Первые шаги — столкновения на реке Уссури

Хотя примирение казалось неизбежным, и Соединенным Штатам, и Китаю не так легко было отыскать свой путь к стратегическому диалогу. Статья Никсона в журнале «Форин афеарз» и подготовленные для Мао Цзэдуна аналитические оценки четырех маршалов привели к сделанным параллельно выводам, но конкретное движение обеих сторон сдерживалось внутренними сложностями, историческим опытом и культурными восприятиями. Общественность с обеих сторон два десятилетия жила с чувствами враждебности и подозрительности в отношении другой стороны, им следовало подготовиться к дипломатической революции.

Для Никсона тактические проблемы выглядели сложнее тех, с которыми имел дело Мао Цзэдун. Если Мао принимал когда-нибудь какое-то решение, он жестко доводил его до конца. А противники помнили о судьбе прежних критиков политики Мао. Никсону же предстояло преодолеть наследие 20 лет американской внешней политики, основывавшейся на утверждении, что Китай использует любую возможность, лишь бы ослабить Соединенные Штаты и выдавить их из Азии. Ко времени его прихода в Белый дом эта точка зрения сцементировалась в застывшую доктрину.

В сложившихся обстоятельствах Никсону приходилось двигаться весьма осторожно из опасений, что дипломатические заходы Китая могут оказаться пропагандой, не имеющей признаков серьезных изменений в подходах Пекина. А такая возможность выглядела вполне вероятной, так как единственным местом контактов американцев с китайцами на протяжении 20 лет были переговоры на уровне послов в Варшаве, причем все проведенные там 136 встреч отличались монотонно стерильным ритмом. Два десятка членов конгресса требовали информации о каждом шаге, новые подходы должны были бы затеряться в процессе обязательного информирования порядка 15 стран, которым сообщали о ходе переговоров в Варшаве, включая Тайвань, все еще признанный большинством из них, особенно Соединенными Штатами, как законное правительство Китая.

Возможность претворить в жизнь генеральный план представилась Никсону после столкновения между советскими и китайскими войсками на острове Чжэньбаодао (или Даманский) на реке Уссури, где Сибирь граничит с Китаем. Столкновение могло бы и не привлечь внимания Белого дома так быстро, если бы советский посол Анатолий Добрынин постоянно не наведывался в мой кабинет, чтобы проинформировать о советской версии произошедших там событий. Совершенно неслыханное дело — в холодный период «холодной войны» Советский Союз ставил нас в известность о таком далеком от обычных тем нашего диалога событии — или о любом другом событии! Мы поняли это так: Советский Союз — вероятный агрессор, и брифинги, когда не прошло еще и года после оккупации Чехословакии, прикрывали более масштабные планы. Наше подозрение подтвердилось исследованием пограничных столкновений, сделанным Алленом Уайттингом из корпорации Рэнд. Уайттинг пришел к следующему выводу: так как инциденты произошли вблизи советских баз снабжения, но далеко от соответствующих китайских баз, первыми скорее всего напали Советы, и следующим их шагом могло бы стать нападение на ядерные объекты Китая. Если китайско-советская война неизбежна, следовало внести коррективы в позицию американского правительства. Будучи советником президента по вопросам национальной безопасности, я дал поручение провести межведомственный анализ.

Выяснилось, что анализ непосредственных причин столкновений был неверным, по крайней мере когда речь шла об инциденте на Чжэньбаодао. Но данный анализ, пусть даже ошибочный, привел к правильному выводу. Недавние исторические исследования показали: инцидент на Чжэньбаодао развязали китайцы, как и утверждал Добрынин; они устроили западню, вследствие чего советский пограничный наряд понес большие потери[345]. Но целью китайцев являлась оборона. Она соответствовала китайской концепции сдерживания, описанной в предыдущей главе. Китайцы запланировали конкретный инцидент, рассчитывая ввергнуть советское руководство в шок и тем самым заставить его прекратить серию столкновений на границе, происходивших, вероятно, по вине Советов и расцениваемых в Пекине как домогательства с советской стороны. Концепция наступательного сдерживания включает стратегию применения превентивного удара не столько для нанесения военного поражения противнику, сколько для того, чтобы нанести ему психологический удар, принудив отказаться от своих планов.

Фактически же китайские действия возымели обратный эффект. Советы усилили давление по всему периметру границы, включая уничтожение китайского батальона на границе в Синьцзяне. В такой атмосфере, начиная с лета 1969 года, Соединенные Штаты и Китай стали обмениваться некими жестами доброй воли. Соединенные Штаты сняли некоторые ограничения на торговлю с Китаем. Чжоу Эньлай освободил двух американских яхтсменов, задержанных после того, как они заблудились в китайских водах.

В течение лета 1969 года сигналы о вероятности войны между Китаем и Советским Союзом нарастали. Советские войска вдоль китайской границы выросли до почти 42 дивизий — более одного миллиона человек. Советские официальные лица среднего уровня начали выяснять у своих знакомых соответствующего уровня по всему миру, как их правительства отнеслись бы, случись такое, к превентивному удару по китайским ядерным объектам.

Развитие событий заставило правительство Соединенных Штатов ускорить рассмотрение вероятности крупномасштабного советского нападения на Китай. Сам по себе запрос вступил в противоречие с опытом тех, кто проводил внешнюю политику «холодной войны». Для целого поколения Китай выглядел как более воинственный из двух коммунистических гигантов. Вопрос о том, что США могут встать на чью-то сторону, никогда не рассматривался; тот факт, что китайских политиков заставили исследовать вероятные подходы Америки, показал степень, до какой длительная изоляция притупила их понимание процесса принятия решений в США.

