Чжоу Эньлай

За почти 60 лет своей публичной жизни я не встречал более притягательной фигуры, чем Чжоу Эньлай. Невысокого роста, элегантный, с выразительным лицом, со сверкающими на нем глазами, он выделялся исключительным интеллектом и способностью постигать неуловимые оттенки психологии своего собеседника. Когда я встречался с ним, он уже находился на посту премьера в течение почти 22 лет, а соратником Мао Цзэдуна был 40 лет. Он сделал себя незаменимым в качестве важного посредника между Мао и народом, представлявшим собой сырой материал для обширных мероприятий Председателя, а также толкователя всеохватных воззрений Мао и человека, воплощавшего их в конкретных программах. В то же самое время он заслужил благодарность от многих китайцев за смягчение эксцессов от этих воззрений, во всяком случае, тогда, когда запал Мао давал возможность добиться такого смягчения.

Различия между руководителями отражались в их личностях. Мао Цзэдун доминировал в любой аудитории, Чжоу Эньлай ее заполнял. Страсть Мао вела к подавлению оппозиции, ум Чжоу будет стараться переубедить или обыграть ее. Мао был язвительным человеком, Чжоу — проницательным. Мао считал себя философом, Чжоу видел свою роль в качестве администратора или ведущего переговоры. Мао желал бы ускорить ход истории, Чжоу удовлетворялся исследованием ее хода. Его любимая поговорка, часто им повторяемая, звучала так: «Кормчий должен справляться с волнами». Когда они находились рядом, вопрос об иерархии никогда не возникал: Чжоу являлся эталоном человека чрезвычайно уважительного поведения.

Позже Чжоу Эньлай подвергся критике за то, что он занимался смягчением некоторых экспериментов Мао Цзэдуна, но не сопротивлялся им. Когда американская делегация встретилась с Чжоу Эньлаем, Китай только что прошел через «культурную революцию», явной мишенью которой стал и он сам — космополит, получивший иностранное образование, сторонник прагматических связей с Западом. Был ли он инструментом ее проведения или старался ее притормозить? Разумеется, методы политического долголетия Чжоу Эньлая включали использование его опыта административной работы в претворении в жизнь политических действий, которые лично он находил противными. Однако, может быть, именно по этой причине его миновали чистки, ставшие судьбой многих руководителей его поколения в 1960-е годы (но в конце концов и он попал под нарастающую атаку, и его фактически отстранили от власти в конце 1973 года).

Советник правителя часто сталкивается с дилеммой балансирования между способностью воздействовать на события и возможностью их исключить, если он представит свои возражения против возобладавшего политического курса. Как способность смягчить превалирующее поведение правителя уравновешивает моральную ответственность за участие в его политических действиях? В чем баланс и каковыми могут быть совокупные последствия от политики смягчения и от великого (но, возможно, обреченного) поступка неприятия его действий?

Дэн Сяопин поразительно тонко охарактеризовал эти дилеммы в следующей оценке роли Чжоу Эньлая в «культурной революции», в ходе которой Дэн и его семья сильно пострадали: «Без премьера „культурная революция“ прошла бы еще хуже. И без премьера „культурная революция“ не длилась бы так долго»[378]. По крайней мере открыто Дэн Сяопин решал эти вопросы в пользу Чжоу Эньлая. В интервью итальянской журналистке Ориане Фаллачи Дэн Сяопин после возвращения из ссылки заявил:

«Премьер Чжоу был человеком, работавшим много и не жаловавшимся на жизнь. Он трудился по 12 часов в день, а иногда и 16 часов и более, и так всю жизнь. Мы очень давно познакомились друг с другом, это было, когда мы жили во Франции, где в 1920-е годы мы находились по программе „работа — учеба“. Я всегда относился к нему как к своему старшему брату. Мы выбрали революционный путь примерно в одно и то же время. Его товарищи и весь народ очень уважительно к нему относились. К счастью, он выжил в „культурную революцию“, когда нас всех свалили. Он оказался в чрезвычайно трудном положении. Он говорил, что тогда ему пришлось сделать много такого, чего он не хотел бы делать. Но люди простили его, потому что, если бы он не делал и не говорил те вещи, он не смог бы выжить и сыграть нейтрализующую роль, какую он сумел сыграть, что помогло сократить потери. Ему удалось защитить порядочное число людей»[379].

