Метафизическое путешествие Рене Домаля

Я хочу быть поэтом – и насилую себя ради того, чтобы превратиться в ясновидца… Цель одна – достичь неведомого путем расстройства всех своих чувств.

Артюр Рембо

Испокон веков люди создавали тексты, которые сами по себе никогда не были самоцелью. Они писались либо для того, чтобы свидетельствовать о каких-нибудь событиях, либо чтобы просвещать и научать, либо, наконец, чтобы выразить некий духовный или метафизический опыт вне дидактических побуждений. Поэты средневековья и Возрождения стремились в текстах передать свои мистические переживания, а добрая половина мистиков – от Симеона Нового Богослова до Ангелуса Силезиуса – были поэтами; во многом схожие причины порождения текстов можно обнаружить у романтиков – от Блейка до Новалиса. То, что текст становится ценностью сам по себе, а его значимость определяется исключительно искусством его создания, а поэтом именуется человек, впадающий в подобие наркотической зависимости от слова как такового – изобретение не столько Нового, сколько Новейшего времени.

Русский символизм, будучи одной из последних коллективных попыток «теургии» и одновременно сопротивления этой повальной эпидемии со времен «парнасцев», Флобера или Уайльда и вплоть до Набокова, захватившей весь подлунный мир, – был попыткой слияния жизни, литературы и мистического опыта воедино, оказавшейся полной неудачей. А история символизма, если верить Ходасевичу, превратилась в историю разбитых жизней. Поэтому во второй половине нашего века, в эпоху «победившего акмеизма», не только поэт-визионер, как Даниил Андреев, но и поэт-метафизик, как Рене Домаль, для которого текст был, прежде всего, ступенькой к трансцендентному, кажутся недоразумением или анахронизмом.

Впрочем, если быть точным, преодолеть и разрушить искусство в двадцатом веке пытались почти все. Р. Домаль – наследник и почитатель «проклятых поэтов» девятнадцатого века, в первую очередь главных «разрушителей литературы» Лотреамона и Рембо, – был младшим современником Батая, Бланшо, Бретона и сюрреалистов, поднимавшихся на штурм художественных твердынь с неменьшей неистовостью: он был им в чем-то очень близок, но вместе с тем бесконечно далек. Близок – в опыте запредельного, в переступании границ сознания, в разрушении традиционных форм, в стремлении к абсолютной трансгрессии любым путем: через гашиш, опиум, кокаин, алкоголь или пары эфира, через увлечение альпинизмом, через самоистязание и боль. Но если опыт его современников – от Батая до Жене – был всегда сознательно постулируемым опытом чистой негативности, бунта без цели и тотального самоутверждения, то история Домаля – это, скорее, история духовного прорыва, оборвавшегося, однако, на полпути. Если наставниками того же Батая были Ницше, Гегель (интерпретируемый как создатель негативной диалектики), Л. Шестов или А. Кожев, то для Домаля и его друзей ими стали Рене Генон, а затем и Гурджиев.

В уравновешенном и здравомыслящем девятнадцатом веке поэтам в поисках нечеловеческого и запредельного, подобно де Квинси и Бодлеру, приходилось действовать на свой страх и риск, блуждая в сумрачных наркотических лабиринтах «искусственного рая». В XX же столетии Учителя, способные указать Путь, появились в изобилии: художники, как существа хрупкие и непостоянные, часто слабые и женственные, с неизбежностью попадались в расставленные сети. Если влияние Генона и традиционализма на Домаля было достаточно плодотворным, то его увлечение Гурджиевым, продолжавшееся до конца жизни, трудно оценить однозначно, как и самого Гурджиева. С одной стороны, это несомненный «Калиостро XX века», гуру, маг и духовный провокатор. Но с другой – если, как принято сейчас, оценивать личность по способности к «переоценке ценностей», – то по сравнению с этим выпускником тифлисской семинарии Ницше кажется провинциальным иконоборцем. В известной книге Луи Повеля «Мсье Гурджиев» утверждается, что повесть Домаля «Гора Аналог» выдержана целиком в духе гурджиевского учения. Это явное преувеличение, влияние Генона нисколько не меньше: следы автора «Кризиса современного мира» и скрытые цитаты встречаются на каждом шагу этого метафизического путешествия к «центру мира»: «Цивилизации в своем естественном движении к вырождению продвигаются с Востока на Запад. Чтобы вернуться к истокам, надо идти в обратном направлении». Но так или иначе занятия Домаля в одном из филиалов «Института гармонического развития человека» в Шато де Приерэ в Фонтенбло были длительными и серьезными, и в «Горе Аналог» влияние тифлисского мага тоже чувствуется достаточно отчетливо. Человек, по Гурджиеву, – автомат, рождающийся в полусне, в полусне живущий и в полусне умирающий, создатель ущербной цивилизации и сомнительной культуры (Гурджиев вообще не принимал ее всерьез) и есть та особь, которая подлежит безжалостному разрушению. Отсюда и главная тема повести Домаля – внутреннее пробуждение от летаргического сна повседневности через метафизическое путешествие и инициацию.

С чем можно сравнить «Гору Аналог»? Это совсем не очередное «Паломничество в страну Востока». Скорее, чисто внешне она действительно похожа на философские сказки XVIII века, как отмечает автор удачного предисловия Ю. Стефанов, а неискушенный читатель может принять ее за обычный авантюрный роман. Отчасти «Гора Аналог» напоминает романы-метафоры типа «Замка» Кафки или «Пустыни Тартари» Дино Буцатти при том различии, что, скажем, если Кафка описывает блуждания землемера К. как историю безнадежного тупика, как дурную бесконечность ошибок, то у Рене Домаля мы прочитываем историю духовного обретения.

Существует масса романов и повестей с эзотерической проблематикой, которые захлопываешь после нескольких страниц, ибо к искусству они не имеют отношения. Странствия восьми путешественников на яхте «Невозможная» к неведомому материку – горе Аналог – являет достаточно редкое равновесие художественных образов и эзотерического опыта, когда внутреннее получает адекватное выражение через внешнее. Книга написана очень легко, даже на удивление легко, что свидетельствует о внутренней свободе автора, судьба которого, однако, не стала судьбой метафизического обретения. Скончавшийся в Париже в мае 1944 года в возрасте 36 лет от туберкулеза Домаль остался трагическим персонажем, повторив судьбу своих духовных двойников прошлого и настоящего, а роман остался недописанным – с рисунками автора он был издан посмертно. Но в одном из предсмертных писем к Вере Домаль из-под его пера вырвался текст, который хочется привести целиком. Из него, в частности, следует, что пройдя через различные этапы авангардистского или мистического «разрушения искусства», Домаль в конце пришел к совершенно иному результату, чем подавляющее большинство его современников:

«Таким образом я подытоживаю для себя то, что мне хочется передать работающим здесь вместе со мной:

Я мертв, потому что у меня нет устремлений;

У меня нет устремлений, потому что я думаю, что обладаю;

Я думаю, что обладаю, потому что не пытаюсь дать.

Пытаясь дать, понимаешь, что у тебя ничего нет;

Поняв, что у тебя ничего нет, пытаешься отдать себя;

Пытаясь отдать себя, понимаешь, что ты ничто;

Поняв, что ты ничто, ты стремишься стать;

Стремясь стать, ты начинаешь жить».