Но Никсон преисполнился решимости определить политическую линию с учетом геополитических факторов, и в этом смысле любое фундаментальное изменение в балансе сил должно было вызвать по крайней мере американскую реакцию, а в случае значительного изменения и изменение политики. Даже если бы мы решили остаться в стороне, это должно было быть сознательным решением, а не решением по умолчанию. На заседании Совета национальной безопасности в августе 1969 года Никсон выбрал для себя линию поведения, если вообще не определил всю политику. Он выдвинул на то время шокирующий тезис о том, что при существующих обстоятельствах Советский Союз следует считать более опасной стороной, и не в американских интересах, если Китай «размажут» в китайско-советской войне[346]. Что это значило в практическом смысле, тогда не обсуждалось. Для любого человека, знавшего образ мышления Никсона, было понятно, что имеется в виду: по вопросу о Китае геополитика превыше всех других рассуждений. Проводя такую политику, я издал директиву о том, что в случае конфликта между Советским Союзом и Китаем Соединенные Штаты займут позицию нейтралитета, но в рамках нейтралитета будут по возможности во все большей степени склоняться в сторону Китая[347].

Наступил революционный момент во внешней политике США: американский президент объявлял о наличии у нас стратегического интереса. Этот интерес состоит в том, чтобы выжила одна крупная коммунистическая страна, с которой у нас не было значимых контактов в течение 20 лет и против которой мы воевали в одной войне и участвовали в двух военных столкновениях. Как передать такое решение? Переговоры в Варшаве на уровне послов несколько месяцев не проводились, и их уровень явно не соответствовал передаче точки зрения такого масштаба. Тогда администрация решила пойти на другую крайность и информировать общественность об американском решении расценивать конфликт между двумя коммунистическими гигантами как дело, затрагивающее американские национальные интересы.

Среди шумной пропаганды воинственных советских заявлений с угрозами войны на различных форумах американские официальные лица получили указание передать, что Соединенные Штаты не останутся безразличными и не будут пассивными. Директора Центрального разведывательного бюро Ричарда Хелмса попросили выступить на брифинге с информацией о том, что советские официальные лица, судя по всему, зондировали у других коммунистических руководителей их мнение относительно превентивной атаки на китайские ядерные объекты. 5 сентября 1969 года заместитель государственного секретаря Эллиот Ричардсон все четко изложил в речи перед Американской ассоциацией политических наук: «Идеологические разногласия между двумя коммунистическими гигантами нас не касаются. Но мы весьма озабочены тем, что их ссора наносит сильный удар по международному миру и безопасности»[348]. По правилам «холодной войны» заявление Ричардсона являлось предупреждением о том, что каким бы ни был взятый Соединенными Штатами курс, нейтральным он не будет, что США намерены действовать в соответствии со своими стратегическими интересами.

Когда эти меры разрабатывались, главной целью становилось создание психологических рамок завязывания отношений с Китаем. Просмотрев с тех пор множество документов, опубликованных главными участниками конфликта, я сейчас больше склоняюсь к мнению о том, что Советский Союз был гораздо ближе к нанесению превентивного удара, чем мы предполагали, и что неопределенность по поводу американской реакции оказалась главной причиной отмены этого плана. Сейчас становится ясно, например, что в октябре 1969 года Мао Цзэдун считал нападение неизбежным, поэтому он приказал всем руководителям (кроме Чжоу Эньлая, оставленного управлять правительством) рассредоточиться по всей стране и привести в боевую готовность свои, хоть и не очень большие в те времена, ядерные войска.

Возможно, в результате американского предупреждения, а может, из-за внутренней динамики в коммунистическом мире напряженность между двумя коммунистическими гигантами спала на протяжении года, а немедленная угроза войны снизилась. Председатель Совета министров Советского Союза Алексей Николаевич Косыгин, летевший в сентябре в Ханой на похороны Хо Ши Мина через Индию, а не через Китай, то есть более длинным путем, неожиданно изменил обратный маршрут, и уже в полете его самолет направился в Пекин. Такой решительный поступок предпринимается странами для того, чтобы либо предъявить ультиматум, либо начать новую главу в двусторонних отношениях. Не произошло ни того ни другого или — в зависимости от того, как оценивать ситуацию, — случилось и то и другое. Косыгин и Чжоу Эньлай встретились в пекинском аэропорту и общались в течение трех часов — вряд ли это можно назвать теплым приемом премьер-министра страны, формально все еще остававшейся союзником. Чжоу Эньлай предложил проект меморандума о взаимопонимании, предусматривавший взаимный отход со спорных позиций на северных границах и другие меры ослабления напряженности. Предполагалось, что документ будет подписан совместно после возвращения Косыгина в Москву. Этого не произошло. Напряженность достигла высшей точки накала в октябре, когда Мао Цзэдун отдал приказ высшим руководителям эвакуироваться из Пекина, а министр обороны Линь Бяо объявил военным о «состоянии боевой готовности первой степени» на случай тревоги[349].