Но были и противоположные точки зрения. Не все аналитики разделяли высокие оценки Дэн Сяопина перипетий политического долгожительства Чжоу Эньлая[380].

В моих с ним делах тонкий и чуткий стиль Чжоу Эньлая помогал преодолеть многие ловушки в разворачивающихся отношениях между двумя ранее враждовавшими крупными странами. Китайско-американское сближение началось как тактический ход периода «холодной войны» и трансформировалось в основу развития нового глобального порядка. Ни один из нас не питал иллюзий относительно того, что способен изменить основные убеждения другого. Как раз отсутствие таких иллюзий и способствовало нашему диалогу. Но мы озвучили общие намерения, сохранившиеся на протяжении нашего пребывания на посту, — один из высших показателей, на который могут претендовать политические деятели.

Но все это еще предстояло понять и прожить в отдаленном будущем, когда Чжоу и я сели за покрытый сукном стол, желая понять, возможно ли вообще начало примирения. Чжоу Эньлай пригласил меня как гостя выступить первым. Я решил не вдаваться в подробности вопросов, разделявших две страны, а сосредоточился на развитии китайско-американских отношений с философским прочтением. Мои первые фразы содержали цветистые выражения нечто вроде: «Много гостей приезжало на эту прекрасную, а для нас таинственную землю…» И тут Чжоу Эньлай прервал меня: «Вы узнаете, что она не таинственная. Когда Вы с ней познакомитесь, она не будет выглядеть такой таинственной, как это кажется в первый раз»[381].

Разгадывать тайны друг друга — хороший способ определения наших проблем, но Чжоу Эньлай пошел дальше. В первом своем замечании по поводу прибытия американского представителя впервые за 20 лет он отметил, что восстановление дружбы является одной из главных задач нарождающихся отношений — мнение, уже высказанное им на встрече американской команды по настольному теннису.

Во время моего второго визита тремя месяцами позже Чжоу Эньлай встречал мою делегацию так, будто дружба уже стала установленным фактом:

«Это всего лишь вторая встреча, и я говорю то, что я хочу сказать Вам. Вы и г-н [Уинстон] Лорд уже знакомы с этим, а мисс [Диана] Мэтьюз [моя секретарь] и наш новый друг [обращаясь к офицеру Джону Хау, моему военному помощнику] еще нет. Вы, вероятно, думали, что коммунистическая партия Китая о трех головах и шести руках. И вот, нате вам, я такой же, как вы. Человек, с которым можно здраво рассуждать и разговаривать без утайки»[382].

В феврале 1973 года Мао обратил внимание на то же самое: Соединенные Штаты и Китай были когда-то «двумя врагами», высказался он, приглашая меня в свой кабинет, а «сейчас мы называем отношения между нами дружбой»[383].

Однако это был расчетливый, несентиментальный вид дружбы. Китайское коммунистическое руководство сохранило некоторые традиционные подходы в общении с варварами. При таком подходе противоположной стороне льстят, позволяя ей вступить в китайский «клуб» в качестве «старого друга». В такой ситуации трудно говорить о разногласиях, а конфронтация воспринимается весьма болезненно. Китайские дипломаты, когда проводят дипломатию Срединного государства, действуют так, чтобы подтолкнуть своих партнеров на признание китайского превосходства, и тогда уступка может выглядеть как предоставление особых льгот собеседнику.

