«Идиоты»

Кто же такой настоящий сумасшедший? Это человек, который предпочел сойти с ума, в том смысле, в котором общество понимает этот термин, чем изменить некой высшей идее человеческого предназначения. Поэтому общество приговаривает всех тех, от кого оно стремится избавиться, от кого оно защищает себя, ибо они отказываются стать его соучастниками во всевозможных актах предельной мерзости, в том числе и к удушению в своих психиатрических клиниках. Ибо сумасшедший – это также и человек, кого общество не желает слушать и хочет лишить возможности высказывать невыносимые истины.

Антонен Арто

Несмотря на славословие безумию в истории культуры – от Платона до Шекспира – первая попытка философского оправдания одержимости или высокого безумия как неизбежного спутника гениальности происходит только в романтизме, на рубеже XVIII–XIX столетий.

Именно начиная с эпохи романтизм можно говорить, что любая «контркультура» создает свою собственную философию и эстетику безумия, в своем роде «культ безумия», который противопоставляется господствующему status quo.

Но в XIX веке статус безумия остается по-прежнему негативным, заслуживающим не большего сочувствия, чем любая другая болезнь. Оправдание безумия романтиками осуществляется по преимуществу внутри романтизма и не затрагивает общества как такового.

Судьба П. Я. Чаадаева – по своему духу антиромантика, религиозного рационалиста, человека, хоть и склонного к ипохондрии и депрессиям, но в формальном смысле достаточно «здорового», – весьма показательна. Его объявление по высочайшему повелению сумасшедшим (текст указа имел откровенно саркастический и даже издевательский характер), с государственной точки зрения, несомненно, «мудрое», попадало в самое уязвимое место и выводило мыслителя из сферы собственно человеческого. Философ, будучи вполне светским человеком, более того, явно и страстно желавшим публичности и влияния на современников, переводится в разряд идиота, в том самом древнегреческом смысле, когда этим словом именовался человек, не участвовавший в общественной жизни.[205]

События осени 1836 года, как свидетельствуют современники, подействовали на Петра Яковлевича самым удручающим образом – его, обладающего сильным умом и редкой для русского внутренней дисциплиной, объявляют человеком, которого постигло «расстройство ума»: Чаадаеву запрещено писать и печататься, его регулярно посещает официальный лекарь, прописывающий ему холодные ванны. Статус психически не вполне здорового человека, который заставит Чаадаева написать «Апологию сумасшедшего», был для него предельно унизителен.

У общества был яркий пример: к осени 1822 года поэт Константин Батюшков окончательно лишается рассудка, – у него развивается мания преследования, ему кажется, что он навеки заточен в тюрьме, несколько раз покушается на самоубийство, сжигает библиотеку и все свои рукописи – ив таком состоянии «русский Гельдерлин» просуществует до 1855 года…

Как принято считать, Пушкин, вопреки своим прежним романтическим настроениям, именно после встречи с Батюшковым в начале 1830-х гг. напишет хрестоматийные строки:

Не дай мне Бог сойти с ума,

Нет, легче посох и сума…

А чуть раньше Тютчев создаст свое «Безумие», полемичное по отношению к пушкинскому «Пророку» и, возможно, также навеянное судьбой Батюшкова:

Там, где с землею обгорелой

Слился, как дым, небесный свод, —

Там в беззаботности веселой

Безумье жалкое живет.

…………………….

То вспрянет вдруг и, чутким ухом

Припав к растреснутой земле,

Чему-то внемлет жадным слухом

С довольством тайным на челе.

И мнит, что слышит струй кипенье,

Что слышит ток подземных вод,

И колыбельное их пенье,

И шумный из земли исход!..

В этом – дух эпохи: в какие бы «бездны» не заглядывал художник, сам он должен воплощать высшую степень духовного здоровья, подобно «олимпийцу» Гете, оттолкнувшего будущего самоубийцу Генриха фон Клейста, не заметившего Гельдерлина и не принявшего «пессимизм» молодого Шопенгауэра. Гегель, друг юности Гельдерлина – когда-то они вместе сажали в Тюбингене «дерево свободы» в честь французской революции, – после катастрофы, случившейся с поэтом, «искренне» забывает его навсегда: потеря рассудка – страшнейшее из несчастий, которым может быть наказан смертный.

Но именно XIX век изобилует выдающимися идиотами. В отличие от Чаадаева, его немецкий современник Шопенгауэр – теоретик мировой скорби и апостол метафизического пессимизма – по собственной воле радикально разошелся со своими более или менее благодушно настроенными современниками. Первое издание 1819 года одного из самых читаемых за последние 150 лет трактата «Мир как воля и представление», напечатанное за свой счет, не было распродано и пошло на макулатуру. Лекции, опрометчиво назначенные Шопенгауэром в одни часы с Гегелем, которого он позднее именовал не иначе как «тупоумным шарлатаном», бесславно провалились. После нескольких путешествий по Италии и любовных романов, философ поселяется во Франкфурте-на-Майне, где до конца своих дней ведет уединенную жизнь вынужденного идиота, одновременно являя собой законченный образ мизантропа и «аутиста». Все окружающее вызывало у него нескрываемое презрение: и соотечественники («я презираю немцев за их чрезмерную глупость и стыжусь своей принадлежности к ним»), и профессора философии, и прекрасный пол, и политика, да и весь род человеческий. Исключение составляли лишь любимые собаки (своего пуделя по кличке Атма, он иногда бранил: «Эх ты, человек!), которым он оставил часть своего состояния.

Судьба Киркегора во многом напоминает шопенгауэровскую. Как пишет его биограф, в 1834-38 гг. Киркегор стремился к публичной деятельности, участвовал в общественных дискуссиях, печатал статьи и рецензии и даже приобрел известность «в качестве интеллектуального, остроумного собеседника».

Однако все это лишь на поверхности: его состояние в то время можно передать одной фразой из его дневника: «Я только что пришел из общества, душою которого я был. Остроты сыпались из моих уст, все смеялись, восторженно смотрели на меня. – А я, и тут мое тире должно быть длинным, как радиус земной орбиты, – я погибал и хотел застрелиться».

После довольно бурной юности, учебы в различных университетах, защиты диссертации, он столь же резко расходится со своими соотечественниками, разрывает помолвку с невестой Региной Ольсен и до конца своих дней ведет жизнь частного писателя, предельно ограничив контакты с внешним миром. Выход в 1843 году книги «Или – или» (свои работы он тоже издавал за свой счет) вызвала в Копенгагене значительный резонанс, но автора это мало тронуло. И связано это не только с работой над последующими сочинениями, но и со все большим религиозным углублением. На понимание читателей и коллег автор «Страха и трепета» рассчитывал все меньше – и к датчанам, и к Гегелю и гегельянству он относился почти так же, как франкфуртский отшельник к своим соотечественникам. Еще в дневнике 1836 года он запишет: «Люди так мало меня понимают, что не понимают даже моей жалобы на то, что они меня не понимают».

Шопенгауэр чуть иначе вторил ему: «Порой я говорю с людьми так, как ребенок со своей куклой: он знает, что кукла не понимает его; но он получает радость от общения».