Таким образом, создались условия для развертывания китайско-американских контактов. Каждая из сторон периодически отступала назад, дабы не создавать впечатления, что именно она делает первый публичный шаг: Соединенные Штаты поступали таким образом, не имея площадки для перевода президентской стратегии в официальную позицию, Китай — из-за нежелания продемонстрировать свою слабость перед лицом угроз. В результате обе страны закружились в танце, таком интригующем, что, танцуя его, обе стороны всегда могли заявить, что они не в контакте, таком стилизованном, что ни одной из стран не нужно было нести ответственность за проявленную инициативу в случае ее отклонения другой стороной, и таком скользящем, что существующие политические отношения могли бы продолжаться без необходимости проведения консультаций по поводу предполагаемого сценария развития событий. В период между ноябрем 1969 и февралем 1970 годов случилось всего 10 эпизодов, когда американские и китайские дипломаты в различных столицах по всему миру обменивались какими-то словами — событие, знаменательное прежде всего тем, что до сих пор дипломаты всегда избегали друг друга. Тупиковую ситуацию преодолели, когда мы дали указание Уолтеру Стесселю, американскому послу в Варшаве, на мероприятии приблизиться к китайским дипломатам и высказать просьбу о диалоге.

Местом встречи стал показ югославской моды в польской столице. Присутствовавшие на мероприятии китайские дипломаты, не имевшие никаких указаний, покинули его сразу же. В отчете китайского атташе об инциденте говорится о том, до какой степени напряженными стали отношения. Много лет спустя во время интервью он вспоминал, что увидел двух разговаривающих между собой американцев, показывающих на группу китайцев, стоявших в другом углу помещения; одного этого оказалось достаточно, чтобы китайцы встали и ушли, боясь того, что с ними смогут заговорить американцы. Американцы, полные решимости выполнить полученные указания, последовали за китайцами. Когда отчаявшиеся китайские дипломаты ускорили шаг, американцы побежали за ними, крича по-польски (единственный понятный обеим сторонам иностранный язык): «Мы из американского посольства. Мы хотим встретиться с вашим послом… Президент Никсон хочет возобновить переговоры с китайцами»[350].

Через две недели китайский посол в Варшаве пригласил Стесселя на встречу в китайское посольство для подготовки к возобновлению варшавских переговоров. Восстановление места встречи неизбежно затрагивало фундаментальные проблемы. О чем две стороны намеревались вести переговоры? И чем они должны завершиться?

Эти вопросы выявили различия в переговорной тактике и стиле между китайским и американским руководством — по крайней мере так было с американским дипломатическим ведомством, курировавшим варшавские переговоры на протяжении более сотни неудачных встреч. Различия не выпячивались до тех пор, пока обе стороны полагали, что тупиковая ситуация работает на них: китайцы — в расчете на требование возврата Тайваня под китайский суверенитет; американцы — в расчете на предложение к китайцам отказаться от применения силы по поводу того, что они предпочитали назвать спором между двумя китайскими сторонами.

Теперь же, когда обе стороны думали о развитии отношений, различия в переговорном стиле стали важным фактором. Китайская делегация использовала дипломатию, пытаясь сплести политические, военные и психологические элементы в один узел общего стратегического плана. Для них дипломатия означала выработку стратегического принципа. Они не придавали никакого особого значения процессу переговоров как таковому; они также не рассматривали открытие этих конкретных переговоров как событие, из-за которого могли бы произойти какие-то значимые трансформации. Они не считают, что личные отношения могут влиять на их решения, хотя они могут привлечь свои связи для облегчения собственных усилий. Они не испытывают эмоциональных проблем по поводу тупиковой ситуации, они рассматривают такие ситуации как неизбежный механизм дипломатии. Они приветствуют жесты доброй воли, только если те служат определенной цели или имеют тактический характер. И они терпеливо наблюдают за нетерпеливым собеседником, считая, что время играет им на руку.

Подход американского дипломата отличается коренным образом. Для американских политиков главным будет отличие, если не полное разделение между такими фазами действий, как применение военной силы и использование дипломатии. Военные действия рассматриваются как иногда создающие условия для переговоров, но уж если переговоры начаты, их расценивают как развивающиеся по своим внутренним законам. Именно поэтому в начале переговоров Соединенные Штаты сократили военные операции в Корее и согласились прекратить бомбардировки во Вьетнаме, в каждом случае заменяя метод убеждения давлением и сокращая материальные стимулы за счет нематериальных факторов. Обычно американская дипломатия предпочитает специфическое общему, практическое — абстрактному. От нее требуют «гибкости»; она чувствует потребность в поисках выхода из тупика путем выдвижения новых предложений, непреднамеренно вызывая тем самым новые тупиковые ситуации, требующие новых предложений. Такая тактика часто может использоваться жесткими противниками для проведения политики затягивания и проволочек.

В случае с варшавскими переговорами привычная американская линия возымела обратный эффект. Китай вернулся на варшавские переговоры, поскольку Мао Цзэдун принял стратегическое решение следовать рекомендациям четырех маршалов и искать диалог на высшем уровне с Соединенными Штатами. А американские дипломаты (в отличие от их президента) не представляли себе — и даже не могли вообразить — подобный прорыв либо только определяли как прорыв вдыхание новой жизни в процесс, который они к тому времени заботливо лелеяли на протяжении 134 встреч. На этом долгом пути они разработали повестку дня, отражающую прагматические вопросы, накопившиеся между двумя странами: урегулирование финансовых претензий обеих сторон друг к другу, содержащиеся в тюрьмах каждой из стран заключенные, торговля, культурные обмены. Идея прорыва для участников переговоров заключалась в готовности Китая обсуждать предложенную повестку дня.