В то же самое время упор на личные взаимоотношения выходит за рамки тактического приема. Китайская дипломатия за миллионы лет научилась тому, что в международных вопросах каждое очевидное решение фактически влечет за собой новую серию связанных с этим проблем. Отсюда китайские дипломаты считают продолжение отношений важной задачей и, возможно, более важной, чем официальные документы. Для сравнения: американская дипломатия предполагает разделение на автономные сегменты, с которыми ведется работа согласно их уровню. При этом американские дипломаты тоже высоко ценят личные отношения. Отличие состоит в том, что китайские руководители соотносят «дружбу» не столько с личными качествами, сколько с долгосрочными культурными, национальными или историческими связями; американцы подчеркивают личные качества своих партнеров. Китайские заверения в дружбе рассчитаны на длительные постоянные отношения на основе поощрения их нематериальной стороны; американские — пытаются поощрять происходящее, делая акцент на социальный контакт. Китайские руководители готовы платить (хотя и в небезграничных пределах) за то, чтобы сохранить за собой репутацию верных друзей — например, Мао Цзэдун пригласил Никсона сразу после его отставки, когда его подвергли острой критике. Такой же жест последовал в отношении бывшего премьер-министра Японии Какуэя Танаки, когда тот ушел в отставку после скандала в 1974 году.

Хорошую иллюстрацию китайского упора на нематериальное во взаимоотношениях я получил у Чжоу Эньлая во время моего визита в октябре 1971 года. Я предложил направить передовую группу для подготовки президентского визита, сказав, что, поскольку у нас в работе много значимых вопросов, нельзя позволить техническим проблемам мешать нам. Чжоу Эньлай ответил, превратив мой рабочий вопрос в систему культурных ценностей: «Правильно. Взаимное доверие и взаимное уважение. Вот два важных пункта». Я подчеркнул функциональность, Чжоу выделил общий смысл.

Одной особенностью культуры, часто приводимой китайскими руководителями в качестве примера, являлось их восприятие исторической перспективы — способность, а на деле необходимость, думать о времени в категориях, отличных от применяемых на Западе. Чего бы ни достиг отдельный китайский руководитель, все обусловлено временными рамками, представляющими небольшой слепок общего опыта современного ему общества, в отличие от происходящего с другими руководителями в мире. Временные рамки и масштаб китайского прошлого дают возможность китайским руководителям использовать мантию почти безграничной истории, чтобы вызвать определенную скромность в своих партнерах (даже если то, что называют историей, является порой всего лишь образной интерпретацией). Иностранного собеседника можно заставить почувствовать, что он стоит на пути развития природы, а его действия расценены как заблуждение и предназначены для записи в виде сноски в обширных анналах китайской истории.

Во время первых контактов с нами по прибытии в Пекин Чжоу Эньлай предпринял героические усилия, стараясь в знак приветственного подарка представить американскую историю как более длинную, чем китайскую. Однако уже в следующем предложении он вновь вернулся к традиционному восприятию:

«Мы две страны по обе стороны Тихого океана, ваша с историей, насчитывающей 200 лет, наша — только 22 года, со времени основания нового Китая. Поэтому мы моложе вас. Что касается нашей древней культуры, то у каждой страны имеется своя древняя культура — индейцы в США и Мексике, империя инков в Южной Америке, которая даже еще древнее, чем китайская. Жаль, что не сохранились их священные писания, безвозвратно для нас утерянные. Что касается длинной истории Китая, хорошим моментом является то, что письменный язык представляет собой наследие, насчитывающее 4000 лет, о чем свидетельствуют исторические находки. Это благоприятствует объединению и развитию нашей нации»[384].

В общей сложности Чжоу Эньлай постарался очертить общие контуры нового подхода к международным отношениям, особо выделяя высокие моральные качества, выработанные под воздействием конфуцианства, а сейчас приписываемые воздействию коммунизма:

«Председатель Мао много раз говорил, что мы никогда не станем сверхдержавой. Мы стремимся к тому, чтобы все страны, большие или маленькие, были равны. Это не только вопрос равенства между двумя странами. Конечно, будет очень хорошо, если мы станем вести переговоры между нашими странами и обмениваться взглядами на основе равенства, будем стремиться к нахождению общих точек соприкосновения, вынося за стол переговоров и вопросы, нас разделяющие. Для реального достижения ослабления напряженности на международной арене на сравнительно большой промежуток времени все дела должны вестись на основе равенства. Этого нелегко добиться»[385].

