Жак Деррида или Предательство Декарта

– Срезал ты его, – скажут мужики Глебу.

– Ничего, – великодушно заметит Глеб. – Это полезно. Пусть подумает на досуге. А то слишком много берут на себя…

Василий Шукшин «Срезал»

В 1990-е все вокруг менялось с головокружительной скоростью. Время взбесилось и сокрушало любые препятствия на своем пути. «Империя зла» (ныне превратившаяся в «империю добра») рассыпалась в одночасье – почти так же как в 1917-м. Как тогда написал Розанов в своем трагическом и путаном «Апокалипсисе нашего времени» – «Русь слиняла в два дня, самое большое в три. Даже “Новое время” нельзя было закрыть так быстро, как закрыли Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей».

Теперь все случилось не так страшно: по крайней мере, не было резни. Но не только политика, но интеллектуальная атмосфера менялась с каждым месяцем до неузнаваемости. Религиозную философию стал агрессивно вытеснять западный постмодерн – прежде всего, французский. Иноземные звезды новейшей философской мысли прилетали один за другим – Лиотар, Деррида, Бодрийяр, Поль Рикер, не говоря уже о фигурах второго и третьего порядка. И собирали переполненные залы.

Заморские гости изумлялись переменам. Жак Деррида в одном из московских интервью с недоумением заметил – очень странно, что я не встретил тут ни одного марксиста. Тем более, что его ближайшей книгой станут программные «Призраки Маркса». В его словах даже прозвучала легкая нотка сожаления: как это? Я искал своих героев! Еще вчера тотально марксистская страна, а сегодня ни одного адепта «единственно верного учения»? Получается, что все были марксистами поневоле, исключительно по долгу службы.

Мой старший приятель, либеральный профессор, всю жизнь преподававший исторический материализм, как-то с нескрываемой радостью сказал мне при встрече: «Вы знаете, у меня сегодня праздник! – Почему? – Пришел очередной номер “Вопросов философии” и, представьте себе, ни одной ссылки на Маркса или Ленина!»

Но на самом деле, адепты еще оставались, им пришлось затаиться в глухих углах, где они весьма болезненно переживали свое поражение. Время от времени они пытались призвать к возвращению к истинному, «неискаженному Марксу», но почему-то их никто не слушал.

В результате, скажем, Ю. С., декан философского факультета большого университета в Питере, запил горькую. Это был высокий, седовласый харизматичный и весьма неглупый мужчина в расцвете лет, который глушил горячительные напитки в неимоверных количествах прямо в кабинете вместе со своими заместителями и коллегами. Прежде существовало «партбюро», которое могло бы одернуть и воздействовать на «моральный облик». Но и оно бесследно испарилось: кругом – полная, гибельная свобода. Что может быть страшнее?

Временами, как медведь-шатун, декан бродил, с трудом сохраняя равновесие, от стенки к стенке по широкому коридору с портретами великих философов, путал женский туалет с мужским и, не находя себе места, забредал на какую-нибудь конференцию или семинар. Выступала вполне себе степенная и дородная дама. Профессор слушал ее минут пять и в полголоса произносил: «Какая х-ня!», затем тихо засыпал за партой. Всем оставалось делать вид, что ничего не произошло.

Время – тяжелое. Одна весьма обаятельная женщина средних лет с кафедры «воинствующего безбожия», отдавшая жизнь борьбе с «поповщиной» и «религиозным мракобесием», как-то тихо и незаметно помешалась рассудком. Возможно, проект каких-то малограмотных московских чиновников – открыть в университетах отделения теологии (к счастью, не осуществившийся) и стал последней каплей.

Впрочем, и в стане побежденных произошла смена парадигм. Отчаявшись воскресить «истинного Маркса», Ю. С. и сотоварищи выдвинули нехитрый тезис, что философия – это ни что иное как рационализм, идущий от Декарта и Гегеля к Марксу и противостоящий всем формам «мистики» и «иррационализма», наступавшим тогда со всех сторон, как варвары на Римскую империю во времена переселения народов. Причем к «мистике» относилось все «иррациональное»: не только оккультизм, эзотерика, религиозная мысль, но и многозначительная невнятица входивших в моду постмодернистских текстов. На обсуждении статей для нового сборника или журнала декан гневно возмущался: что это такое?! Это опять ваша мистика! Где рационализм, я спрашиваю?! Философия – это рационализм!

Очевидно, в состоянии хронического похмельного синдрома и «спиритуозной мистики» рационализм стал для него единственным спасением, позволявшим различать лево и право, верх и низ.

Справедливости ради, профессору надо отдать должное. Он не «сменил вехи» в одночасье, как тысячи бойцов идеологического фронта, и его драма вызывала даже некоторое уважение (после него на факультете стало еще хуже). В советские времена он имел репутацию свободомыслящего марксиста, школяры охотно посещали его лекции, но теперь, увы, они были мало кому интересны.

Идейный враг – «иррационалист» Жак Деррида, необыкновенно импозантный седовласый алжирский сефард, разумеется, собрал переполненную аудиторию. Мест не хватало, сидели в проходах, благоговейно внимая рассуждениям о «деконструкции» и «следе» в философии (тогда это была его главная тема). Он говорил неспешно, серьезно, продумывая каждую фразу…

Где-то ближе к концу выступления внезапно дверь в аудиторию с грохотом отворилась и перед почтенной публикой предстала высоченная фигура пепельно-седого декана, едва сохранявшая равновесие.

Парижский властитель дум умолк и с изумлением взглянул на необыкновенного коллегу. Это и был тот самый «призрак Маркса», которого он безуспешно искал в столице… «Но своя своих не познаша».

Воцарилась, что называется, гробовая тишина. Сделав несколько нетвердых шагов, Ю. С. поднял руку и пронзил перстом указующим интеллектуального врага:

– Вы-ы, – громыхнул он зычным голосом, – предали Декарта! Это вам никогда не простится! – Грохнул дверью так, что зазвенели стекла, и бесследно испарился.

Французский интеллектуал был в полной растерянности. Переводчица с большим трудом пыталась объяснить, что, собственно, произошло, и почему он «предал Декарта». Но так как с подобной критикой Деррида встретился впервые, ее истинный смысл так и оказался ему, похоже, неясен.

Русский богатырь, как в рассказе Шукшина, одной фразой «срезал» его. П по-своему, с метафизической точки зрения, он был прав.

Деконструкция, постмодерн и Декарт – вещи несовместные.