Первые две встречи возобновившихся в Варшаве переговоров 20 февраля и 20 марта 1970 года напоминали диалог глухонемых. В качестве советника Белого дома по вопросам национальной безопасности я потребовал от делегации донести то, что наши люди пытались сказать убегавшим китайским дипломатам, а именно: Соединенные Штаты «готовы рассмотреть возможность отправить в Пекин своего представителя для прямых обсуждений с вашими официальными лицами или принять представителя вашего правительства в Вашингтоне». Китайские представители на переговорах официально повторяли стандартную позицию по Тайваню, хотя и в более мягкой форме. Однако в стереотипном ответе по Тайваню содержался скрытый беспрецедентный шаг: Китай выразил готовность рассмотреть вопрос о проведении переговоров вне Варшавы на уровне послов или через другие каналы, «чтобы уменьшить напряженность между Китаем и США и кардинально улучшить отношения»[351]. Урегулирование тайваньского вопроса не выдвигалось как условие для таких переговоров.

Американские участники варшавских переговоров старались избегать такого расширенного толкования. Впервые, только получив данное предложение, они вообще никак не прореагировали. Затем они разработали пункты для переговоров, рассчитывая отклонить китайское предложение относительно общей оценки отношений, чтобы рассматривать американскую повестку дня, выработанную за два десятилетия бессистемных разговоров[352].

Никсон проявлял не меньшее нетерпение в связи с таким подходом, чем, по-видимому, и Мао Цзэдун. «Они убьют дитя еще до его рождения», — сказал Никсон, увидев план, представленный делегацией. Однако он не торопился поручать им проведение диалога геополитического характера, опасаясь, что система брифингов вызовет взрыв общественного негодования и заставит давать массу разных заверений, и все это еще до того, как станет ясным мнение китайской стороны. Мао Цзэдун занял еще более двойственную позицию. С одной стороны, он хотел использовать сближение с Соединенными Штатами. Но эти обмены осуществлялись в начале 1970 года, когда администрация Никсона столкнулась с массовыми демонстрациями протеста против решения направить войска в Камбоджу для уничтожения баз и сети снабжения, поддерживающих вылазки Ханоя в Южный Вьетнам. Перед Мао Цзэдуном встал вопрос, не являются ли эти демонстрации действительно началом мировой революции, которую марксисты ожидали так давно, но которой, к их разочарованию, так и не происходило. Если Китай начнет сближение с Соединенными Штатами, не произойдет ли это как раз тогда, когда на повестке дня будет стоять вопрос о мировой революции? Большую часть планов Мао в 1970 году заняла задача сделать перерыв и посмотреть, как будут дальше развиваться события[353]. Он использовал американское военное вторжение в Камбоджу как предлог для отмены следующего раунда варшавских переговоров, намеченных на 20 мая 1970 года. Они больше никогда не возобновлялись.

Никсон хотел провести встречу, менее связанную с бюрократическими проволочками и больше находящуюся под его прямым контролем. Мао Цзэдун стремился найти путь и осуществить прорыв к более высокому уровню контактов с правительством Соединенных Штатов, коль скоро он уже принял твердое решение по данному вопросу. Обоим следовало продвигаться осторожно, чтобы преждевременное раскрытие не вызвало советской атаки или отказ другой стороны не помешал всей этой инициативе. Когда варшавские переговоры потерпели неудачу, на рабочем уровне в правительстве США, казалось, почувствовали облегчение, ведь одновременно исчезли сложности и внутренние риски от переговоров с Пекином. В течение года, когда Никсон и Мао искали место для встречи на высоком уровне, на низовом уровне американской дипломатической службы никогда не поднимался вопрос перед Белым домом о том, что случилось с варшавскими переговорами, и не поступало предложений об их возобновлении.

В течение почти года после отмены китайцами предложенного на 20 мая заседания как американский, так и китайский руководители согласились с целями, но им помешала пропасть, образовавшаяся за 20 лет изоляции. Проблема больше не состояла в культурных различиях между китайскими и американскими подходами к переговорам. Парадокс, но подход Никсона больше отличался от позиции его собственных дипломатов, чем от подхода Мао. Он и я хотели использовать стратегическую ситуацию, сложившуюся в «треугольнике» отношений между Советским Союзом, Китаем и Соединенными Штатами. Мы стремились найти возможность не столько для устранения раздражителей, сколько для проведения геополитического диалога.

По мере того как обе стороны кружили вокруг друг друга, их поиски посредников предоставили большую возможность поразмышлять над стоящей перед ними задачей. Никсон использовал свою поездку вокруг света в июле 1970 года, чтобы сказать принимавшим его хозяевам в Пакистане и Румынии, что он стремится к установлению обменов на высоком уровне с китайским руководством и что они могут спокойно сообщить об этом Пекину. В качестве советника по вопросам национальной безопасности я упомянул о том же Жану Сэнтени, бывшему послу Франции в Ханое, моему старому другу, знакомому с китайским послом в Париже Хуан Чжэнем. Другими словами, Белый дом выбрал неприсоединившегося друга Китая (Пакистан), члена Варшавского пакта, известного своим стремлением к независимости от Москвы (Румынию) и члена НАТО, отличающегося своими заявлениями о стратегической независимости (Францию — предполагалось, что Сэнтени обязательно передаст наше послание французскому правительству). Пекин передал намеки для нас через свои посольства в Осло, Норвегия (союзник НАТО), и, что довольно странно, в Кабуле, Афганистан (возможно, следуя теории о том, что место утечки настолько невероятное, что информация наверняка привлечет наше внимание). Мы проигнорировали Осло, поскольку наше посольство там не было укомплектовано необходимым штатом для поддержки; Кабул, разумеется, находился даже еще дальше. И мы не хотели снова вести диалог через посольства.