Макиавелли возразил бы, что в интересах нуждающейся в своем утверждении страны, но не желающей просить об этом необходимо стремиться к общему предложению, которое должно быть затем применимо к конкретному случаю. В этом заключалась одна из причин того, почему Чжоу Эньлай настаивал на том, что, каким бы мощным ни стал Китай, он будет поддерживать уникальный подход в международных делах и воздерживаться от традиционной концепции силы:

«Мы не рассматриваем себя державой. Хотя мы развиваем нашу экономику, по сравнению с другими мы относительно отсталые. Конечно, ваш президент упоминал также, что в следующие 5–10 лет Китай будет быстро развиваться. Мы думаем, это произойдет не так скоро, хотя мы постараемся напрячь все наши силы, поставим высокие цели и будем развивать социалистическое строительство лучше, быстрее и экономнее.

Вторая часть нашего ответа состоит в том, что, когда наша экономика станет развитой, мы по-прежнему не будем считать себя сверхдержавой и не присоединимся к сверхдержавам»[386].

Утверждение того, что Китай хочет только равенства между странами, ознаменовало отход от имперской истории, где Китай олицетворял собой Срединное государство. В этом также заключался способ заверить Соединенные Штаты в том, что Китай не является потенциальной угрозой, требующей сдерживающей силы. Принцип того, что китайское поведение на международной арене основывается на нормах, не учитывающих силу, заложен еще в конфуцианстве. Выдержит ли он испытание временем в качестве основы для новых отношений, будет зависеть от сочетаемости этих норм с давлением, которое страна испытывает во времена потрясений.

Большой проблемой секретного визита являлось установление достаточного уровня доверия, чтобы добиться превращения первой встречи в процесс. Почти всегда дипломатические обмены на высоком уровне начинаются с расчистки накопившихся повседневных проблем. Необычный аспект секретного визита заключался в том, что в отсутствие каких-либо контактов в течение 20 лет у нас не накопилось требующих расчистки повседневных проблем, за исключением двух, которые, как признавалось, не могли быть решены за короткий срок: Тайвань и Вьетнам. Вопрос заключался в том, как их отложить в сторону.

Обе эти проблемы можно было счесть аномалиями. В 1971 году — уже и не верится — Соединенные Штаты не признавали Пекин столицей Китая. Китай и Америка не имели дипломатов другой стороны в своих столицах, между ними не существовало прямой связи друг с другом. Посол США в Китае был аккредитован в Тайбэе, а китайский посол в Соединенных Штатах представлял Тайвань. В Пекине вы не увидели бы ни одного американского дипломата или официального лица. (Так называемую Миссию связи учредили только полтора года спустя.)

Вторая аномалия — вьетнамская война. Частью моей миссии было добиться китайского понимания по поводу этой войны, которую Америка вела на китайских границах против союзника Китая. Мы оба, и Чжоу Эньлай, и я, знали: само мое пребывание в Пекине — страшный удар по Ханою, чреватый его изоляцией, хотя ни Чжоу, ни я никогда не обсуждали этот вопрос в таких терминах[387].

Тайваньский вопрос крепко укоренился во внутреннюю канву обеих стран, его определяли два предварительных условия, заведшие в тупик всякие дипломатические шаги. Позиция Пекина состояла в том, что принятие Америкой принципа «одного Китая» являлось предварительным условием для любого продвижения. Американцы же требовали от Китая взять на себя обязательство решать проблему мирным путем, до того как США начнут ее обсуждать.

В ходе первого обсуждения повестки дня Чжоу Эньлай разрубил гордиев узел. В контактах еще до встречи он руководствовался принципом, когда обе стороны вольны поднимать любую тему, но еще не отказался от условия о том, что тайваньский вопрос подлежит обсуждению и предположительно должен решаться первым. Во время первого обмена мнениями Чжоу Эньлай выразил готовность к любому порядку очередности обсуждаемых тем, какой я бы ни предложил, — другими словами, необходимость обсуждать Тайвань отпала, а уж тем более речь не шла о первостепенности данного вопроса. Он также принял обратную связь, то есть поставить в зависимость урегулирование связанных с Тайванем вопросов с решением других проблем, например Индокитая:

«КИССИНДЖЕР: Хотел бы спросить премьер-министра, как предлагается приступить к работе. Мы можем поступить по одному из двух путей: каждая сторона называет проблемы, которые нас беспокоят, ответы на них будут даны позже, или приступим к обсуждению вопросов по очереди. Что Вы предпочитаете?

