. Нарушения демократии непременно вызывают американскую реакцию, даже ценой всего комплекса взаимоотношений. Такого рода события могут заставить американскую внешнюю политику не брать в расчет национальные интересы. Ни один американский президент не может их игнорировать, но он должен проявлять осторожность при их определении и знать о существовании принципа непредвиденных последствий. Ни один иностранный руководитель не может отбросить национальные интересы. Как их определить и как установить баланс — вот вопросы, которые предрешат природу американских отношений с Китаем и, вероятно, мир во всем мире.

Государственные деятели обеих сторон столкнулись с таким выбором в ноябре 1989 года. Дэн Сяопин, как всегда практичный, предложил предпринять усилие для выработки новой концепции международного порядка, которая ставила бы тезис о невмешательстве во внутренние дела в качестве главного принципа внешней политики: «Я полагаю, что мы должны предложить установить новый международный порядок. Мы мало сделали в продвижении нового международного экономического порядка. Поэтому сейчас нам надо работать над новым политическим порядком, который подчинялся бы пяти принципам мирного сосуществования». Одним из них являлся, разумеется, запрет на вмешательство во внутренние дела других государств[626].

За всеми этими стратегическими принципами просматривалось нечто неосязаемое определенно. Учет национальных интересов нельзя вычислить по какой-либо математической формуле. Внимание следовало обращать на национальное достоинство и самоуважение. Дэн просил меня передать Бушу свое желание прийти к соглашению с Соединенными Штатами, которые, как более мощная страна, должны сделать первый шаг[627]. Стремление начать новую фазу сотрудничества не могло обойти проблему прав человека. На вопрос Дэн Сяопина по поводу того, кто должен проявить инициативу относительно нового диалога, в итоге дал ответ сам же Дэн, начавший диалог о судьбе конкретной отдельной личности: о диссиденте по имени Фан Личжи.