Китай проигнорировал прямой выход через Париж, но в итоге отреагировал на заходы через Румынию и Пакистан. Перед этим, однако, Мао Цзэдун связался с нами, но так тонко и опосредственно, что мы этого факта и не заметили. В октябре 1970 года Мао дал еще одно интервью Эдгару Сноу, считавшемуся в Белом доме при Никсоне симпатизирующим Мао. В целях демонстрации важности, которую Мао Цзэдун придавал этому случаю, он поставил Сноу рядом с собой на трибуне во время парада по случаю коммунистической победы в гражданской войне 8 октября 1970 года. Само по себе присутствие американца на трибуне рядом с Председателем символизировало — или имело целью символизировать — для китайского народа, что контакт с Америкой не только разрешен, но и является высшим приоритетом.

Затем состоялось интервью, проведенное в сложной манере. Сноу передали запись интервью, строго оговорив, что он может использовать только непрямой пересказ. Ему также посоветовали отложить публикацию на три месяца. Китайцы, судя по всему, рассуждали так: Сноу передаст подлинный текст правительству США, после чего публикация его изложения подкрепит уже запущенный процесс.

Задумка не сработала так, как предполагалось, и ровно по той же причине, что и интервью 1965 года, которому не удалось привлечь внимание американского правительства. Сноу был давним другом КНР; один этот факт стал причиной, что его списали из американской внешнеполитической службы как пропагандиста Пекина. Никакая запись интервью не попадала на высокий правительственный уровень, уж тем более в Белый дом, и к тому времени, когда статья появилась в печати несколько месяцев спустя, ее обогнали другие важные сообщения.

Конечно, жаль, что запись интервью не попала к нам, поскольку Председатель сделал тогда ряд революционных заявлений. Почти 10 лет назад Китай отрезал себя от внешнего мира. И теперь Мао Цзэдун объявлял — он скоро собирается приглашать американцев всех политических убеждений посетить Китай. Там будут рады приветствовать Никсона «либо как туриста, либо в качестве президента», поскольку Председатель пришел к выводу, что «проблемы между Китаем и США будут урегулированы Никсоном» в течение двух лет из-за предстоящих президентских выборов[354].

Мао Цзэдун перешел от ругани в адрес Соединенных Штатов к приглашению к диалогу с американским президентом. Он добавил поразительное замечание относительно китайской внутренней ситуации: диалог президента Америки произойдет с новым Китаем.

Мао сказал Сноу, что он заканчивает «культурную революцию». Он сказал, что он надеялся на духовное и интеллектуальное обновление, а произошло насилие. Когда иностранцы сообщали о Китае, пребывающем в хаосе, они фактически не лгали. Это было правдой. Шли сражения [между китайцами]… сперва на пиках, потом с ружьями, потом с минометами[355]. Как сообщал Сноу, Мао Цзэдун сейчас порицал культ личности, созданный вокруг его персоны: «Народу, как говорил Председатель, трудно преодолеть привычки трехтысячелетней традиции почитания императора». Обращения, используемые по отношению к нему, типа «Великий кормчий»… рано или поздно отойдут. Он хотел бы сохранить единственный титул — «учитель»[356].

Экстраординарные утверждения! После того как он заставил страну биться в конвульсиях беспорядков, разрушивших даже коммунистическую партию, и когда только культ личности оставался единственным связующим элементом, Мао Цзэдун объявил об окончании «культурной революции». Ранее декларировалось, что Председатель может управлять, не будучи сдерживаемым доктринальными или бюрократическими путами, и такое положение поддерживалось перемалыванием существующих структур и тем, что Мао теперь описывал как «плохое обращение с „пленными“ — членами партии и другими, кого отстранили от власти и отправили на перевоспитание»[357].

И как теперь быть китайским органам власти? Или все это было сказано иностранному журналисту в характерной для Мао обтекаемой и скачкообразной манере для достижения главной цели — путем разрушения старых властных структур дать добро новой фазе в отношениях между Китаем и Соединенными Штатами и всем миром? Как записал Сноу, Мао Цзэдун объявил, что «между китайцами и американцами не должно оставаться предубеждений. Должно быть взаимное уважение и равенство. Он сказал, что возлагает большие надежды на народы двух стран»[358].

Никсон вопреки традиции американской внешней политики настаивал на ослаблении напряженности на основе геополитических рассуждений, надеясь вернуть Китай в международную систему. А для Мао Цзэдуна, для которого Китай был всем, главным являлась не столько международная система, сколько, в большей степени, будущее Китая. Для обеспечения его безопасности он готов сдвинуть точку притяжения китайской политики и сменить своих союзников — но не из-за теории международных отношений, а в результате нового курса китайского общества, идя по которому Китай даже сможет поучиться у США:

«Китаю следует поучиться тому, как развивалась Америка на основе децентрализации и распространения ответственности и богатства между 50 штатами. Центральное правительство не может заниматься всем. Китай должен опираться на региональные и местные инициативы. Не пойдет [разводит руками] все передавать на его [Мао] усмотрение»[359].

Мао вкратце подтвердил классические принципы правления в Китае, подытоженные в виде конфуцианских принципов морали и нравственности. Он посвятил часть своего интервью жесткой критике привычки врать, в которой он обвинил не американцев, а недавно лишившихся власти хунвэйбинов. Сноу записал: «Если кто-либо лжет, — сделал вывод Мао, — как он может завоевать доверие других? Кто будет доверять таким?»[360] Вчера еще радикальный идеолог, полыхающий огнем, сегодня вырядился в одежды конфуцианского мудреца. Его заключительная фраза, казалось, объясняла смысл его смиренной покорности перед новыми обстоятельствами, как всегда, не без тонкой двусмысленности: «Он сказал, что он был всего лишь одиноким монахом, бредущим по свету с дырявым зонтиком»[361].