ЧЖОУ: А каково Ваше мнение?

КИССИНДЖЕР: У меня нет каких-то предпочтений. Может, мы поступим так: коль скоро премьер-министр Чжоу обозначил свои взгляды по Тайваню, мы могли бы изложить позиции по Индокитаю. Затем я бы рассказал ему о своей реакции на его заявление о Тайване, а он рассказал бы мне о своем мнении по поводу моего изложения видения проблемы Индокитая. Либо мы обсудим каждый вопрос отдельно в одно время.

ЧЖОУ: Любой путь приемлем, Вы решайте. Вы можете говорить все, что хотите. Вы первым можете говорить о тайваньском вопросе или по Индокитаю или объединить их, поскольку Вы, кажется, полагаете, что они взаимосвязаны.

КИССИНДЖЕР: Я считаю, они в какой-то степени связаны»[388].

Как в итоге оказалось, мы вывели свои войска с Тайваня на условии урегулирования войны в Индокитае.

Основательно изложенная Чжоу Эньлаем позиция по Тайваню во время первого раунда дискуссий в первый день встречи не открыла нам ничего нового: мы слышали ее на 136-й варшавской встрече. Соединенным Штатам следует «признать КНР как единственное законное правительство Китая и не делать никаких исключений», а также признать Тайвань «неотъемлемой частью Китая»[389]. «Естественная логика дела» подсказывала — Соединенные Штаты должны «вывести все свои вооруженные силы и демонтировать все свои военные объекты на Тайване и в Тайваньском проливе в течение ограниченного периода времени»[390]. По мере выполнения данного процесса договор об обороне между США и Китайской Республикой — чью законность Пекин не признавал — «перестанет существовать»[391].

Во время секретной поездки в Китай не было разницы между Пекином и Тайбэем в оценке природы китайского государства. Обе китайские стороны придерживались одного принципа; тайваньские власти запрещали агитацию за независимость. Потому для Соединенных Штатов согласие с принципом «одного Китая» не представляло проблемы в отличие от постановки вопроса о признании Пекина столицей объединенного Китая в течение временных рамок, совпадающих с внутренними потребностями Америки. Секретная поездка дала старт значительному процессу, при помощи которого Соединенные Штаты поэтапно приняли концепцию «одного Китая», а Китай проявил чрезвычайную гибкость в вопросе времени ее воплощения в жизнь. Американские президенты, сменявшие друг друга и представлявшие обе партии, умело соблюдали балансирование. Они шаг за шагом углубляли отношения с Пекином, создавая условия для процветания экономики и демократии на Тайване. Сменявшие друг друга китайские руководители, твердо отстаивая свое видение принципа «одного Китая», не доводили дело до столкновений.

Чжоу Эньлай последовал тому же принципу по Вьетнаму, что я по Тайваню в плане ухода от дачи немедленных обязательств, без демонстрации какой-то срочности в деле урегулирования. Чжоу выслушал мое выступление и задал острые вопросы. Однако он удержался от оказания какого бы то ни было морального давления, а уж тем более угроз. Он объяснил поддержку, оказываемую Китаем Вьетнаму, историческими, а не идеологическими или стратегическими причинами. «От наших предков остался долг, который мы платим им. После освобождения мы больше не несем ответственности, поскольку мы сбросили старую систему. Но мы до сих пор испытываем глубокую симпатию к ним»[392]. Симпатия, конечно, отнюдь не то же самое, что политическая или военная поддержка; требовался осторожный подход в изложении того, что Китай не будет вовлечен в военные действия или будет оказывать на нас давление дипломатическим путем.

Во время ленча, состоявшегося на следующий день в здании ВСНП, Чжоу неожиданно поднял вопрос о «культурной революции». Несомненно, мы наблюдали за ней извне, заметил он, но он хотел, чтобы гости поняли путь, которым шел Китай — каким бы запутанным он ни был, — к тому, чтобы китайские и американские руководители могли бы сейчас встретиться.

