Бог и Бодрийяр

Метафизический и культурный голод – одно из фундаментальных ощущений именно позднесоветского времени. Насытить его невозможно, но даже перехватить несколько случайных крошек – уже событие.

Тексты, книги, альбомы, самиздат, все это, конечно, присутствовало, но явно в недостаточном количестве. Кто-то даже умудрялся под хитроумным предлогом получить доступ в спецхран, но и это не утоляло ни голода, ни жажды.

Не существовало главного – современности и живой жизни. Не было авторитетов, учителей, полноценной среды (она таилась в глубоком подполье или отвалила за бугор, особенно в Питере). Что-то творилось в Москве, но, скажем, диссидентская культура была слишком политизирована и откровенно невротична. И при приближении – разочаровывала.

Мутный «Сайгон», еще пара-тройка кафешек, или унылые, запуганные профессора и даже академики – небогатый выбор.

Да, в подполье, где, вопреки названию мемуаров генерала Григоренко, можно было встретить «не только крыс», были и встречи, и собрания, и споры, и скандалы, но, как правило, на утро они оставляли чувство не столько метафизического, сколько реального похмелья.

Все окна, форточки, щели были заперты наглухо, законопачены, зашпаклеваны, все источники духовной энергии – обесточены, и это герметичное пространство было наполнено спертым воздухом окаменевшей, забальзамированной истории, который время от времени вызывал приступы чудовищного удушья. «Свирепейшая имманенция», как когда-то выражался Герцен, порождала экзистенциальный вакуум. Город был вычищен, выскоблен, как выскабливают после аборта. Оставалось ощущение серой, темной, засасывающей дыры, провала на 60-й параллели, которая могла ввергать и в состояние сладостного одиночества, и в давящей убийственной тоски.

С завязанными глазами мы шарили руками в пустоте: она была нашей почвой, отчаяньем, воздухом и свободой. Жизнь как ожидание невозможного чуда… Что мы искали? Смешной вопрос: того, что в этом мире не существовало.

Хотя мы вращались в кругах, где к Западу относились отчасти скептически, нашествие заморских гуру, начавшееся в конце 80-х – начале 90-х, у голодных и страждущих вызывало вполне объяснимые надежды.

В отличие от изысканного, весьма утонченного Деррида, Жан Бодрийяр, в прошлом либеральный марксист, был крепким, плотно сбитым и весьма витальным оратором. Он выступал в нескольких местах, в частности, в большом зале филологического факультета с окнами на Неву, вместе с очаровательной французской переводчицей.

Бодрийяр сыпал хлесткими, провокативными парадоксами и во всех аудиториях говорил примерно одно и то же.

Мы живем в эпоху искусственно созданных тотальных симуляций – в мире копий, не имеющих оригиналов, либо постепенно их утративших. Симулякр – это совсем не то, что скрывает истину. Это – сама истина, скрывающая то, что ее нет. Иными словами, мы проживаем жизнь, скорее, в нарисованной карте китайской империи (отсылка к рассказу Борхеса «О строгой науке»), которая более реальна, чем сама Империя. У нас нет способов для различения виртуального и онтологически существующего. Поэтому «Войны в заливе не было» (в Персидском заливе, 1991 г. – П.К.) – эссе, которое принесло Бодрийяру скандальную известность. Это не настоящая, а медиавойна, да и вообще ничего нет и не было, идеологии рассыпались, философия умерла, – в том числе и сам постмодерн (Бодрийяр отрицал свою принадлежность к нему), все, кроме сообщений на телеэкранах. Медиа – единственный свидетель, искаженным образом транслирующий нам происходящее, остальное – от лукавого. Мы живем в эпоху полной утраты реальности.

Кстати, насколько можно вспомнить, в 70-е мало кто сомневался в действительности высадки астронавтов на Луну, а в 2000-е все наперебой заговорили, что, возможно, это лишь шоу, срежиссированное Спилбергом или Кубриком.

Впрочем, последняя реальность все же существует – это смерть (эссе «Символический обмен и смерть»). Но если смерть реальна – значит, реальны и тысячи мертвых тел, оставшихся на полях «виртуальных сражений». Следовательно, «Войны в заливе не было» – не более чем хлесткий журналистский фейк, подлинный симулякр, в своем цинизме превосходящий многократно ложь обычных медиа, которую философ так презирал.

Конец тысячелетия Бодрийяр определил как состояние человека, проснувшегося утром после оргии. Метафизическая оргия – это высвобождение политических, художественных, утопических, сексуальных и прочих энергий. Сегодня все освобождено, – сообщил философ, – все утопии реализованы, все ставки сделаны, все возможности проиграны, и мы все оказываемся перед роковым вопросом: «Что делать после оргии?» Надо сказать, что некоторые советские профессора не поняли и обиделись на Бодрийяра. Как сказал один из них: «Может быть, оргия где-то и была, но для нас это, как на чужом пиру похмелье: по усам текло, да в рот не попало».

Посыпались вопросы. Ответы были столь же неожиданны и парадоксальны. Но, говоря о полной нереальности окружающего, сам оратор был более чем реален. Он отдаленно напоминал крепко сложенного крестьянина с полотен Курбе или Ван Гога, поэтому напрашивавшийся вопрос, насколько реален он сам, как-то отпал сам собой. Наконец, одна очень юная слушательница спросила его о двух вещах:

– Скажите, пожалуйста, в чем отличие постмодернистской иронии от романтической, на Ваш взгляд? И какое место занимает Бог в Ваших представлениях?

От второго вопроса Бодрийяра аж слегка передернуло:

– Бог – это не моя проблема! – Не по-галльски резко ответил он, – А вот про иронию я расскажу…

В самом деле, вопрос прозвучал «неприлично». Уже больше ста лет мир живет и мыслит «после смерти Бога», реальность рассыпалась и исчезла, о чем тут можно говорить?!

Я не помню, что он рассказывал об иронии, мне вспомнилось одно эссе Чеслава Милоша, где поэт пишет, что на стене Университета в Беркли некто начертал большими буквами:

«Бог умер»

Ницше.

«Ницше умер»

Бог.

Жан Бодрийяр прожил еще добрых полтора десятка лет, написал немало книжек и покинул этот мир симулякров 6 марта 2007 года, соединившись с последней реальностью.