В последних словах гораздо больше смысла, они не означали просто привычную для Мао насмешку, когда он представлял автора «большого скачка» и «культурной революции» человеком, возвращающимся к своему первоначальному роду занятий — философии, и одиноким учителем. Как позднее отмечалось несколькими китайскими комментаторами, цитата из английского текста Сноу являлась первой строчкой китайского рифмованного двустишия[362]. Когда оно больше напоминает угрозу, а не насмешку. За скобками или по крайней мере непереведенной осталась вторая строфа двустишия: «у фа у тянь». Китайские иероглифы по созвучию здесь означают «без волос, без неба», то есть монах лыс, а поскольку у него в руках зонт, он и не видит неба над ним. Но другие иероглифы с таким же звучанием могут означать совсем другое. Игра слов соответственно даст совсем другое значение: «без закона, без неба» — или несколько вариантов с разной степенью точности перевода: «отвергая законы как людские, так и небесные»; «не боящийся ни Бога, ни законов»; «попирать закон не моргнув и глазом»[363].

Завершающий залп Мао Цзэдуна был, другими словами, еще более далеко идущим и еще более тонким, чем могло показаться с самого начала. Мао видел себя странствующим классическим мудрецом, но одновременно и законом по отношению к самому себе. Забавлялся ли Мао Цзэдун, беседуя с англоговорящим интервьюером? Мог ли он подумать, что Сноу разгадает игру слов, совершенно непонятную для западного слуха? (Мао действительно иногда переоценивал тонкость западного восприятия, как, впрочем, и Запад иногда преувеличивал его собственное.) В такой обстановке складывается впечатление, что «каламбур» Мао Цзэдуна предназначался для его внутренней аудитории, в частности для руководителей, выступавших против восстановления отношений с Соединенными Штатами, которых до сего времени ненавидели, для тех, чья оппозиция позднее трансформировалась в кризис, — в предполагаемую попытку переворота Линь Бяо вскоре после открытия США для Китая. Мао фактически объявлял о своей готовности вновь перевернуть мир вверх дном. И в этом он не собирался быть связанным «законами, как людскими, так и небесными», и даже законами его собственной идеологии. Так он предупреждал сомневающихся — прочь с дороги!

Текст интервью Мао, разумеется, распространили в высших эшелонах Пекина, хотя его проигнорировали в Вашингтоне. Сноу просили отложить публикацию, чтобы дать возможность Китаю сделать официальное предложение. Мао решил прекратить танцы через посредников, обратившись к американской администрации напрямую на самом высшем уровне. 8 декабря 1970 года в мою канцелярию в Белом доме поступило послание от Чжоу Эньлая. Восстанавливая дипломатическую практику прошлых столетий, пакистанский посол привез его из Исламабада, где его вручили ему в виде письменного документа. Послание из Пекина официально подтверждало получение сообщений через посредников. В нем упоминался сделанный Никсоном комментарий президенту Пакистана Ага Мухаммаду Яхья Хану, когда Яхья находился с визитом в Белом доме несколькими неделями ранее. Речь шла о том, что Америка в своих переговорах с Советским Союзом не будет участвовать в «совместных акциях против Китая» и будет готова направить своего представителя в любое удобное для двух сторон место для организации контактов на высоком уровне с Китаем[364].

Чжоу Эньлай отвечал не так, как он отвечал на предыдущие послания, ведь, по его словам, впервые послание «пришло от главы через главу главе»[365]. Подчеркнув, что его ответ одобрен Мао Цзэдуном и Линь Бяо, являвшимся тогда назначенным преемником Мао, Чжоу Эньлай приглашал специального представителя в Пекин для обсуждения «освобождения [так!] китайской территории, называемой Тайванем», «находящейся сейчас под оккупацией иностранными войсками Соединенных Штатов в течение последних 15 лет»[366].

Хитроумно составленный документ не давал ответа на вопрос: что же конкретно Чжоу Эньлай предлагал обсуждать? Возврат Тайваня Китаю или присутствие американских войск на острове? Договор не содержал ссылок на договор о взаимопомощи. Но как бы то ни было, формулировка по Тайваню оказалась самой мягкой из полученных из Пекина за 20 лет. Касалось ли это только американских войск, размещенных на Тайване, большая часть которых являлись вспомогательными силами во Вьетнаме? Или она подразумевала более широкое требование? В любом случае приглашение представителя проклинаемого «монополистического капитализма»[367] в Пекин отражало какие-то глубинные мотивы, нежели всего лишь желание обсудить Тайвань, для чего уже имелось место переговоров; вопрос должен был касаться безопасности Китая.

Белый дом предпочел оставить ответ открытым до конкретной прямой встречи. США согласились направить представителя для переговоров, но определяли его компетенцию как обсуждение «широкого круга вопросов, существующих между Китайской Народной Республикой и США», иными словами, американский представитель не согласится ограничить повестку дня одним Тайванем[368].