Мао Цзэдун стремился очистить коммунистическую партию и сломать бюрократические структуры, объяснял Чжоу. Для этих целей он создал организацию хунвэйбинов как внепартийный и неправительственный орган, в чью задачу входило вернуть систему к правильной идеологии и идеологической чистоте. Решение обернулось беспорядками, так как различные отряды хунвэйбинов проводили все более обособленную и несовместимую друг с другом политику. По оценке Чжоу Эньлая, ситуация дошла до того, что различные организации или даже регионы создавали свои собственные отряды хунвэйбинов для собственной защиты в распространявшемся хаосе. Зрелище стычек между расколовшимися подразделениями хунвэйбинов ввергло людей, воспитанных на всеобщей истине веры в коммунизм и веры в единство Китая, в настоящий шок. В такой ситуации Председатель Мао потребовал от НОАК восстановить порядок, после того как страна в целом достигла прогресса в деле нанесения поражения бюрократии и очищения их убеждений.

Чжоу Эньлай находился в щекотливом положении, излагая оценки, которые его, должно быть, заставил делать Мао Цзэдун. Он четко старался отделить себя от «культурной революции», но при этом оставаться лояльным Мао Цзэдуну, который будет читать запись беседы. В то время я пытался подвести для себя итог главной мысли Чжоу Эньлая. Он продемонстрировал некую степень отстраненности от Мао, а поддержка Мао носила ограниченный характер. Итог таков: во время «культурной революции» возник большой хаос. Однажды хунвэйбины заперли Чжоу в его собственном кабинете. С другой стороны, Чжоу Эньлай не обладал такой же прозорливостью, как Председатель Мао, видевший необходимость вливания новой энергии в революцию[393].

Зачем понадобилось рассказывать все это американской делегации во время первого визита из Соединенных Штатов за 20 лет? Поскольку целью ставилось пойти дальше нормализации к тому, что наши собеседники называли дружбой, но что правильнее было бы назвать стратегическим сотрудничеством, важно было представить Китай как страну, покончившую с беспорядками, а потому надежную. Прошедшая через «культурную революцию» страна, как намекал Чжоу Эньлай, способна противостоять любому иностранному врагу как объединенная, посему могла рассматриваться в качестве потенциального партнера против советской угрозы. Чжоу дал ясно это понять на официальном заседании, последовавшем сразу после ленча. Заседание прошло в Зале провинции Фуцзянь в помещении Всекитайского собрания народных представителей, где каждый зал имеет название китайской провинции. Фуцзянь — провинция, в которую по административному делению как Пекина, так и Тайбэя входят Тайвань[394] и так называемые прибрежные острова[395]. Чжоу ни словом не обмолвился по поводу такой символичности, а американцы данный факт проигнорировали.

Чжоу Эньлай начал с описания неуязвимости Китая, даже если все потенциальные противники объединятся против него:

«Вам нравится говорить о философии. Самым худшим было бы, если бы Китай снова стали делить на части. Вы можете объединиться, и тогда СССР захватит все территории севернее реки Хуанхэ, вы оккупируете районы южнее реки Янцзы, а восточный участок между этими двумя реками достанется Японии…

Случись такой огромный передел, что готовы были бы сделать коммунистическая партия Китая и Председатель Мао? Мы подготовим сопротивление на длительный период, начнем народную войну и будем долго сражаться до окончательной победы. Конечно, на это потребуется время, нам придется пожертвовать жизнями, но нам следует думать над таким развитием событий»[396].

Судя по недавно открытым китайским историческим документам, Мао Цзэдун специально инструктировал Чжоу Эньлая, чтобы тот «похвастался», что, мол, «хотя в Поднебесной стоит большой хаос, ситуация великолепна»[397]. Мао Цзэдун беспокоился по поводу советской агрессии, но он не хотел демонстрировать свою озабоченность, а уж тем более показывать, что он просит о помощи. Рассказ о беспорядках в Поднебесной являлся его способом выяснить отношение американцев, но при этом не стоило показывать обеспокоенность и не следовало обращаться к ним ни с какими просьбами: следовало просто обрисовать в общих чертах и ощущаемую по максимуму угрозу, и способность смелого Китая противостоять даже ей. Ни из каких американских разведданных не вытекала возможность такого крутого развития событий; ни один из американских политических деятелей не рассматривал такого рода глобальный конфликт. Настолько широкая трактовка вероятного развития событий позволяла не выделять главную озабоченность — советское нападение, — и посему Китай не выглядел в роли просителя.

Несмотря на внешнюю очевидность, выступление Чжоу Эньлая представляло собой тонкий подход к дискуссии о стратегическом сотрудничестве. В районе Атлантики нашими союзниками выступали дружественные нам страны, сталкивавшиеся с угрозой. Они старались получить заверения посредством превращения устных обещаний в юридически оформленные обязательства. Китайские руководители пошли другим путем. Как Китай готовится выстоять в одиночку, к тому же перед лицом ядерной угрозы, и в одиночку же вести затяжную партизанскую войну против коалиции всех крупных держав, стало стандартной историей, рассказываемой на протяжении последующих 10 лет. Цель этого — подчеркнуть, что опора на собственные силы станет их оружием и способом взаимной помощи, базирующейся на одинаковых восприятиях. Взаимные обязательства между Китаем и Соединенными Штатами не могли бы быть оформлены юридическим порядком, а заключались в разделяемом восприятии общей угрозы. Хотя Китай не обращался за помощью извне, он самопроизвольно будет сопротивляться от сознания разделяемого восприятия; ему придется обходиться самому, если другая сторона не разделяет — или не будет разделять — китайский взгляд на проблему вызова.

В самом конце заседания на второй день, при том, что вечером Чжоу предстоял визит высокопоставленного лица из Северной Кореи, а у нас еще оставалось 18 часов до времени отлета, которое мы не могли изменить, Чжоу Эньлай поднял вопрос о визите президента Никсона. Мы оба, Чжоу и я, вскользь упомянули о нем, но постарались избежать каких-либо уточнений деталей, ведь никто из нас не хотел получить отказ или выглядеть в роли просящего. В итоге Чжоу Эньлай принял отличное решение перейти к другому вопросу повестки дня:

«ЧЖОУ: Что Вы думаете об объявлении этого визита?

КИССИНДЖЕР: Какого визита?

ЧЖОУ: Будет ли в сообщении идти речь только о Вашем визите или и о визите президента Никсона тоже?

КИССИНДЖЕР: Мы объявим о моем визите и сообщим, что Председатель Мао передал приглашение президенту Никсону и что он его принял, либо в принципе, либо в условленную дату, весной следующего года. Каково Ваше мнение? Думаю, лучше объединить оба сообщения.

ЧЖОУ: Тогда обе стороны могут назначить уполномоченных для выработки проекта сообщения?

КИССИНДЖЕР: Мы будем вести проработку в контексте того, что мы обсуждали.

ЧЖОУ: Оба визита.

КИССИНДЖЕР: Так будет хорошо.

ЧЖОУ: Мы постараемся… У меня мероприятие в шесть часов вечера, и оно продлится до 22.00. Мой кабинет открыт для Вас. Или Вы можете поехать в резиденцию и там обсудить вопрос. Вы можете поужинать, отдохнуть и посмотреть фильм.

КИССИНДЖЕР: Мы встретимся в 10 вечера.

ЧЖОУ: Да, я приеду к вам в резиденцию. Мы будем работать всю ночь»[398].

Но коммюнике той ночью подготовить не удалось. Мы зашли в тупик по поводу того, кто кого приглашает. Каждая сторона хотела выставить другую как сильно желающую этого. Мы сняли разногласие. Проект должен был получить одобрение Председателя, но Мао уже ушел спать. В итоге Мао Цзэдун одобрил формулировку, сообщавшую, что Чжоу Эньлай, «узнав о желании президента Никсона посетить Китайскую Народную Республику», «передал приглашение», которое Никсон принял «с удовольствием».

Мы закончили выработку положений заявления о визите президента Никсона буквально перед последним сроком нашего отлета, в полдень воскресенья, 11 июля. «Наше сообщение потрясет мир», — сказал Чжоу Эньлай, и делегация улетела, скрывая свое волнение до того часа, когда весь мир окажется потрясенным. Я информировал Никсона в его «Западном Белом доме» в Сан-Клементе. Затем 15 июля одновременно и открыто прозвучали сообщения из Лос-Анджелеса и Пекина о секретной поездке и приглашении.