Не полагаясь полностью только на пакистанский канал, Чжоу Эньлай направил параллельно послание и через Румынию, которое, однако, по причинам, до сих пор остающимся непонятными, пришло на месяц позже послания, направленного через Пакистан, в январе. И это послание, как нам было сказано, также «просматривали Председатель Мао и Линь Бяо»[369]. В нем опять говорилось о Тайване как о нерешенной проблеме между Китаем и Соединенными Штатами, но уже добавился совершенно новый элемент: поскольку президент Никсон посетил Белград и Бухарест — столицы коммунистических стран, — его будут рады приветствовать и в Пекине. В свете военных столкновений последних 15 лет весьма примечательно, что Тайвань назывался единственным вопросом между Китаем и Соединенными Штатами; другими словами, Вьетнам явно не входил в число препятствий для примирения.

Мы ответили через румынский канал, приняв принцип направления представителей, но проигнорировав приглашение президенту. На ранней стадии установления контактов принятие предложения о визите президента выглядело бы слишком навязчивым со стороны Америки, не говоря уже об определенном риске в данном вопросе. Мы передали формулировки нашего понимания подходящей для данного случая повестки дня, чтобы избежать недоразумений, где, как и в письме, переданном через Пакистан, выразили готовность Соединенных Штатов обсуждать все вопросы, представляющие интерес для обеих сторон, включая Тайвань.

Чжоу Эньлай встречался с Яхья Ханом в октябре, а с румынским вице-премьером в ноябре. Мао Цзэдун принимал Сноу в начале октября. Следовавшие одно за другим в течение нескольких недель послания отражали тот факт, что дипломатия уже перестала носить тактический характер и близилась к главной развязке.

Но к нашему удивлению — правда, без малейшего беспокойства с нашей стороны, — китайцы замолчали на три месяца. Возможно, из-за наступления Южного Вьетнама, поддержанного авиацией США, на тропу Хо Ши Мина через южный Лаос, главный маршрут снабжения северо-вьетнамских войск в Южном Вьетнаме. У Мао Цзэдуна, по-видимому, тоже возникли задние мысли относительно перспектив американской революции на основе демонстраций против войны во Вьетнаме[370]. Вероятно, Пекин предпочитал также двигаться шагами, показывающими его независимость от чисто тактических рассуждений и исключающими демонстрацию китайского желания, а уж тем более слабости. Но скорее всего Мао Цзэдуну потребовалось время, чтобы выстроить весь свой внутренний контингент.

Мы снова услышали о Китае только в начале апреля. Он не использовал ни один из ранее задействованных каналов, а предпочел собственный метод, открыто поставивший вопрос относительно китайского желания добиться лучших отношений с Америкой и меньше зависевший от действий правительства Соединенных Штатов.

Вот предыстория эпизода, вошедшего в историю как пинг-понговая дипломатия. Китайская команда по пинг-понгу принимала участие в международном турнире в Японии. Впервые с начала «культурной революции» китайская команда участвовала в соревнованиях за пределами Китая. За последние годы оказывалось так, что неминуемые встречи китайской и американской команд вызывали большие внутренние дебаты в китайском руководстве. Изначально китайское министерство иностранных дел рекомендовало вообще избегать таких спортивных соревнований или держаться в стороне от американской команды. Чжоу Эньлай направил вопрос на рассмотрение Мао Цзэдуна, изучавшего его два дня. Поздно ночью после очередной своей привычной бессонницы Мао «резко упал на стол» в забытье, вызванном таблеткой снотворного. Неожиданно он прохрипел своей медсестре, попросив ее позвонить в министерство иностранных дел — «пригласить американскую команду в Китай». Медсестра вспоминала, что спросила его: «После таблетки снотворного Вы точно уверены в том, что говорите?» Мао ответил: «Да, я отвечаю за свои слова. Давай быстрее, иначе будет поздно!»[371]

Получив приказ Мао Цзэдуна, китайские игроки воспользовались случаем и пригласили американскую команду посетить Китай. 14 апреля 1971 года удивленные молодые американцы оказались в здании Всекитайского собрания народных представителей, где встретились с Чжоу Эньлаем, то есть их приняли на гораздо более высоком уровне, чем когда-либо получали большинство иностранных послов, аккредитованных в Пекине.

«Вы открыли новую главу в отношениях американского и китайского народов, — торжественно заявил китайский премьер. — Я уверен, начало нашей дружбы непременно получит поддержку большинства наших народов». Спортсмены, ошеломленные тем, что оказались вовлеченными в дипломатию на высоком уровне, не ответили, что заставило Чжоу Эньлая закончить предложение словами, которые позднее мы посчитали примечательными: «Не так ли?» — вызвавшими бурные овации[372].

Как это обычно бывало с китайской дипломатией, Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай работали на различных уровнях. На одном уровне пинг-понговая дипломатия содержала ответ на январские американские послания. Этот шаг вывел Китай на открытый путь общения вместо ранее использовавшихся закрытых секретных каналов. В определенном смысле здесь присутствовала доля перестраховки, но также и информация о том, каким путем Китай готов пойти, если будут отброшены секретные средства связи. Пекин в таком случае может развернуть общественную кампанию — то, что сегодня назвали бы «народной дипломатией», — точно так же, как действовал Ханой, добиваясь своих целей во Вьетнаме, взывая к растущему протестному движению в американском обществе и ссылаясь при этом на еще один «упущенный шанс для достижения мира».

Чжоу Эньлай вскоре передал, что дипломатический канал оставался для него наиболее предпочтительным вариантом. 29 апреля пакистанский посол прислал еще одно письменное послание из Пекина, датированное 21 апреля. В нем причина задержки объяснялась «временным фактором»[373] без пояснений, относился ли этот фактор к внутренним или международным обстоятельствам, но с подтверждением готовности принять специального посланника. Чжоу Эньлай уточнил, кого имел в виду Пекин, говоря о посланнике, прямо назвав государственного секретаря Уильяма Роджерса или «даже лично президента США»[374]. В качестве условия восстановления отношений Чжоу упомянул только вывод американских вооруженных сил с Тайваня и из Тайваньского пролива — до сего времени менее всего рассматривавшийся как спорный вопрос — и опустил вопрос о возвращении Тайваня.

На данной стадии секретность, с какой проводилась дипломатия, чуть ли не разрушила все наши планы. Так и случилось бы в любой другой период ведения дел с Пекином, предшествующий нынешнему. Никсон решил, что связь с Пекином может осуществляться только из Белого дома. Ни одному другому департаменту не сообщалось об имевших место в декабре и январе двух контактах с Чжоу Эньлаем. При таких обстоятельствах на открытом брифинге 28 апреля представитель Государственного департамента сформулировал американскую позицию по Тайваню, объявив, что суверенитет над Тайванем является «нерешенным вопросом, подлежащим международному урегулированию в будущем». Когда присутствовавший на дипломатическом мероприятии в Лондоне государственный секретарь на следующий день в телевизионной передаче прокомментировал интервью Сноу, он отклонил приглашение Никсону как «сделанное в весьма некорректной форме» и «несерьезное». Он охарактеризовал китайскую внешнюю политику как «экспансионистскую» и «довольно параноидальную». Прогресс на переговорах и возможная поездка Никсона в Китай станут возможными, только если Китай тем или иным образом решит присоединиться к международному сообществу и согласится выполнять «нормы международного права»[375].

Но именно настоятельная стратегическая необходимость для Китая фактически определяла ход развития процесса возобновления диалога. Ссылки на Тайвань как на неурегулированную проблему представитель китайского правительства отверг как «жульничество» и «наглое вмешательство в дела китайского народа». При этом, наряду с выше сказанными оскорблениями, подтверждалось, что визит команды настольного тенниса стал новым этапом в развитии дружбы между китайским и американским народами.

10 мая мы приняли приглашение Чжоу Эньлая для Никсона, но вновь настойчиво высказали нашу позицию относительно широкой повестки дня. В нашем послании говорилось: «На такой встрече каждая сторона могла бы свободно поднять вопрос, являющийся для нее предметом принципиальной озабоченности»[376]. Для подготовки к встрече в верхах президент предложил, чтобы я как его помощник по вопросам национальной безопасности представлял его на предварительной встрече с Чжоу Эньлаем. Мы обозначили определенную дату. Мотивировка выбора не диктовалась высокой политикой. На конец весны — начало лета правительство и Белый дом запланировали ряд поездок, поэтому спецсамолет освобождался именно к тому времени.

2 июня мы получили ответ от китайцев. Чжоу Эньлай сообщал нам, что он «с большим удовольствием»[377] доложил Мао Цзэдуну о согласии Никсона принять китайское приглашение и что он будет рад видеть меня в Пекине для проведения подготовительных переговоров в предложенные сроки. Мы практически не обратили внимания на то, что имя Линь Бяо из его сообщения исчезло.

В течение года китайско-американская дипломатия сдвинулась от непримиримого конфликта к поездке в Пекин президентского представителя для подготовки визита самого президента. Это случилось потому, что удалось преодолеть риторику двух десятилетий и сосредоточить внимание на фундаментальных стратегических целях геополитического диалога, ведущего к переформированию международного порядка периода «холодной войны». Если бы Никсон последовал рекомендациям профессионалов, ему пришлось бы использовать китайское приглашение, чтобы вернуться к традиционной повестке дня и ускорить ее рассмотрение как условие для переговоров на высшем уровне. Такой подход не только был бы отвергнут, но и весь процесс ускорившихся китайско-американских контактов оказался бы со всей определенностью подмят под тяжестью внутренних и международных проблем, стоящих перед обеими странами. Вклад Никсона в зарождающееся китайско-американское взаимопонимание состоял не столько в том, что он понял его необходимость, сколько в том, что он смог концептуально обосновать желательность его достижения так, что это совпало с китайским пониманием. Для Никсона возобновление отношений с Китаем стало частью общего стратегического плана, и он не собирался идти на встречу с ними со списком взаимных претензий.

Китайские руководители двигались в параллельном направлении. Призывы к возврату к существующему международному порядку для них ничего не значили, хотя бы только потому, что они не рассматривали существующий международный порядок, в формировании которого они не принимали участия, как имеющий к ним отношение. Они никогда не исходили из того, что их безопасность зависит от законных структур сообщества суверенных государств. До сего времени американцы зачастую рассматривают восстановление отношений с Китаем как вступление в статическое состояние дружбы. Однако китайские руководители воспитаны в духе концепции «ши» — искусства понимания вещей в их постоянном изменении.

Когда Чжоу Эньлай писал о восстановлении дружбы между китайским и американским народами, он имел в виду способствующий сохранению международного равновесия подход. В его понимании это не означало достижения финальной стадии взаимоотношений между народами. В китайских текстах редко можно найти священные для американской лексики слова о законном международном порядке. То, к чему стремились китайцы, больше напоминало мир, где Китай мог получить безопасность и прогресс на основе сосуществования в борьбе, причем готовности бороться, как и концепции сосуществования, придавалось одинаковое значение. Именно в такой мир вступали Соединенные Штаты, совершая первую дипломатическую миссию в коммунистический Китай.